Czytaj książkę: «Суп без фрикаделек», strona 2
– Ну ладно, – сказал папа и выпустил мою руку.
Через минуту я уже шла к остановке. И я действительно не сердилась.
На будущий год я опять набрала баллы только на платное обучение. И мама меня уговорила – я осталась учиться в Питере. Красную коробочку со стопками я почему-то хранила и взяла с собой. Иногда в общаге я разливала в них вино для гостей и говорила: «А вы знаете, сколько стоят эти стопки? Двадцать тысяч!» «Да ладно!» – удивлялись гости, и я рассказывала связанную с этими стопками постыдную историю. Мне казалось, что, если буду её рассказывать, она перестанет быть постыдной.
Но я ошиблась.
Потом мне казалось, что стопки – хранилище моего стыда и от них надо избавиться. Нет, я не выбросила их, они со временем сами разбились одна за другой.
Но что толку – я до сих пор помню их и рисунок на коробке.
Ещё я мечтала, что вот пройдёт много лет, окончу я Муху, стану известным иллюстратором, буду получать огромные гонорары. А мама ведь когда-нибудь выйдет на пенсию, и вот тут-то я и пришлю ей двадцать тысяч рублей. И ещё много, много тысяч рублей! И мне наконец перестанет быть стыдно.
Но и тут я ошиблась.
Прошло много лет, мама вышла на пенсию. Известным иллюстратором я не стала, зато работаю на трёх работах и действительно высылаю маме деньги. Я выслала уже гораздо больше двадцати тысяч, но оказалось, это ничего не меняет. И думаю, дело не в инфляции.
Потеря
Вот говорят, что совпадения не случайны. Но случайность случайности рознь.
Если я выхожу в Томске на улицу Ленина и вдруг встречаю своего соседа или бывшего одноклассника – тут ничего удивительного нет. Потому что все в Томске ходят по улице Ленина, город-то маленький. Странно было бы, если бы я прошла всю улицу и никого из знакомых не встретила. Вот тогда бы я забеспокоилась. Может, в городе грипп свирепствует, а я тут прогуливаюсь как ни в чём не бывало?
Но вот приехать в Питер и встретить на Фонтанке Андрюшу Филатова – это, знаете, было чрезвычайным для меня происшествием.
Была у нас в Томске такая компания одно время: Лёня, Наталка, Андрюша и я. Я была влюблена в Лёню, Лёня был влюблён в Наталку, при этом с Наталкой мы тоже друг друга крепко любили и никак не хотели поругаться. Андрюша ни в кого влюблён не был.
Мы обыкновенно собирались в парке у пединститута, садились на бревно и начинали что-нибудь распивать. Чаще всего портвейн или разбавленный спирт. Я мученически глядела на Лёню, Наталка делала мне какие-то знаки, а Андрюша всех этих сюжетов не замечал, или ему было всё равно. Он чаще всего улыбался и глядел куда-то поверх голов. А потом неожиданно вскакивал и говорил: «А хотите, я вам своё стихотворение прочитаю?»
И мы слушали стихотворение. Лёня говорил: «Молодец, Андрюша, садись, пять». «Нет, что, плохое стихотворение?» – закипал Андрюша. Творчество у нас было больным вопросом. Лёня выступал лидером группы, а Андрей – его флейтистом. При этом флейтист и сам потихоньку сочинял песни, но Лёню перегнать ему пока не удавалось.
Лёня говорил: «Танюша, ну отчего бы вам не дружить с Андрюшей? Как было бы славно! Мы с Наташей, вы с Андрюшей». Но Филатов продолжал улыбаться, и совсем нельзя было сказать, что он про всё это думает. Я, кажется, тоже ничего определённого не смогла бы сказать на эту тему.
И вот с тех пор прошло года три, жизнь нас всех, как говорится, раскидала. Мы уже не собирались на бревне, Наталка и Лёня поженились, Андрюша окончил училище по классу флейты, а я бросила филфак и уехала поступать в Муху во второй раз. Творчество продолжало оставаться больным вопросом.
Я сдала экзамены и в растерянности брела по Фонтанке, помахивая пустой папкой. Результаты огласят только после выходных. С ума можно сойти за это время от неизвестности.
