Сказка русского лица. Икона Богоматери в русской литературе

– Вот это Неопалимой Купины Наша Матушка-Заступница, – сказала она, с крестом поцеловав изображение Божией Матери и передавая мне в руки, – потрудитесь, батюшка, доставьте ему. Видите ли: как он поехал на Капказ, я отслужила молебен и дала обещание, коли он будет жив и невредим, заказать этот образок Божией Матери. Вот уж восемнадцать лет, как Заступница и угодники святые милуют его: ни разу ранен не был, а уж, кажется, в каких сражениях не был!..

…Так пусть теперь он это святое изображение на себе носит, – продолжала она, – я его им благословляю. Заступница Пресвятая защитит его! Особенно в сражениях, чтобы он всегда его на себе имел…»

Капитан Хлопов изранен и переранен в боях за 18 лет службы на Кавказе, но ни разу не сообщил о своих ранениях, оберегая Мать в ее бесперестанных молитвах о сыне, который подвергается каждодневной опасности. Уважение к вере – важная отличительная черта героев Толстого. С таким же чувством Андрей Болконский, уходя на войну, будет принимать образок от сестры, и не это ли поможет ему выжить при тяжелом ранении и увидеть над собою то широкое ясное небо.

В Вологодской епархии есть Дионисиево-Глушицкий монастырь, главную святыню которого составляет чудотворная икона Знамения Божией Матери, написанная самим основателем обители преподобным Дионисием (ХУ век). Богоматерь изображена в половину своего роста. Лик Ее продолговатый, очи прямо обращены на молящихся. Одежда темно-жетая. На персях изображение Предвечного Младенца Иисуса Христа с распростертыми и именословно сложенными для благословения руками. По сторонам образа написаны два огненных серафима с распростертыми крыльями, которыми они как бы охраняют Матерь Божию с ее Возлюбленным Сыном. Разноцветный фон иконы вовсе не простой орнамент для украшения: восьмиконечная звезда, составленная из двух четвероугольников – образ неопалимой купины..

Вглядываясь в икону Дионисия, мы понимаем, что не только В. М. Васнецов, художники Нестеров и Петров-Водкин учились у русской иконы, но и, скажем, художники-абстракционисты. Но они изъяли из живописи образ, оставив орнамент и цветовые пятна. Изыми из иконы образ Богоматери, и останется черный квадрат Малевича – страшное опустошение души в человеке ХХ столетия. Ускачет с иконы Георгий Победоносец (Егорий), поборающий змия, – символ победы над злом – и останется торжествующая гадина. Уйдет с иконы Николай Чудотворец (Микола), любимый русский святой, покровитель страждущих и моряков – и сколько тонущих не доплывут до берега, сколько доброты, тепла, бескорыстия, готовности прийти на помощь уйдет – останется корысть, злоба, жадность, безнадежность. Дело, конечно, не в художниках этого направления и не в их творческих поисках, в конце концов они в своих картинах отразили то, что отразилось. Речь идет о том, что такой «страшный опыт» произведен в России на уровне правительственных указов, планомерной ожесточенной атеистической пропаганды, разрушения церквей, срывания икон со стен и сжигания их, репрессий, которые в первую очередь были направлены против крестьянства – основной части населения России, сохранявшей ее уклад, традиции, священные обычаи, веру. В центре поэмы Н. Клюева «Погорельщина» (1927—1928) жизнь северной поморской деревни Сиговец. Великий Сиг (рифмуется с Великая Россия) рисуется поэту заставкою из старых книг,

 
Где Стратилатом на коне
Душа России, вся в огне,
Летит ко граду, чьи врата
Под знаком чаши и креста.
 

Чаша и крест – символы христианства. «Неупиваемая чаша» – название одной из икон Богородицы, по иконографии относящейся к типу Оранты, только благословляющий мир Младенец написан стоящим в чаше причащения и причастия христианским заветам добра, кротости, чистоты, миролюбия. Матерь Божия с воздетыми вверх руками как могучий первосвященник ходатайственно возносит к Богу жертву – своего закланного сына. В молитве поется: «Радуйся, Владычице, Неупиваемая Чаша, духовную жажду нашу утоляющая». Томимые духовной жаждой люди бесконечно припадают к чаше причастия добру и справедливости, принося свой опыт, боли, радости и надежды. Оттого и неупиваема эта чаша, что неистребимо в человеке желание человечности.

