Против течения. Книга первая

© Татьяна Леншина, 2020

ISBN 978-5-4498-6014-9 (т. 1)

ISBN 978-5-4498-6015-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

История первая.
Люся

Отголоски военных лет

Город Кологрив, 2019 г.

Русоволосая, хрупкая миловидная девушка сидела на выбеленных водой и солнцем деревянных мостках портомойки, опустив босые ноги в теплую речную воду. Девушку звали Люся, и ей едва исполнилось семнадцать лет. Она задумчиво смотрела на маленьких серебристых рыбок, резвящихся на мелководье. Течение, едва заметное у берега, но стремительное и сильное на середине, несло воды реки в какие-то неведомые дали, где была другая, неизвестная Люсе жизнь. Девушке стало тоскливо от мысли, что совсем скоро она станет частичкой этой пока незнакомой и чужой для нее жизни. Что ждет ее там, куда так стремительно несет свои воды река? Недавнее детство мелькало перед нею чередой ярких и пестрых картинок, из которых воображение вдруг выхватило образ мамы. Вспомнился день, когда она впервые в своей жизни увидела ее. Люсе исполнилось в тот год одиннадцать лет. Жила она в детдоме.

Городок Кологрив, где находился детский дом, был старинный, маленький и патриархальный. Когда-то давным-давно земли, где позднее появилось это поселение, заселяли финно-угорские племена меря. В 16-м веке московский князь Василий III приказал срубить пограничную крепость с насыпными земляными валами. В указе о строительстве этой крепости говорилось: «Чтобы вы город поставили своими сохами¹ и рвы покопали, и городовой бой, и камение и колье на город приготовили и сторожки бы у вас были крепкие, а как вести будут от казанских людей и вы б были все в городе за крепостями, жили у башен…». Так построили предки-славяне на берегу реки Унжи город-крепость, защищавший эти края от опустошительных татарско-черемисских набегов. Но лучше всякой крепости оберегали жителей тех мест от врагов бескрайние леса, непроходимые топи да болота. Царица Екатерина пожаловала старинному поселению герб и статус уездного города. По данным переписи 1897 года в уезде проживало 109 575 человек. А в самом городке – 2 565.

Тихой и неброской красотой был отличен Кологрив от прочих поселений Костромской губернии. Местные дворяне и купцы-благотворители, будучи людьми весьма религиозными, выделяли щедрой рукой средства и на строительство храмов, и на украшение их иконами и настенной живописью, и на приобретение необходимой церковной утвари.

Пять каменных церквей поигрывали на солнышке золотыми маковками куполов, увенчанных крестами. Еще издали, подъезжая к городку, путники видели ослепительно белый Успенских храм, будто парящий над лесом. Он казался миражом, неизменно привлекая взор путника, до тех пор, пока не покажутся домики городской окраины.

На узких городских улочках, мощенных камнем и сбегавших веерообразно к реке Унже, красовались двухэтажные купеческие и дворянские особнячки, затейливо украшенные кружевом резьбы и ковки. В редком окошке не видел прохожий излюбленный цветок местных домохозяек фикус, расправивший на солнышке глянцевые листья, или цветущую пышным цветом ярко-красную герань в простом горшке.

Весной, по утрам хоры ворон и грачей, свивших свои гнезда среди верхушек деревьев, будили жителей городка звонкими, трубными голосами: «Крра-крра!». Летом тихие улочки и переулки утопали в зелени раскидистых лип, белоствольных берез, кустов сирени и акации, выглядывавших из-за деревянного штакетника палисадников. Возле заборов порхались в нагретом солнышком песке куры, в тени кустов, высунув розовые языки и вытянув лапы, лежали дворняги, лениво урча на редких прохожих.

После революции 17-го года жизнь в городке потекла по другим законам. Дворянство и купечество ликвидировали как враждебный класс: кого-то расстреляли, кого-то сослали в лагеря. Крестьянство тоже коснулась волна революционных перемен. Появились колхозы, в которые, «хошь ты того или не хошь», приходилось вступать крестьянам-единоличникам. Храмы разрушили. Купеческие и дворянские особнячки национализировали.