И тут я обомлела. Навстречу шёл Андрюша Филатов собственной персоной, без флейты, с какой-то горбатой сумкой на плече и рядом с незнакомым кудрявым парнишкой.
– Филатов! – завопила я и выронила папку. Она с шорохом уехала по асфальту. – Ты что здесь делаешь?
– Танюша! А ты?
За криками и объятьями мы долго не могли выяснить, что же мы действительно тут оба делаем. Оказалось, в то самое время, как я поступала в Муху, Андрюша поступал в Театральную академию на Моховой. Это в пяти минутах ходьбы от Мухи! То есть мы неделю-другую шагали одними и теми же маршрутами, а повстречались только сейчас.
– Это Антоша, – представил Филатов своего товарища. – Я из Томска, он из Омска.
Оба они засмеялись. Видимо, с этим были связаны какие-то новые театральные шутки.
– А мы по крышам идём гулять. Айда с нами, – предложил Антоша.
Ну ещё бы! Сердце моё выпрыгивало от восторга.
Мы отправились на Петроградку. Мне никогда уже не вспомнить этого пути, не отыскать ту крышу. Но у меня сохранилась фотография: я в оранжевом свитере стою между светленьким Филатовым и кудрявым Антошей. Антоша увлекался фотографией и сделал этот кадр на автоспуске. Позади наших фигур видны купол Исакия и шпиль Петропавловки. Я всегда гляжу на этот фото и думаю: я тут юная и прекрасная. Забралась на крышу покорять Петербург. Невинная как голубь. Я уже поступила в Муху, но ещё не знаю об этом. И я совсем не догадываюсь, как окончится этот день.
Мы немножко выпили, закусили бутербродами с кабачковой икрой и спустились вниз. Становилось сумеречно. Не знаю, откуда Андрюша прознал про эту крышу, но путь к ней лежал через чьё-то жилище. Дверь нам открывал угрюмый худой человек. Жилище это имело скошенный потолок, было душным и не очень богатым. Над газовой плитой сушилось стираное белье. Что это было – мастерская или незаконно занятый чердак, – я так и не поняла.
Мы простились с угрюмым человеком и поспешили к мостам. Нам нужно было успеть выйти с Петроградки, потому что наши временные пристанища располагались «на материке». Тогда я ещё не знала, что «материк» – тоже остров.
Кстати о наших пристанищах. Андрюша жил то у одних знакомых, то у других. Не знаю, почему он не выбрал общежитие, может, оно было не в центре. Наше-то и впрямь находилось в зажопинских выселках, я там уже квартировала с Алёной в прошлом году и больше не хотела. Я напросилась к Алёне и Сане на улицу Марата.
Алёна и Саня тоже поступали в Муху второй раз. Но, в отличие от меня, они после неудачного первого не отправились учиться в какие-то другие заведения типа моего филфака, а прилежно весь год посещали мухинские подготовительные курсы и снимали эту квартиру на Марата. Одно окно выходило в Радищевский двор. Там на доме висит табличка, которая сообщает, что в этом доме жил Радищев и здесь напечатал в собственной типографии книгу «Путешествие из Петербурга в Москву». Под окном у нас постоянно галдели туристы и экскурсоводы. Но это под окном. Вход у нас был с другого двора и тоже примечательный. Отдельный. Открываешь ключом дверь подъезда, поднимаешься по ступенькам и обнаруживаешь ещё одну дверь – в квартиру. Такой персональный подъезд, на одного.
Комнат было две. В одной жили Алёна и Саня, в другой поселилась ещё одна абитуриентка. Но она привезла с собой маму. А я расположилась в кухне, на диванчике, коротком и узком даже для моей малогабаритной фигуры. Надо мной нависала газовая колонка, из которой периодически вылетали искры. Спала я в таком положении тревожно.
Мы разделили плату за месяц поровну между всеми и жили не бесплатно. Хозяйками выступали Алёна и Саня. Но каждый высказывал свои пожелания насчёт общего быта и общего расписания, поэтому режим в итоге получился довольно строгий. Во-первых, никого не водить. Во-вторых, спать ложиться в двенадцать. Если позже – то лучше не приходить вовсе.