С зоркостью поэта и скрупулезностью этнографа описывает Н. Клюев быт поморов, складывавший веками уклад жизни. Люди поморской деревни научились жить в ладу с природой и творческом соревновании с ней. Они все делают с душой и любовью своими руками: строят избы, прядут, ткут холсты, режут набойные доски; узоры на них, которые будут переноситься на ткань, берут из мира природы: копытца, репки, следы гагарьи. Плетут кружева на коклюшках, и в их узорах тоже мир природы: кони, живых брыкастей; луны телега; кит-рыба плещет.

Здесь знают гончарное дело, соревнуясь в нем с жителями других областей: Вятка славится кунганом, ребячьим коньком; Украина – румяным горшком; у сиговцев крынка – кукушка, журавль – рукомойник, котлы, которые живут по сто лет. Товар не обезличен конвейерным способом производства, штучен, в него вложена душа мастера, тепло его рук, фантазия и ум. Это тепло передается купившему вещь. А мастер, ремесленник – всегда творец, художник.

В деревне ценят мастеров. Резчик Олеха – лесное чудо, вырезал из дерева сказочную птицу Алконост. Селиверст – похвала Сиговца, вылепил на погост крестьянского Спаса в лаптях, украсил сурьмой и в печище обжег, суров и прекрасен глазуревый Бог. Красота не дается легко. Короб болячек, заноз, волдырей мастера у ног русского Бога, обутого в лапти, да короб молитв, да пост – ночи в колодовом гробу, пока совершается работа.

Смиренный иконник Павел, духовидец, знает весь иконный обряд, недаром он родом из Мстер – знаменитого по иконописанию села Владимирской губернии Вязниковского уезда. В иконе выражается душа природы, человека, народа, его представления о красоте, гармонии, добре. Сначала зоограф ищет для иконы краски у цветов и кустарников.

 
Бакан и умбра, лазорь с синелью
Сорочьей лапкой цветут под елью,
Червлец, зарянку, огонь купинный
По косогорам прядут рябины.
 

Затем выбирает доску; она должна быть живой – доска для иконы:

 
Доска от сердца сосны кондовой —
Иконописцу как сот медовый,
Кадит фиалкой, и дух лесной
В сосновых жилах гудит пчелой.
 

«Явленье иконы – прилет журавля». Икона возникает в воображении духовидца. В какой миг он начинает видеть ее? Что этому способствует: прилет журавля, звон жаворонка над землей, голубые лебеди с лазурными перьями, выводящие птенцов, с их плесками и трубами… Все, что наполняет душу. Зоограф вглядывается в мир, его линии, формы, изгибы. Он ищет образцов в природе для «доличного письма» – всего, что пишется на иконе раньше лица: Георгию Победоносцу – с селезня пишется конь; святителю Николаю облачение (фелонь) – с кресчатого клена; Успение Богоматери – с перышек горлиц в дупле; Распятие – с редьки («как гвозди креста, так редечный сок опаляет уста»); белые кувшинковые шеи гусей в сетях на птичьих загонах – то образ Страшного Суда…

И вот – «Виденье Лица». Лик Божества на православной иконе не пишут с натуры, с конкретного человека. Когда художник Врубель пытался написать с Праховой образ Богородицы, это вызвало всеобщее негодование. Икона – окно в иной мир. С иконы просвечивает вечность. И пост, и молитва, и просветленность, и особый склад души, и особенная духовная наполненность – все это свойства художника-иконописца, не случайно лучших из них причисляли к лику святых. Причем полнейшее самоотречение, отречение от собственного имени – все от Бога. Вплоть до семнадцатого века иконы не подписывались. Да и позже не часто. Имен иконописцев почти не знаем. Более того, даже с близкими людьми, видимо, не хотел «похвалиться» иконописец своим заветным творением. Иконы я в л я ю т с я: у корня дерева, в его ветвях, в траве, неожиданно возникают на стене храма.