В 50-х годах в одном из двухэтажных домов купца-лесопромышленника Мины Звонова, который он пожертвовал когда-то под богадельню, разместила Советская власть детский дом для сирот и детей, оставшихся без попечения родителей.

Со всех ближайших населенных мест свозили в детский дом обездоленных детей, чье детство пришлось на тяжелые послевоенные годы. Детский дом носил имя вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина и являлся домом школьного типа. Все воспитанники посещали школу и могли проживать в нем до 18-летнего возраста.

Люся вспомнила, как в один из зимних дней школьных каникул она вместе с другими девочками сидела в швейной мастерской, где они учились шить, вязать, вышивать и прочим хитростям рукоделия.

В кружке рукоделия. Люся первая слева.

За окнами трещал тридцатиградусный мороз, и поэтому на улицу их не пускали, чего доброго отморозят себе щеки или нос. В комнате было тепло от жарко натопленной печки. Обычно веселые и болтливые девчонки сидели тихо. Их внимание было приковано к вышивке. Рисунок требовал точности, нужно было внимательно считать крестики, чтобы не испортить узор.

В коридоре послышался мерный стук, дверь отворилась, и в комнату вошел, прихрамывая, всеми любимый детдомовский воспитатель Константин Михайлович. Вид у него был весьма необычный. К культе правой ноги, ампутированной в госпитале во время войны, был пристегнут скрипучими кожаными ремнями деревянный протез. Меховая жилетка, надетая поверх гимнастерки, туго облегала его крупную, тяжелую фигуру.

– Еще бы попугая ему на плечо, и вылитый пират, – обсуждая его внешний вид, беззлобно смеялись детдомовские девчонки.

Лицо у него скуластое и суровое, но это только на первый взгляд. Расплывется по нему добродушная улыбка и покажет заметную прореху между двумя передними зубами. Но изъян этот вовсе не портит лицо Константина Михайловича, а напротив, показывает добрую натуру с широкой душой.

Побросав пяльцы, девчонки повскакивали с лавок и буквально повисли на нем с радостными возгласами. Каждой хотелось внимания, заботы и человеческого тепла, а Константин Михайлович относился к ним по-отечески строго и ласково одновременно.

– Да вы же с ног меня собьете, – обнимая девчонок, насколько хватало рук, смеялся воспитатель. – Несите стул скорее, а то как же я устою на одной-то ноге перед такими красавицами, – шутил папа Костя (так звали его ребятишки между собой за манеру называть детдомовцев дочками и сынками).

Воспитатель уселся на заскрипевший под тяжестью его литого тела стул, который тут же плотным кольцом окружили девчонки.

– А ну, покажите-ка свое рукоделие, – обратился к воспитанницам Константин Михайлович.

Девчонки, говоря наперебой, стали показывать вышивки.

– Константин Михайлович, у меня посмотрите салфетку. Я гладью научилась вышивать.

– А я крестиком подушку-думку вышиваю. Красиво?

– Смотрите, Константин Михайлович, у меня здесь вот ромашки будут, а по краям васильки. А сейчас я мережку делаю.

– Ишь ты, затейно-то как! Ну, девчата, на все руки от скуки, – радовался папа Костя, что так ловко и складно выходят узоры. Оторвавшись от рукоделия, он обвел глазами девчонок и, остановив свой взгляд на Люсе, сказал, обращаясь к ней:

– Люся, а я за тобой, доча. Идем со мной. Анна Дмитриевна тебя вызывает.

В комнате стало тихо. Анна Дмитриевна, директор детского дома вызывала к себе в кабинет самых отъявленных хулиганов или нарушителей дисциплины. Люся не относилась к их числу. Она была девочкой спокойной и скромной. Про таких, как она, говорят – мухи не обидит.