Меня это в общем не очень устраивало, но выбирать не приходилось.
После крыши мы дождались развода мостов, заняв заранее место на набережной. Я впервые всё это видела своими глазами. Странное чувство у меня было, когда я держалась за парапет и перегибалась, пытаясь рассмотреть происходящее. Я совершенно чётко вдруг ощутила, как далеко от любящей мамы и от заботливой сестры. Как далеко я от школы, от универа и от всех наставников. Мне захотелось остаться тут, на набережной, как бы там ни было, и делать всё что захочу. Даже если не поступлю, я буду ездить сюда каждый год, маниакально добиваясь права жить в этом городе. Интересно, а Андрюша поступит?
Андрюша мне в этот вечер улыбался как-то иначе. А может, мне только показалось.
Чувство вседозволенности охватило меня, чувство бесконтрольности и авантюризма. Я не знала, куда приложить свою энергию.
– Андрюша, дай мне сигарету.
– Ты же не куришь, – удивился он.
– Сейчас закурю.
Я старательно затянулась, но не закашлялась, как рассказывают иные, а опустила локти на парапет и стала смотреть в воду. Мне казалось, что я и сама несколько разжижена и сейчас просто стеку в мутноватую Неву.
– Ты в порядке? – спросил Андрюша.
– Я в порядке, – ответила я.
И он накинул мне на плечи свою куртку.
Когда стало уже совсем зябко, ребята довели меня до дома. Мы выпили всё вино, которое у нас оставалось, и порядком утомились. На часах было что-то около пяти. Перед персональным подъездом я вдруг заартачилась.
– Не пойду, – твердила я. – Там все спят. Подожду, когда станет не так рано.
– Ну и что, ты собираешься тут сидеть и мёрзнуть? – злились ребята.
– Да, буду сидеть. Не хочу, чтобы на меня там вся компания гавкала.
– Ну и черт с тобой, – обессилено сказал Андрюша. – Сиди. Но если что, пеняй на себя. Мы тебя проводили.
«Ну и сам ты иди к чёрту», – подумала я и села на крылечко. Засекла время и приготовилась ждать. Но постепенно голова клонилась, искала опоры… и наконец я привалилась к стене и заснула как убитая.
Проснулась я около восьми часов, совсем закоченев. Вскочила, дрожа от холода, позвонила в дверь и проскользнула мимо сонной Алёны под газовую колонку. И проспала до обеда.
Придя в себя, я решила позвонить Филатову. Клочок бумаги с его номером был в сумке. Я потянулась за сумкой, куда обычно её ставила – справа от диванчика, под колонкой. Рука застыла в воздухе. Сумки там не оказалось. Я как-то сразу поняла, что её нет ни в коридоре, ни в комнатах, ни в персональном подъезде. Я поняла, что, рванув от холода, просто оставила сумку на крылечке. И на крылечке её тоже уже давно и след простыл.
– Девочки… – проговорила я. – Кажется, я потеряла сумку.
Алёна с Саней уставились на меня как на безумную. Мама абитуриентки схватилась за сердце.
Что было в сумке. Расчёска, зеркальце, записная книжка. Карандаш и стирательная резинка. Кошелёк. Но денег немного, рублей двести, ерунда. Деньги я хранила дома.
Но в сумке был паспорт! Паспорт гражданина РФ! А мне через неделю надо было уезжать! А никакого билета не было и в помине. И даже если бы он был, кто бы меня пустил в поезд без паспорта?
Я схватилась за голову.
Нет, не так уж было страшно застрять в Питере до тех пор, пока мне не выдадут временную справку или что-то вроде этого. Страшнее всего было позвонить маме и сказать: «Мама. Я потеряла паспорт». Или так: «Мама, я напилась и потеряла паспорт». Или: «Мама, я накурилась сигарет, напилась, заснула у подъезда и потеряла паспорт. А перед этим мы ходили по крышам». Крыши маму добьют, безо всякого сомнения.
Девочки кудахтали возле меня и советовали написать объявление. Или сходить в милицию. Я написала пачку объявлений (Прошу вернуть за вознаграждение…), расклеила на Марата и пошла к милиционерам. Ближайший пункт я отыскала в метро. В милиции мне сказали, что сегодня уже поздно и лучше приходить в понедельник. Записали мне адрес нужного отделения.