Иконописец призван создать не просто изображение. Но идеал гармонии, добра, понимания, справедливости, любви, одухотворенности и высшего знания. Конечно, «Виденье Лица» – самый напряженный, высший этап работы и самый таинственный.

 
«Виденье Лица» богомазы берут
То с хвойных потемок, где теплится трут,
То с глуби озер, где ткачиха-луна
За кросном янтарным грустит у окна.
 

По голубиному перышку собрал народ то, что вложено в образ Богородицы. Иконы находились не только в церкви, они были в каждой избе, в божнице, в «красном углу». С Богоматерью советовались о семейных делах, через молитву понимали свои ошибки и промахи, возвышались до забот всей земли, всего мира. Перед Ее лицом стыдились семейных дрязг и ссор. Ее звали за стол, садясь обедать, и потому стол всегда должен быть чист и прибран.

 
Неусыпающую в молитвах Богородицу
Кличьте, детушки, за застолицу!
Обрадованное Небо —
К тебе озера с потребой!
 

В «Поэме о Великой Матери», которая писалась в последние годы жизни Н. Клюева, была отобрана при обыске, долго считалась утерянной, найдена в архивах КГБ, опубликована в «Знамени» (журнальный вариант) 1991г., №11 (Подготовка текста осуществлена В.А.Шенталинским), поэтом снова повторен прием олицетворения икон: Богородицы на них оживают и выходят навстречу людям.

 
Тем бы волоком доступить околицы,
Вышли бы устреч все Богородицы.
Семиозерная, Толгская, Запечная,
Нерушимая Стена, Звездотечная,
Сладкое Лобзание, Надежда Ненадежных,
Спасение На Водах безбрежных,
Узорошительница, Споручница Грешных,
Умягчение Злых Сердец кромешных,
Спорительница с манным коробом,
Повышли бы к Федоре целым городом.
 

«Ах, обожжен лик иконный Гарью адских перепутий», – звучит в поэме. – Родимая, ужель последний Я за твоей стою обедней И святцы старые твержу», и завет, и сердечное пожелание из захлебывающейся слезами дали потомку, «Чтоб мира божьего сиянье Ты черпал горсткой золотой, Любил рублевские заветы, Как петел синие рассветы Иль пальцы девичья рука». А еще горечь и праведный гнев по отношению к тем, кто в гордыне своей решил:

 
«Стань-ка Русь, барабанной шкурой,
Дескать, была дубовою дурой,
Верила в малиновые звоны,
В ясли с Младенцем да в месяц посконный».
 

Вот и стала Русь невестой, «Обручилась с Финистом залетным И калымом сукам подворотным. Ярославне выкололи очи… Ой, Каял-река! Ой, грай сорочий! Ой, бебрян рукав! Ой, раны княжьи!» В «Поэме о Великой Матери», где сливаются образ Богородицы с образом Родины и образом родной матери, русской женщины Параши, простой насельницы избы, душой которой и была Богородица, слышим мы обращение к Божьей Матери «Неупиваемая чаша».

 
Неупиваемая Чаша,
Как ласточки звенящих лет,
Я дал пред родиной обет
Тебя в созвучья перелить,
Из лосьих мыков выпрясть нить,
Чтоб из нее сплести мережи!
 

И возникает образ Владимирской, в которой береста России и просинь вифезды, того источника в Иерусалиме, где Христос исцелял больных, пурпур Востока и надежды людей глухого Семеновского уезда.

 
Но это было! Было! Было!
Порукой – лик нездешней силы —
Владимирская Божья Мать!
В Ее очах Коринфа злать.
 