Поэтому слова папы Кости повергли всех в смятение. Воспитанницы стали возвращаться на свои места. Они недоуменно переглядывались и обменивались многозначительными взглядами, пожимая плечами, что на языке мимики и жестов означало «не знаю». Люся смотрела на воспитателя испуганно и растерянно.

– Да ты не пугайся, доча, все хорошо, – сказал папа Костя, по-доброму улыбнувшись, и накрыл Люсину голову своей широкой ладонью.

Девочка, робея, вошла вслед за папой Костей в кабинет директора, где за массивным письменным столом восседала дама средних лет. Звали ее Анна Дмитриевна, а детдомовцы, острые на язык, прозвали ее Снежной королевой. И, правда, ее отличало стремление к безупречности во всем: и застегнутая на все пуговицы белоснежная блузка, и волнистые волосы, искусно уложенные в прическу, и тонкая талия, всегда подчеркнутая узким кожаным ремешком. Достаточно было одного ее взгляда, одного слова, чтобы фразы, тщательно обдуманные каким-нибудь юным нарушителем дисциплины в свое оправдание, улетучились у него из головы.

Люся держала за руку папу Костю, ощущая тепло его ладони. Он, будто чувствуя смятение девочки, слегка сжал маленькую, вспотевшую ладошку, словно подбадривая и говоря: «Не бойся».

– Здравствуйте, – робко, почти шепотом, сказала воспитанница.

– Здравствуй, Люся, – обратилась к девочке строгая директриса, – к тебе гости. Вот, познакомься – это твоя мама, Мария Ивановна. Ты с ней пообщайся, а мы с Константином Михайловичем оставим вас вдвоем.

Эти слова поразили девочку, они прозвучали как гром среди ясного неба. Люся, повернув голову в направлении указующего жеста руки директрисы, увидела женщину, одиноко сидящую на краешке дивана. Девочка стояла посреди кабинета и широко распахнутыми глазами смотрела на женщину. Красивое лицо окружал ореол коротко-стриженных медно-рыжих волос, в которых легкой едва заметной паутинкой проблескивала седина. Пристальный и бесстрастный взгляд серо-зеленых глаз. Капельки пота на лбу и кончике носа.

– Ну, что же ты Люся, – вдруг заговорила женщина. – Подойди ко мне, не бойся.

Подталкиваемая в спину жесткой рукой директрисы, Люся сделала несколько робких, нерешительных шагов и замерла, уставившись в пол. Когда дверь за директрисой закрылась, женщина взяла ее за руку и с усилием притянула к себе. Люся повиновалась, чувствуя себя тряпичной куклой в ее сильных руках. Женщина внимательно вглядывалась в черты Люсиного лица.

– Так вот ты какая, моя дочь, – произнесла она срывающимся с хрипотцой голосом. – Глаза отца, а какие чудесные косы у тебя. Вшей нет? За вами тут хорошо смотрят? Бабушка навещает?

Не получив ответа ни на один из вопросов, женщина снова заговорила:

– Злишься? Правильно делаешь. Я бы тоже злилась, будь я на твоем месте. Отца твоего я любила. Он был хороший человек… Врач… Если бы не война… Ты меня прости, дочь. Прости… Станешь старше, все поймешь. Может быть все и образуется. Ты подожди, я устроюсь и заберу тебя отсюда.

Люся вдруг почувствовала всем своим естеством, что сейчас снова потеряет ту, о которой она столько думала, представляя эту встречу. Она прижалась всем своим худеньким телом к маме, вдохнула терпкий запах ее тела и, с громкими всхлипами, разрыдалась.

В этот момент в кабинет вошла директриса, сопровождаемая Константином Михайловичем.

– Ну, ну, Люся, успокойся, – она с усилием разжала руки девочки, оттесняя ее в сторону воспитателя. – Все, все, маме пора уезжать. Ее на работе ждут. Уходите уже, – обратилась она к Марии, замершей в каком-то оцепенении.