Я вернулась домой и в отчаянии приросла к дивану. И провела остаток дня в таких размышлениях: звонить маме или не звонить? звонить или не звонить? может, паспорт отыщется? зачем раньше времени волновать? Конечно, паспорт отыщется, его принесут за вознаграждение. Не растворился же он в воздухе. И мама ни о чём не узнает.
Девчонки ушли гулять, я одна сидела в темноте и тишине и думала о том, какая я неблагодарная дочь. В первый год, когда я поехала в Питер, у меня выцыганили на Апрашке двадцать тысяч рублей, немалые деньги даже по нынешним временам. Когда поехала второй раз, я потеряла паспорт. Скорее всего, после всего этого мама скажет: «Рановато тебе, Танечка, жить самостоятельной жизнью. Головы-то на плечах пока нет. Горе ты моё луковое». И оставит меня в Томске под присмотром.
Тишину взорвал телефонный звонок. Неужели мама?
Но это оказался Филатов.
– А мне тут квартирка перепала. Приходи в гости.
– А я сумку потеряла. С паспортом.
Андрюша присвистнул.
Потом объяснил, как дойти до переулка Джамбула.
Я спустилась и стала на ощупь запирать персональный подъезд. В арке было уже достаточно темно. И вот тут-то появились эти люди.
Они словно из-под земли выросли. Вот их не было – и вот уже меня окружила толпа. Человек двадцать. Это были… дети. Дети и подростки. Все разного роста и возраста. Одеты ужасно: кто-то грязно, у кого-то пальтецо с чужого плеча. У многих на глаза надвинута кепка. Ребята распространяли вокруг себя устойчивый запах клея «Момент».
Вперёд выступил главарь всей этой шатии-братии и спросил с вызовом:
– Это вы, значит, потеряли паспорт?
Несколько минут я смотрела на этого человека и не могла сказать, кто это – мальчик или девочка. Я глядела на коротко стриженные вихры и думала: «Мальчик». Прислушивалась к звеневшему голоску и думала: «Девочка». По лицу я не могла определить ни пол, ни возраст существа.
– Ребята, – взмолилась я, прижимая руки к груди, – если вы знаете, кто взял сумку, попросите его… мне ничего не надо… только паспорт… за вознаграждение… я в другом городе живу… я билет не могу купить…
Ещё чуть-чуть, и я бы, наверное, разревелась от жалости к себе. Меня не покидало чувство бредового сна. Толпа малолетних токсикоманов в трёх шагах от Невского проспекта? Может, здесь снимается кино? Сейчас кто-нибудь крикнет «Стоп! Снято»? Эти дети сбросят свои отрепья, из-за угла выйдет режиссёр и поздравит меня с неожиданным дебютом?..
Исчезли они так же, как и появились. Как какой-нибудь маленький народец, слились с темнотой, ушли куда-то в стены. Ничего не спросили больше. Ничего не предложили. Ничего не потребовали.
Я ошарашенно побрела к переулку Джамбула.
По дороге я купила какого-то алкоголя и сигареты «Лаки страйк». Я помнила, что они нравятся Андрюше. Я вообще любила запоминать чужие пристрастия, а потом делать подарки «в тему». Если Филатов заговаривал об Ирвине Уэлше, через месяц я тащила ему видеокассету с «Кислотным домом». Если он читал нам с Наталкой весь вечер лекцию о Шнитке, спустя какое-то время я тащила ему альбом Шнитке. И каждый раз Андрюша удивлялся, как я угадала. Он ничему не придавал значения и ничего не запоминал. Я помнила всё и придавала значение каждой мелочи.
Квартира на Джамбула принадлежала некой Еве. Филатову ключи передал Миша Орлов, его знакомец. Я тогда ещё ни о Мише, ни о Еве ничего не знала. Это была анонимная для меня квартира, но необычайно уютная. Мебель там была старенькая, видно, что принесённая с помойки. Но заботливыми руками её очистили и покрасили в пастельные тона. На полу лежал полосатый матрас с небрежно накинутым одеялом. На стене красовался плакат с Че Геварой. Кассеты, разбросанные вокруг сломанного магнитофона, нам понравились. Андрюша пожарил картошки и починил магнитофон. Сначала мы слушали Высоцкого, а потом Джима Моррисона. Я ничего не делала, сидела на табурете, нервно раскачивалась из стороны в сторону и скорбела по сумке.