В поэме «Погорельщина» Клюев показывает, как разрушается русский уклад жизни. Не по убеждению, а насильственно, планомерно, жестоко, с издевкой, по чьему-то убийственному приказу. И было тому предвестие. Еще когда рыжеусый, с глазами как два гуся Олеха вырезал птицу печали Алконост, было видение: «Заполовели у древа щеки, и голос хлябкий, как плеск осоки, резчик услышал: «Я – Алконост, из глаз гусиных напьюся слез!» А вторым заметил светлый Павел, что «с иконы ускакал Егорий – на божнице змий да сине море». Стали кликать Богородицу:

 
Гляньте, детушки, за стол-
Он стоит чумаз и гол;
Нету Богородицы
У пустой застолицы!
 

Глянули на стол – «змий хвостом ушицу смел!.. Адский пламень по углам – Не пришел Микола к нам!»

Что же делают поморы, защищая свою веру, свои святыни? С колом и ружьем идти? Да только они уже с дубьем и ружьем в 1917 году ходили, поддержав новую власть и поверив ее обещаниям о строительстве земного рая.

 
Увы, увы, раю прекрасный!..
Февраль рассыпал бисер ясный,
Когда в Сиговец, златно-бел,
Двуликий Сирин прилетел.
 

Сладкогласая райская птица Сирин – символ поэзии у Клюева – оказалась двуличной: пели о земном рае – оказалось, застенки… То делают крестьяне, что и сейчас в наших деревнях, – умирают.

Умирает иконописец Павел, что «сердце в краски переплавил». Умирает, написав последнюю икону: дивный храм и в нем на престоле усекновенная глава. Напоминание о том, как некогда царь Ирод на блюде преподнес блуднице усекновенную главу Иоанна Крестителя в подарок. Не так ли Россия принесла блуднице-власти свою душу, обезглавив святые храмы.

Умирает резчик Олеха: в мае в озерных лучах увидел он отцов северных озер святых Зосиму и Савватия, покидавших Соловки и просивших его перевезти их в Горнюю Россию, «где Богородица и Спас чертог украсили для нас». Стал огнен парус у ладьи – не стало резчика Олехи…

Дед с Селиверстом переселяются на погост и там сжигают себя в церкви, верные заветам Аввакума и Феодосия (Сиговец – деревня старообрядческая). Умирает кружевница Проня, которой приснился последний смертный сон:

 
Сиговец змием полонен,
И нет подойника, ушата,
Где б не гнездилися змеята…
На бабьих шеях, люто злы.
 

Умерла Проня, ускакали резвые кони с ее коклюшек, лишь златогривый горбунок за печкой выискал клубок, его брыкает в сутеменки…

 
А в горенке по самогонке
Тальянка гиблая орет —
Хозяев новых обиход.
 

Вот что осталось от Великого Сига:

 
По горенкам и повалушкам
Слонялся человечий сброд.
И на лугу перед моленной,
Сияя славою нетленной,
Икон горящая скирда…
 

На деревню наступает голод: тоскуют печи по ковригам, и шарит оторопь по ригам щепоть кормилицы-мучицы. Ушли из озера налимы, поедены гужи и пимы, кора и кожа с хомутов, не насыщая животов. И в полоненный змием Сиговец приходит каннибальство. «За кус говядины с печенкой сосед освежевал мальчонку и серой солью посолил». Лишенный образа божьего, человек уподобляется зверю, и попадает в рабство к зверю, и поклоняется зверю. Клюев рисует сцены силы шекспировского «Макбета». Старуха с бревна под балкой, где погиб мальчик,

 
Замыла кровушку мочалкой,
Опосле, как лиса в капкане,
Излилась лаем на чулане.
И страшен был старуший лай,
Похожий то на баю-бай,
То на сорочье стрекотанье.
 

В людях еще остается человеческое. И бабкино страданье, всплывшее в полночь над бедною избой Васяткиною головой (те ж вихры и носик рябый), и ощущение «гиблой вины», которое охватило всю громаду (всех вместе) – все это еще человеческие чувства, но выражаются они по-звериному:

 
И вдруг за гиблую вину
Громада взвыла на луну.
Завыл Парфен, худой Егорка,
Им на обглоданных задворках
Откликнулся матерый волк.
 

И чего больше – звериного или человечьего – в решении: старух и баб-сорокалеток захоронить живьем в подклеток, с обрядом, с причитаниями, с теплой мирской свечой, запалить над ними избу, чтоб ничего не досталось волкам?