Та, очнувшись от глубокого внутреннего раздумья, пошла к двери, решительным жестом взялась за медную старинную ручку, обернулась, и, обращаясь к дочери, сказала:

– Люся, я тут тебе гостинцы привезла и альбом для фотографий. Угости ребят. А в альбом вставляй свои фотокарточки. Когда-нибудь будем вместе их смотреть, и ты мне обо всем расскажешь, дочь.

ППЖ

Девушки и женщины из деревни Судилово в предвоенные годы.

Мария ехала на станцию в кабине грузовика. Дорога петляла, огибая выступающие лесные заросли, чередовавшиеся с открытыми пространствами колхозных полей. Путь до станции был неблизким, верст семьдесят с гаком. День выдался морозный, солнечный, пробрасывал мелкий снежок. По наезженной зимней дороге ехали споро. Водитель попался болтливый и любопытный.

– Ты к кому приезжала, молодуха? – с нескрываемым любопытством поинтересовался он.

– Тебе-то что за дело, – буркнула Мария. – Ты на дорогу смотри лучше, а не то с деревом или столбом поцелуемся.

Подняв воротник, она закрыла глаза и сделала вид, что задремала, глубоко засунув озябшие руки в рукава овчинного полушубка. Мария представила лицо дочки. Сердце сжалось от боли.

– Так будет лучше… Так будет лучше, – словно чей-то посторонний голос твердил ей одну и ту же фразу.

Родом Мария Григорьева была из деревни Судилово, расположенной близ райцентра, где находился детдом. Деревенька раскинулась на высоком холме, под которым протекала быстрая и местами глубоководная речка Алексинка. Весной ее берега тонули в белопенном цвете черемухи. По субботним, банным дням их затягивал сизый, похожий на туман, дым из топящихся «по-черному» бань, в которые деревенские бабы на коромыслах носили из речки хрустально-чистую воду.

Мария вспомнила родительский дом под развесистой черемухой, в котором их семья жила до войны. В памяти возникли образы матери, отца, младшей сестренки Наташки. Она вспомнила, как родные радовались, когда, окончив школу и успешно сдав экзамены, Мария поступила в медицинское училище. Эх, если бы знала она тогда, каким боком ей выйдет учеба, пошла бы лучше на зоотехника или агронома учиться. Но ей грезилось, как будет она ходить в белоснежном халатике между больничных коек, ставить уколы, ответственно выполнять назначения врачей, а, может быть, даже ассистировать во время операций какому-нибудь молодому талантливому хирургу, недавно закончившему мединститут и приехавшему в их городок по распределению.

До войны жизнь в районном центре била ключом. На территории района проживало около 30 тысяч человек, располагалось 238 деревень, их объединяли 20 сельских советов и 116 колхозов, действовало 10 промышленных предприятий: молокозавод, леспромхоз, промкомбинат, гончарная артель, стройбаза, кирпичный завод, сплавконтора и другие.

Война грянула нежданно-негаданно. 22 июня 1941 года Президиум Верховного Совета СССР своим указом объявил мобилизацию военнообязанных на территориях всех военных округов Советского Союза. Первым днем мобилизации назначалось 23 июня. Всего за июнь и июль 1941 года была проведена всеобщая и полная мобилизация мужчин и частичная – женщин. Мария как военнообязанная была призвана в армию районным военкоматом 25 июля 1941 г.

Зябко кутаясь в воротник полушубка в холодной кабине грузовика, увозившего ее все дальше и дальше от родных мест, она вспоминала, как мать в голос причитала, отрезая ее пышную медно-рыжую косу, как плача, обнимались они с сестренкой, прощаясь во дворе военкомата. Мать, кончиком платка утирая слезы, совала в руки узелок с пирогами-картофниками, вареными яйцами и хлебом.