– Да найдётся твоя сумка, не переживай. Всюду люди.
– Ну как, они придут и сознаются – да, это я взял?
– Да хоть в почтовый ящик могут бросить твой паспорт. Ты же адрес указала?
– Указала, – вздохнула я.
– Вот и успокойся. Оставайся сегодня со мной.
У меня по спине пробежал холодок. Но ведь так в лоб не спросишь: «А что ты задумал, Андрюша?» Нет, вроде буднично так расправляет простыни. Мат рас в комнате один, логично забраться на него вдвоём. Что такого?
Такое началось сразу же, как мы укрылись одним одеялом. Я просто сразу поняла, как глупо лежать спиной к горячему телу. Как это неестественно. Андрюша развернул меня к себе лицом и поцеловал.
Я действительно была невинна, но вовсе не как голубь. То и дело я предпринимала попытки лишиться невинности – с одним своим школьным товарищем. Мы старательно раздевались и старательно целовались, но всё остальное у нас никак не выходило. Точнее, не входило. Потому что мои мышцы сжимались намертво и я никак не хотела впускать в себя посторонние предметы. Честно говоря, тысячу раз видела все эти анатомические картинки, как там у женщины всё устроено. Но поверить, что в моем теле есть ещё какая-то скрытая до поры до времени полость – я не могла. И не верила. Потому, наверное, ничего и не получалось.
Из-за этих неудач девственность стала меня тяготить. Я не ждала от первого акта удовольствия. Я начиталась книжек, где говорилось, что не всё так сразу бывает у девиц. А ещё вспоминался совет, что в первый раз лучше отдаться человеку, который не станет потом твоим мужем. Вроде того, что память о такой неприятности вечно будет отравлять совместную жизнь.
Мы лежали с Андрюшей в абсолютной темноте, шторы были плотно задёрнуты. Мне казалось, что мы где-то на дне колодца, в изолированном мире, в каком-то убежище. И опять меня накрыло чувство бесконтрольности и желание творить черт знает что. Только теперь мы уже оба поняли, как можно эту энергию применить.
Энергии нам понадобилось немало.
Сначала всё было очень волнительно и мило. Мы целовались и даже улыбались в темноте. Потом Андрюша приступил к решительным действиям. Я старательно разводила ноги в стороны, но мышцы мои по-прежнему не подавались, и скоро мне стало казаться, что мы набили друг другу синяки да шишки этими поступательными движениями.
– У тебя были девственницы до меня? – спросила я. Мне хотелось, чтобы я для него была тоже в чем-то первой. Уникальной какой-то.
У Андрюши, оказывается, были до меня девственницы. Но со мной он по-прежнему не мог справиться.
– Сейчас мы пойдём в ванную, нальём воды и будем ласкать друг друга, – сказал Андрюша.
Я покорно пошла в ванную. Пока мы набирали воду под треск газовой колонки, нам уже всего расхотелось: и воды, и ванны, и ласкать друг друга. Нам уже хотелось спать. Но, видимо, Андрюша не привык бросать начатое.
Мы вернулись на матрас и опять сплелись. В какое-то мгновение всё это мне стало казаться глупым и неромантичным.
– Ну всё, больше не могу, хватит.
И тут он мне сказал:
– Да я уже в тебе, дурочка.
Я засмеялась.
Потом я могла ещё о чём-то беспокоиться, поэтому спросила Андрюшу:
– Тебе было хорошо со мной?
– А то, – пробормотал он и тут же отрубился.
Я осталась одна лежать на дне тёмного колодца и размышлять о своём новом статусе. Черт, да ещё эта сумка…
Утром нам надо было спешить убраться до прихода хозяйки. Полусонный Андрюша побрёл к каким-то следующим знакомцам, а я отправилась на Марата.
Легла на диванчик и задремала. Сон мой был разорван звонком в дверь нашего персонального подъезда.