Лишенные души существа начинают торговать чужими душами. Лопари идут продавать уцелевшие иконы в город, несут Спаса рублевских писем – икону, намоленную в сорокалетнем лесном затворе старцем Анисимом. Кому же несут они ее? Той же иродовой блуднице с усекновенной главой на блюде. Что же хотят они за Спаса рублевских писем – за душу Андрея Рублева? – Атласа, тарантаса да удой вина в погребцы.

Город «двуногих пальто», говорящий на каком-то странном языке, похожем на тот, каким заговорила старуха, смывшая кровь младенца, – толи сорочье стрекотанье, толи лай лисицы, попавшей в капкан: «Позвольте, я актив из КИМа», «Это експонаты из губздрава», «Реклама на теплые джимы» – не знает адресов. И кто это «иродова дщерь» – такого треста здесь не знает никто: «Мильционер, поймали херувима!»

Расспросы лопарей раздражают: «Оставьте нас, пожалста, в покое!» – или заканчиваются издевательскими предложениями: «Граждане херувимы, прикажите авто?!» Заинтересованное сочувствие и оживление вызывает, пожалуй, лишь желание продать икону за «удой вина в погребцы»…

Так погибал Великий Сиг заставкою из старых книг.

 
Иная видится заставка —
В светлице девушка-чернавка
Змею под створчатым окном
Своим питает молоком:
Горыныч с запада ползет
По горбылям железных вод!
 

Как он разъелся, этот Горыныч, еле тащит свое ожиревшее брюхо. И уже нет его сильнее и лучше. И уже любуются им как единственной усладой. И

 
Костромской мужик
Дивится на звериный лик,
Им, как усладой, манит бес
Митяя в непролазный лес!
 

«Уснул, аки лев, Великий Сиг!». А души сожженных икон, как с поля свечи, как белый гречневый посев, видимы на долгий миг, вздымаются в горнюю Софию, к высшей Мудрости. И за ними стремится путник.

 
Нерукотворную Россию
Я, песнетворец Николай,
Свидетельствую, братья, вам.
 

Оисывая путь туда, Клюев говорит о весне: был месяц май, полесный май, когда стрекотали сороки, линял пестрый дятел, лось сбрасывал рога, плескались лососи в протоках, и меткой лапкою с наскока ловила выдра лососят. Он рисует библейской силы пейзаж, когда вдруг вся земля открывается разом, в малом и великом: «Я шел по Унженским горам… был яр, одушевлен закат, когда безвестный перевал передо мной китом взыграл, прибоем пихт и пеной кедров кипели плоскогорий недра, и ветер, как крыло орла, студил мне грудь и жар чела».

И леденели губы, и путь превращался в россомашью тропу, извилистую и заросшую, где можно пробраться лишь ползком, обдираясь в кровь о сплетения терновников. И нужно было сквозь каторжную прозреть святую Русь.

 
Я бормотал: «Святая Русь,
Тебе и каторжной молюсь!..
Ау, мой ангел пестрядинный,
Явися хоть на миг единый!
 

И чудо!.. Последним препятствием были тяжелые медные ворота в запретный чертог. Путник, как древний пророк Иезекииль, искал входа. Но страж, кольчугой пламенея, стоял на башне многоцветной. Так близка была цель. И ринулись глаза, чтобы проникнуть в чертог, и разбились о медные ворота.

Не так ли и мы сейчас, когда восстанавливаются и открылись забытые храмы, быстро строятся новые и повешены в них вновь написанные иконы, входим туда туристами, чтобы посмотреть. Но не открывается глазам туриста заветный чертог. И не говорят с нами иконы. Не помогают открыть ворота и просьбы

 
Сластолюбивый мой язык,
Покинув рта глухие пади,
Веприцей ринулся к ограде,
Но у столпов, рыча, поник.
 