– Манюшка, я твой крестильный крестик принесла, надень его, андел мой, – просила мать. Та, хоть и была комсомолкой, но не стала спорить и, наклонив голову, позволила матери надеть на свою шею серебряный крестик на льняной крученой нитке.

Мария попала в передвижной полевой госпиталь (ППГ) армейского подчинения. Фронт был совсем рядом, примерно в тридцати километрах. С утра до вечера с передовой доносился глухой грохот канонады, шли оборонительные бои. Раненых бойцов беспрерывно подвозили на подводах и грузовиках, многие раненые шли самоходом. Передвижная операционная размещалась под пологом просторной брезентовой палатки, внутри которой стояло несколько столов: операционный, перевязочный и стол, на котором тяжелораненых готовили к операции.

Раненых было столько, что их оперировали днем и ночью, иногда не отходя от операционного стола более суток. На одну медсестру и санитарку приходилось до ста раненых в сутки. Наспех забинтованные, осунувшиеся, обросшие щетиной, они сидели на земле, возле палатки, где шли операции. Прислонясь к стволам деревьев, раненые ожидали врачебного осмотра и перевязок. Тяжелораненые лежали на подстилках из елового лапника. В первую очередь оперировали тяжелораненых. Некоторые из них не могли сдерживать приступы невыносимой боли и начинали кричать. Это были крики отчаяния сжигаемого страданиями тела. Очередного тяжелораненого переносили на хирургический стол. Хирурги извлекали пули, осколки, ампутировали конечности.

Сбылась девичья мечта Марии ассистировать во время операций хирургу. Звали его Леншин Николай Михайлович. Худощавый, лицо с высоким лбом, прорезанным поперечной морщинкой между сдвинутых на переносице бровей, серые глаза с припухшими от бессонницы веками. Он казался Марии снисходительным, строгим и временами даже высокомерным. Но постепенно Мария научилась понимать его по одному только взгляду, когда вся остальная часть лица была закрыта марлевой повязкой во время операции. Она быстро, без дополнительных объяснений выполняла его немногословные распоряжения и команды.

Операционный конвейер работал без остановок. Мария только и слышала: «Скорей! Быстрей!» И опять – «Скорей! Быстрей!». Прооперированного переносили на другой стол – перевязочный.

Медсестры накладывали повязку, и санитары на носилках уносили его в соседнюю палатку, где прооперированные ждали своей отправки в тыл на санитарном самолете.

– Откуда же брались силы тогда? – думала она и отвечала сама себе. – Молодые были, сильные. Ненавидели фашистов. Хотели помочь любимой Родине, верили в Сталина и в победу…

Во время коротких перерывов между операциями хирург и операционные медсестры выходили из палатки на несколько минут подышать свежим воздухом. Мария, щурясь от яркого дневного света, смотрела, как он моет руки, звеня носиком рукомойника, приколоченного к стволу березы. Глядя на его ссутулившуюся спину с завязками на халате, она видела, как устало обвисали в этот момент его плечи. Он подходил к дереву, стоял, привалившись спиной к его стволу, подняв руки и закрыв глаза, то ли дремал, то ли о чем-то думал.

В один из коротких перерывов Мария встала рядом с ним с противоположной стороны дерева, прильнув щекой к его шершавой коре. Она устала так, что в глазах темнело. В какой-то момент она почувствовала, что ничего не видит, ощутила непривычную пустоту в голове, резкую слабость во всем теле, в ушах зазвенело.

Открыв глаза, Мария увидела его усталое, внимательное лицо, склонившееся над ней.

– Очнулась, Маша, вот и славно, – с непривычными нотками тревожной обеспокоенности в голосе сказал он, поддерживая ее голову.

– Что со мной? – спросила Мария и повела вокруг ничего не понимающим взглядом. Она не помнила, как упала вниз лицом, ударившись о корягу, торчавшую из земли; как он, словно пушинку подняв ее, перенес в перевязочную. Мария привстала с перевязочного стола, пытаясь прикрыть оголившиеся коленки полой халата.