Я пулей вылетела к дверям с колотящимся сердцем.
На пороге стояла дворничиха.
– Это вы, что ль, сумку-то потеряли?
– Я! Это я! – У меня перехватило дыхание.
– Вот, – сказала она, – нашла в подвале. Пустая валялась, всё вычистили.
– Всё?
– Паспорт вот только…
– Паспорт! Господи! – завопила я. – Как мне вас благодарить?
Я схватила сумку и метнулась в дом за деньгами.
Но когда я вернулась, дворничихи на пороге не оказалось.
Я благодарила всех богов. Через день я опять благодарила всех богов, потому что узнала результаты экзаменов: я поступила.
Андрюша не поступил и уехал учиться в Ярославль. Иногда мы встречались то в Москве, то в Питере. Он всё так же улыбался, глядя поверх голов. И я не знала, вспоминал ли он хоть иногда эту историю. Может быть, вспоминал. Время от времени звонил мне ночью и говорил: «Хочешь, я прочитаю тебе своё стихотворение?» И я слушала.
Поживу как человек
Валька уехала в Саратов.
Черт возьми, мы обе прожили в Питере десять лет! Ну, девять с половиной. И вот так можно прожить девять с половиной лет в Питере, а потом как ни в чём не бывало собрать восемь клетчатых сумок и уехать в Саратов!
Уехать. В Саратов. К маме и папе. К Папахен и Мамахен, как выражается Валя.
…Познакомились мы так. Я пришла к коменданту заселяться в общежитие, зажав все нужные бумажки в руке и готовая отстоять очередь. Кабинетик этот с ветхой мебелью располагался рядом с бельевой, где на высоких стеллажах громоздились стопки рваных пододеяльников и рулоны матрасов. С пятнами, разумеется. От таких пятен всегда становится неприятно, так прямо и видишь, как их на матрас посадили, каким именно образом.
Фамилия у коменданта была Шкапик, и про него говорили, что раньше он работал в исправительной колонии. Верилось в это легко, потому что на студентов Шкапик кричал. Маленький такой, пузатый, с выпученными глазёнками, встанет и кричит, пока кричит, багровеет, а потом выставляет за дверь, и ты уходишь несолоно хлебавши и весь оплёванный. Я в таких случаях начинала смеяться, поэтому на меня Шкапик не орал.
Но это всё мы потом узнали, а пока я вместо очереди увидела одну-единственную девушку. Она привалилась к косяку и с тоской глядела куда-то в сторону бельевой. И плакала. Тихонько так плакала, как-то стыдливо.
– Что стряслось?
– Вот, – всхлипывала она, – вот, не даёт комнаты. Нет, говорит, комнат. В коридоре, говорит, будешь спать. Я не могу с такими людьми разговаривать, я не могу к нему ещё раз зайти.
– Как это, – говорю, – нет комнат? Подожди.
И я шагнула к Шкапику.
– Здрасьте, – говорю, – а мы вот заселяться пришли. – И протянула бумажки.
– Значит, так, – рявкнул Шкапик. – Комнат нет, поэтому пока будете жить в холле. Постель получите вон там.
Я представила себе просторный холл, как в гостинице. По углам там пальмы какие-нибудь стоят, люди в креслах отдыхают. А мы с Валей лежим на матрасах прямо на полу. Мимо нас снуют люди, сначала удивляются, а потом просто не замечают и перешагивают через наши тела. А пыль с их ботинок сыпется на наши рваные пододеяльники.
– Вообще ваша комната будет девяносто седьмая. Но там пока дипломник живёт, не съезжает. А вот вы сходите к нему и поговорите. Может, он и съедет до первого сентября, – смягчился Шкапик.
В девяносто седьмой нам никто не открыл, поэтому мы с Валей отправились «в холл» на пятый этаж. Заселяться.
Холлом в мухинской общаге называли помещения напротив лифта, с балконом, разместиться там могли человек пять-шесть. Неизвестно, для чего эти помещения предназначались, но на втором этаже в холле была библиотека, которая уже тысячу лет не работала, а в остальных холлах ютились абитуриенты и первокурсники в ожидании освобождения комнат.