Мы научились креститься, запомнили одну-две молитвы. Входя в храм, мы не прочь помолиться о себе, об исполнении своих заветных желаний. Уверенные, что после молитвы, как по мановению волшебной палочки, желания обязаны мгновенно исполняться, ворчим, разочаровываемся, даже склонны обвинять Высшие Силы в несправедливости и невнимании к собственной персоне, забывая о том, что Они помогают человеку только через него самого, через его сердце, но не холодное, сытое, черствое, а через сердце, которое видит вокруг себя кого-то еще, кроме себя «любимого», сердце, которому в стремлении поддержать и помочь не безразличны боль и страдания окружающих.

Только мудрым сердцем открываются медные ворота заветного чертога, сердцем, которое, как голубь, вспорхнуло и разбилось о сапфирный свод и, окровавленное, наполненное болью и любовью, молило у медного порога… И растворились на восток врата заветного чертога. И тогда, как при восходе солнца, из мрака всплыли острова в девичьих бусах заозерья, с морозным Устюгом Москва, Валдай – ямщик в павлиньих перьях, Звенигород, где на стенах клюют пшено струфокамилы и Вологда, вся в кружевах, с Переяславлем белокрылым.. За ними Новгород и Псков – зятья в кафтанах атлабасных, два лебедя на водах ясных – с седою Ладогой Ростов. Изба резная – Кострома, и Киев – тур золоторогий на цареградские дороги глядит с Перунова холма!

И так прекрасна была Горняя Россия – Россия духа, творчества, мастерства, любви и понимания красоты – всего лучшего, что дала наша родина гармонии мира и космоса, что путник плакал потрясенный… И давал себе горячие обеты…

Н. Клюева обвиняли в реакционности, воспевании патриархальности, в том, что он становится на пути прогресса, полон ненависти к техническим достижениям, к Западу, этому «железному Миргороду», по выражению его друга С. Есенина. Но не против прогресса он выступал, а против того, что выдается за прогресс- обездушивание, обезличивание, новое насилие над человеком взамен старого. Против традиционной национальной «забавы» – разрушить старое до основанья, без учета ценностей старого, подменить слово «прогрессивный» словом «новый». Новое далеко не всегда прогрессивно и ведет к прогрессу. Технический прогресс и духовный прогресс – идут ли они вровень? Или первый, подавляя второй, влечет за собой отнюдь не совершенствование человека, но совершенствование машины?

Поэму «Погорельщина» Н. Клюев заканчивает повестью о Лидде, городе белых цветов на синих лугах меж белых стад. Здесь строили церковь соборную. На вратах чеканили Митрия, на столпе писали Одигитрию.

 
Чаицы, гагары встрепыхалися,
На морское дно опускалися,
Доставали жемчугу с искрицей —
На высокий кокошник Владычице.
 

Обложили город враги-сарациняне. Ужаснулись горожане, просили Владычицу Одигитрию: «На подмогу нам вышли Митрия, на нем ратная сбруна чеканена, одолеет он половчанина! Но Богородица со слезами отвечала:

 
К моему столпу счится конница!..
Заградили меня целой сотнею,
Раздирают хламиду золотную
И высокий кокошник со искрицей…
Рубят саблями лик Владычице.
 

Сорок дней и ночей сарациняне рубили столп: краски, киноварь с Богородицы прахом веяли у околицы.

 
Только лик пригож и под саблями
Горемычными слезками бабьими,
Бровью волжскою синеватою
Да улыбкою, скорбно сжатою.
 

Где же находится этот «город-розан, волжская береза, лебединый клик и, ордой иссечен, осиянно вечен, Материнский лик? По разным приметам: и то, что сарациняне-враги называются половцами, и то, что Дмитрий Солунский – святой, покровитель воинов назван по-русски Митрием, и то, что Богоматерь, Владычица Одигитрия в русском кокошнике с искрицей, на который приносят жемчуг чаицы и гагары русского Севера, и внешний облик Ее, с волжской бровью синеватою, и волжская береза – все говорит о том, что это наша Россия, святая Русь, которая строила свою соборность и свою веру веками, проходя в своей истории через разного рода испытания.., и как в древнем городе Лидде, где по приказу императора рубили со столпа лик Великой Матери, но он проступал все отчетливее, ее не вырубить никакой орде.