– Ты потеряла сознание. Отдохнуть тебе нужно часика два, Маша. Но сначала придется потерпеть. Я тебе швы наложу. Ты бровь сильно рассекла.

Через час она снова стояла у операционного стола. После случившегося Мария неожиданно для себя затосковала. Несмотря на нечеловеческую усталость, в короткие часы отдыха, она долго не могла заснуть, ворочалась на застеленном брезентом еловом лапнике, зябко кутаясь в шинель и стараясь убедить себя в том, что они безразличны друг другу.

– Что со мной такое происходит? – думала она. – Он не проявляет ко мне никакого интереса. К тому же женат, есть дочь. Так зачем же я постоянно думаю о нем, тоскую?

В конце концов, Мария сама себе созналась, что любит его без памяти, скажи он ей слово, и она пошла бы за ним куда угодно.

Отступая вместе с армией, медсанбат постоянно менял места дислокации. Едва госпиталь разворачивался на новом месте, как сразу же начинали поступать первые партии раненых. Однажды случилось то, чего она и боялась, и ждала одновременно. Один молоденький лейтенант, на вид лет девятнадцати стонал и бредил после тяжелой операции. Дежурный врач сказал Марии, что эвакуировать его не будут.

– Не дотянет до утра, – кивнув в сторону лейтенанта, сказал он.

Лейтенант лежал на брезентовых носилках, закрыв глаза, и тяжело дышал. Мария тихонько присела на корточки, и махнула рукой, отгоняя гнус, лепящийся к нему. Девушка, уже привыкшая к смерти, но все еще не лишенная сострадания, с жалостью смотрела на безусое мальчишеское лицо.

– Совсем еще ребенок, – с горечью подумала она и тыльной стороной ладони потрогала его горячий лоб.

Паренек приоткрыл глаза.

– Не уходи, – тихо попросил он, облизывая запекшиеся губы, и как-то светло, по-детски улыбнулся.

Мария молча присела на траву возле носилок. Его вопрос застал девушку врасплох.

– Слушай, а ты хоть пробовала? – вдруг тихо, почти шепотом, произнес он.

– Что? – не поняла Мария.

– Пробовала любить? Ну, это… с мужчиной ты была?

– Нет, – испуганно и тоже шепотом ответила она и почувствовала, как маковый румянец опалил щеки.

– И я тоже еще не пробовал. Вот умру и не узнаю, что такое любовь, – глубоко вздохнув, сказал лейтенант и устало закрыл глаза. По тому, как участилось и стало прерывистым его дыхание, Мария с ужасом поняла, что он уходит из жизни.

– Что ты? Что ты? – срывающимся голосом говорила она, словно уговаривая лейтенанта, а сама старалась сдержать подступившие слезы. – Нет, нет, разве можно тебе сейчас умирать… Надо жить, бить фашистов, – убеждала она, гладя его холодеющую руку. Но его тело вдруг дернулось и застыло, широко открытые глаза, не мигая, смотрели в темнеющее вечернее небо, а на измученном болью лице застыла светлая улыбка.

Закрыв ладонью его глаза, Мария отошла в сторону. Над нею темнело августовское ночное небо, усыпанное яркими звездами. Бой вдалеке затих и лес молчал. Ночную почти мирную тишину нарушал лишь легкий звон невидимых в темноте цикад. Мария, еле сдерживая подступившие к горлу рыдания, пошла на ощупь по знакомой тропинке, и, выйдя на опушку, встала, прижавшись спиной к морщинистому стволу развесистой старой березы. Здесь можно поплакать и никто не услышит. Сквозь слезы она смотрела на свет ракет, взлетавших в тёмное небо и освещавших временами лес. А может быть, это падают звезды, и само небо, плачет вместе с нею, роняя на землю лиловые слезы и скорбя о чьей-то оборвавшейся жизни.

Ветерок, дохнув ночной прохладой, прошелестел листвой, приятно обдувая мокрое от слез лицо. Он принес знакомые с детства запахи уходящего лета. Будто и не было проклятой войны. Такое же небо было и над ее родной деревней и запахи те же самые. Мария всегда считала себя атеисткой, но эту августовскую ночь вдруг всплыли в памяти обрывки фраз знакомых с детства молитв, которые читала мать. Мария вытащила из-за пазухи крестик и стала его целовать.

– Господи, упокой его душу в царстве своем небесном, – вспомнила она юное, почти детское лицо лейтенанта. – Спаси меня грешную рабу твою. Помоги мне вернуться домой, увидеть мамку, тятю, Наташку, коку Фаю, – шептала она простые, идущие из глубины души слова молитвы, и слезы текли по щекам, смягчая сердце. Вдруг чьи-то сильные руки обняли ее за плечи. Она испуганно отшатнулась и, обернувшись, увидела лицо Николая, белеющее пятном в полумраке.

Эту августовскую ночь она не забудет уже никогда. Ласковые прикосновения его тонких, длинных, но таких сильных пальцев. Сухие горячие губы, целующие каждый сантиметр ее молодого, гибкого тела, истомленного долгим ожиданием любви. Легкая боль, дрожь и сладкая истома, пробежавшая волной, захлестнувшей всю ее и лишившей на мгновение дыхания.

Так Мария стала походно-полевой женой или ППЖ, как брезгливо называли военнослужащих женского пола, даривших свою любовь на войне солдатам и офицерам. Вскоре Мария поняла, что беременна. Она старалась как можно дольше скрывать свою тайну.

История фронтовой любви, как правило, была короткой – если не смерть, то разлука во время или после войны. Будучи беременной, Мария несколько месяцев продолжала работать в госпитале, так как до середины 1944 года в Красной армии беременным женщинам не предоставлялось никаких официальных льгот при исполнении обязанностей. Но, в конце концов, все закончилось ее отправкой в тыл, что на языке военной канцелярии называлось «поездка по приказу 009». Рожать Мария приехала домой, в родную деревню Судилово и сразу же после родов вынуждена была вернуться на службу, но уже в другой – эвакуационный госпиталь, продолжив работать в нем до окончания войны. Свою новорожденную дочь Мария оставила на воспитание маме Анне Макаровне.

В 1945 году она была представлена к государственной награде СССР – медали «За боевые заслуги». В наградном листе от 13.05.1945 г. было написано: «За три года работы в госпитале 1318 показала себя отличной работницей по гипсованию. Наложила тысячи гипсов и лонгет высокого качества. Внимательная к раненым. Заботлива в отношении экономии перевязочного материала и гипса. Сэкономила тысячи бинтов, прибегая к многократной их стирке и рационально накладывает гипсы. Достойна к награждению медалью „За боевые заслуги“. Начальник госпиталя 1318 майор м/с (подпись) (Быков)».

Медаль Мария спрятала подальше от посторонних глаз и, демобилизовавшись после Победы из армии, решила в родную деревню не возвращаться. Она стыдилась своего фронтового прошлого, статуса ППЖ и внебрачного ребенка. Мария представляла, как будут судачить у колодца острые на язык деревенские бабы: «Знаем мы, чем они там занимались! Наших мужиков молодыми пиз… ми завлекали. Сучки военные!». Она думала, как будет переживать мать и с укоризной смотреть на нее; как будут смеяться над сестренкой Наташкой деревенские парни. Чего доброго еще и ворота дегтем вымажут.

– Страна большая, – думала Мария, – начну все сначала. Поеду на какую-нибудь стройку, а когда устроюсь, заберу дочку. Но быстро летели годы, а Мария так и не отыскала свое женское счастье, переезжая с одной народной стройки на другую.

– Ах, война, что же ты, подлая наделала, – так думала Мария, уезжая все дальше и дальше от городка, в котором осталась в детском доме ее дочка.