Никаких пальм, пять коек с панцирной сеткой, пустой шкаф и унылая тумбочка. И окно во всю стену, за окном – балкон. Отлично, подумала я, можно будет выходить покурить на балкон. Но дверь оказалась закрыта на замок, и курить приходилось в коридоре. С балконами мне вообще никогда не везло. И девяносто седьмая комната оказалась кастрированная, без балкона. Хотя других поселили в обалконенные комнаты, это было чистой случайностью, кому как повезёт. Платили за все комнаты одинаково.
В холле мы проторчали до сентября. Остальные три койки заняли: Катя, невыносимо правильная русская красавица; Юля из Краснодара, кормившая нас вареньем из лепестков роз; и Аня Сорока, фееричная еврейка. В кожаном плаще, который ей был вели́к, она рассекала на велосипеде, отчего у неё всегда были воспалённые глаза: выхлопные газы автомобилей душат велосипедистов.
Мы дождались сентября и получили в наследство от дипломников ободранную комнату с надписями на стенах, которые мы так и не расшифровали. С белой тряпкой вместо шторы. С мелким паркетом, от которого постоянно отламывались дощечки. Из щелей паркета лезла спрессованная пыль. Мы сделали влажную уборку, притащили с помойки стеклянный шар и пористый цилиндр загадочного назначения.
И так украсив комнату, мы стали в ней жить. И прожили два года, поссорившись только один раз – из-за того, что я пропустила свою очередь чистить ковёр. Этот ковёр я купила в комиссионке, он был советский и скучный, зато прикрывал наш страшный паркет и позволял пить вино с гостями, сидя прямо на полу.
Валя училась на графдизайне, а я – на книжной графике.
Через полтора года я стала прогуливать занятия, просиживая сутками у Миши Орлова, нищего поэта, здорово закладывающего за воротник.
В конце второго курса меня отчислили. Я вышла замуж за Мишу и тоже стала здорово закладывать.
У Вали после меня было несколько соседок, все они держались не больше полугода, а потом выходили замуж и уезжали жить в какие-то другие места. Про нашу комнату уже ходили байки, что стоит только пожить с Валей месяц-другой – личная жизнь непременно наладится и можно будет подбирать свадебное платье.
Только у Вали у самой ничего подобного не происходило. А с нашими бывшими гостями она постепенно перестала здороваться. Если ее в этом уличали, она говорила, что без очков и ничего не видит, никого не узнает.
Валя просто ходила в Муху учиться.
Валя ходила учиться, а я лежала у Миши, рыдая над газетой «Работа»: без образования и опыта я годилась только в курьеры или мойщицы посуды. Какое-то время я поработала няней у Мишиных друзей. Потом торговала книжками в «Буквоеде». Потом поступила в институт печати и стала учиться на редактора.
За все эти годы мы считанные разы встретились с Валей тет-а-тет. В общагу мне заходить было грустно. Было грустно видеть, как новые соседки вместо белой тряпки повесили домашнюю штору, а письмена на стенах замазали извёсткой.
Виделись мы в основном у Варвары с Алиной. По праздникам. С этими девицами нас познакомила Аня Сорока ещё в холле. Собрав всё население холла, она объявила:
– Сегодня к нам в гости придут две девочки. Они очень голодные, давайте накормим их бутербродами.
Мы сделали бутербродов и стали ждать голодных девочек. Были очень удивлены, потому что пришли девочка и мальчик. И только к концу вечера я поняла, что мальчик – не мальчик, а самая настоящая девочка. Варвара. Такие вот бывают семьи, из двух девочек, одна из которых здорово смахивает на парнишку.
Два года мы бегали друг к другу в гости, вместе ездили в Москву и нажили множество общих знакомых. Только вот Валька не ездила в Москву, а прилежно училась.
На чей-нибудь день рождения мы собирались вчетвером, Варвара солила свою фирменную селёдку, мы резали салаты и в волнении рассаживались вокруг шаткого стола. Квартира эта была Алинина. Царил там невероятный срач. Во-первых, все интерьеры, покрытия и мебель остались с тех самых времён, когда ещё были живы Алинины родители. Даже папины костюмы висели на вешалках. Во-вторых, всё было забито разнообразным хламом, вещами, которые уже давно не могли служить людям: банка засахарившегося мёда, рваные ботинки, сломанные часы… Стены на кухне покрывали слои жира, из окон торчала позапрошлогодняя вата, в углу в кастрюле с инвентарным номером боролось за жизнь ползучее растение. Его постоянно забывали поливать.
И так несколько лет мы встречались на Алининой кухне. Я спрашивала Вальку о её успехах и об успехах наших однокурсников. Но про них она ничего не могла рассказать, потому что не здоровалась и двигалась от общаги до Мухи как будто по тоннелю, не замечая, что происходит вокруг.
– Валя, ну как поживает Вадик Пучков?
– Татьяна, я не знаю. Мне кажется, он сделал дреды. Но я не уверена, что это он.
Валя ходила учиться, а я развелась с мужем и бросила пить.
Валя ходила учиться, а я стала работать в издательстве, снимать жилье и считать деньги до зарплаты.
А потом Валя защитила диплом. И на защиту никого из нас не пригласила.
Она так же передала кому-то в наследство комнату с замазанными надписями и оказалась в съёмной комнате на Садовой. Деля её, по привычке, с соседкой из Мухи.
Валя принялась искать работу. И тут стали происходить необъяснимые вещи. Валя, получившая корку в одном из самых престижных учебных заведений Северной столицы, не смогла устроиться ни верстальщиком, ни дизайнером, хотя добросовестно ходила на собеседования. В отчаянии она прибегла к услуге, о существовании которой я даже не догадывалась. Оказывается, есть агентства, которым ты платишь деньги, чтобы тебе нашли хорошую работу. Высокооплачиваемую работу.
И ей нашли. В какой-то частной галерейке. Работала Валя негром. Как это? Да вот так: есть человек, который называется художником. Он делает себе выставку, только это нынче называется «проект». «Проект Такого-то». От Такого-то в проекте присутствует идея, или, как нынче говорят, «концепция». А картины (да, картины маслом!) пишут вот такие люди, как Валя. Писали они там какую-то хренотень вроде голого Путина в позе лотоса. За это платили хорошие деньги.
– Валька, – говорит Алина, – мы хотим прийти на открытие твоей выставки.
– Э… – тянет Валька. – Вы можете прийти посмотреть… вечером, когда никого не будет. Но на открытие я вас не могу пригласить. Вас не пустят, потому что… Потому что дресс-код.
Я оглядываю Алину. Вязаная кофта модели начала восьмидесятых заправлена в джинсы-дудки из секонд-хенда на Удельной. Из-под кофты торчит водолазка. Вид у Алины измождённый, потому что она страдает бессонницей.
На Варваре мужские брюки и оранжевая вельветовая рубашка, купленная мной на Удельной для Миши. Ему оказалась мала, и я отдала Варваре. На мне майка с Удельной, которая не подошла Алине. И штаны, которые подошли. Но я же могу надеть парадно-выходное платье, сшитое сестрой! И сказать, что моя сестра кутюрье.
В галерею идти мы не решились. Даже вечером.
А потом я как-то позвонила Вальке и напросилась на чашку чая.
– Ну как развивается современное искусство?
– Позавчера я забрала с работы свой принтер. Но оставила на подоконнике помаду. И больше я на эту работу не пойду.
– Так. Что стряслось?
– Татьяна, он неуравновешенный человек. Мы работаем без выходных. И он кричит. Я не могу разговаривать с такими людьми. Я не собираюсь больше разговаривать с такими людьми. Я даже помаду оставила. И опять села маме на шею, и я опять безработная, и я опять ищу работу.
Мамахен у Вали работает в саратовской администрации. Папахен у Вали инженер. Мамахен, кажется, авторитарная женщина. Папахен мягкий интеллигент. Однажды Мамахен подарила Папехену на день рождения аппарат для измерения давления. Папахен сказал, что на Новый год подарит ей клизму.
Четыре года Валя училась в художественном училище. Шесть лет Валя училась в Мухе. Платно училась, потому что поступить на бесплатное – это намного дороже стоит, чем шесть лет платить за обучение. Мамахен говорила Вале:
