Господин исполнитель

Долг Беленькому, хотя и отложенный до лета, связывал по рукам и ногам. Он не мог себе позволить ни пообедать в приличном заведении, ни даже купить новый портфель: старый, добротный кожаный, приобретённый по скидочным ценам ещё в Америке, не выдерживал тяжести нотных сборников. А он таскал их пачками, аккомпанируя ученикам концерты для фортепиано с оркестром. Ручка портфеля, один раз удачно прилаженная, отлетела вторично. Так что теперь он носил портфель под мышкой, как толстую папку. Замок же регулярно расстёгивался, и ноты выползали наружу. Сначала он переживал, а потом плюнул – привык.

Настроение улучшилось к весне, после гастролей с Катей в Японии. Концерты прошли с аншлагом. Приглашающая сторона тут же продлила контракт ещё на три года. Кречетов забавлялся, рассказывая, как на одном из выступлений чудаковатая публика, завернувшись в пледы, возлежала на диванах, потягивала сакэ и закусывала сонатой для скрипки и фортепиано Стравинского. «И хоть бы кто поперхнулся», – удивлялся Кречетов. Он и не знал, что у японцев на концертах это не в диковинку.

Потом приподнятое настроение спало, как купол парашюта после приземления, вместе с испаряющимися гонорарами и мыслью о том, что «сольников» нет как нет, а с Катей он всё-таки на втором плане в роли концертмейстера.

После разрыва с Юлией Кречетов сменил несколько квартир и перешёл на домашнюю кухню: раз в неделю приезжала сухая бесцветная помощница по хозяйству Клава и готовила набор из первого и второго, или даже из двух вторых, например, плов и котлеты. Кречетов запихивал кастрюли в морозилку, и до следующего прихода Клавы голова его насчёт еды не болела. Обедал он поздно вечером после возвращения с уроков. Тогда он мог расслабиться и посидеть с тарелкой у телевизора. Например, посмотреть прямую трансляцию какого-нибудь футбольного матча. Частенько приходил Лёнька, и тогда они потягивали пиво, засиживаясь до ночи, – коньяк пить Кречетов избегал, помня слова Михаила, но пивом баловался – что он, не мужик, что ли!

Потом Леонид вызывал такси и укатывал к себе, а Владислав растягивался на диване в надежде быстро уснуть. И вот тут надвигалась лавина неотвязных мыслей о бесцельности жизни. Потому что музыкант смысл её видел в концертах, а их не было. Он ворочался, переворачиваясь с боку на бок, как советуют специалисты по бессоннице, двадцать раз, считал баранов, прыгающих через ручей, стоял перед открытым окном, чтобы замёрзнуть, а потом уютно завернуться в тёплое одеяло, но и это не помогало. Тогда он принимался пережёвывать жизнь в Америке, когда у него была одна забота – победить на очередном конкурсе. Он и своим ученикам не уставал повторять: «На конкурс надо ехать за победой! Иначе предприятие не имеет смысла».

Он в сотый, тысячный раз совершал виртуальное путешествие по местам своей недавней славы странствующего пианиста. Вот старушка-Европа рукоплещет ему в лучших своих залах. Вот он с первого же концерта становится любимчиком на родине несравненной Марты Аргерич. Это когда порвалась струна на «Стенвейне», – тогда он играл «Тарантеллу» Листа на бис. Ему пятнадцать минут аплодировали стоя. Кстати, через год у него там концерт по ангажементу. В ЮАР он неожиданно стал кумиром – кто бы мог подумать? – как «несравненный исполнитель сочинений Баха». Где-то газета валяется. Слова там мудрёные, типа «в свете чистых контрапунктических линий и всеобъемлющей простоты структуры…» – язык сломаешь. Но играл он точно хорошо.

Такое полоскание его мозгов продолжалось, пока бессмысленность этого занятия не становилась в очередной раз очевидной. Тогда он включал телевизор, досматривал «хвост» какого-нибудь тупого боевика или «порнухи» – что было гораздо веселее – и засыпал часа в четыре утра тяжёлым сном, напичканным сновидениями. То он блуждал по узким тёмным коридорам, то прятался от преследователей в пустых заброшенных домах, то прыгал в пропасть, дна которой не было видно из-за густых смрадных испарений…

Просыпался в холодном поту, разбитый, часов около одиннадцати утра. Пытался прийти в себя, стоя под горячим душем, потом разводил кофе, курил сигарету. Наблюдал из окна, как спешат озабоченные пешеходы и лихачат автомобилисты.

Потом садился за рояль и играл часа четыре кряду. Не только потому, что с головой был завален партиями второго фортепиано, не потому, что аккомпанемент к Катиной скрипке надо доучивать. Свербила мысль: он пианист, его работа – играть на рояле. А уж кому это надо – лучше об этом не думать. Только за роялем он чувствовал себя человеком.

Разыгрывался он на этюдах Шопена. Потом повторял какую-нибудь концертную программу. Потом разучивал что-то новенькое, впрок. Ведь, скорее всего, будут же концерты, что-то же должно измениться!

Потом он обзванивал учеников и уезжал на занятия. В своём старом разбитом жигулёнке. Всё лучше, чем отираться в переполненном вонючем метро. Занятия затягивались порой до полуночи. Если кто-то в это время звонил на мобильник, он отвечал одной и той же фразой: «Сейчас не могу разговаривать. У меня ученик. Я даю урок».

Совсем поздно приходил охранник и шипел: «Время сколько, а? Пианисты, етить твою…» Правда, Влад добился некоторой снисходительности, и охранник последнее время уже не шипел. Теперь он объявлял, появляясь на пороге класса: «Время, господа пианисты, одиннадцать! Закругляемся!»

Перемена от «етить твою» до «господ пианистов» объяснялась просто. Кречетов вернулся с гастролей из Японии и привёз скучающему охраннику гостинец. «Это тебе! Прямо из токийского дьюти-фри! Классная вещь!» Охранник аж поперхнулся, увидев замысловатый, внушительного размера сосуд с искрящимся заманчивым содержимым, завёрнутый в хрустящую тонкую бумажную обёртку.

– Да ты нормальный мужик, оказывается! – кинулся тогда обниматься охранник.

Третья учебная смена без всякой там администрации позволяла Кречетову чувствовать себя хозяином положения. Был класс, был рояль, были ученики. Было время, в течение которого он мог заниматься. Не было устойчивого графика занятий. Но он и не стремился к строгому раскладу.

Во-первых, сам он регулярно попадал в дорожные пробки. Так что понятие «Кречетов в пробке» скоро превратилось в присказку-анекдот среди всех, кто мало-мальски знал этого человека.

Во-вторых, между назначенными его «родными» учениками неизбежно втискивались неурочники, которые не были включены в расписание. Они находили его, чтобы узнать, как «правильно» играть Шопена или Шумана. Маститые профессора отправляли к нему студентов шлифовать стиль. Те, кто делал программу на зарубежный конкурс, тоже разыскивали Кречетова: «препод» прошёл огонь, воду и медные трубы, он знает, что им там нужно – каким они хотят слышать Баха, что за особенный звук у «настоящего» Моцарта, чем не взбесить жюри, исполняя Бетховена.

Таким образом, возле класса Кречетова возникала тусовка. Все хотели пройти вперёд других. Препод же решал вопрос по-своему – он рассортировывал «родных» учеников по классам: «Позанимайся! Я позвоню!»

Неурочники рассаживались вдоль стен класса на стульях, сами блюли очередь и ревниво следили, сколько кому достаётся времени и поощрительных замечаний.

Кречетов часов не наблюдал: он методично добивался идеально выстроенного произведения. Пока на пороге не появлялся кто-нибудь из самых нетерпеливых «родных» и не заявлял что-нибудь вроде:

– Владислав Александрович! У меня собака дома целый день не гуляна! Послушайте меня быстренько, пожалуйста, да я побегу. А то соседи!..

Самого последнего Кречетов довозил до ближайшего метро, чтобы тот успел проскользнуть в подземку до закрытия.

Так протекали месяцы.

Глава 7. Несносный Кречетов

Такой режим занятий не нравился многим. Особенно мамам мальчиков. Они неотступно сопровождали Петю и Лёшу, несмотря на то, что те вымахали на две головы выше своих родительниц. Каждая мать считала своим долгом уберечь юного гения не столько от нападения случайных хулиганов, сколько от хищных глаз и цепких рук какой-нибудь нежданной соблазнительницы. Вдруг вывихнет нежные мозги гения и перегородит ему своим телом звёздный путь!

Они сидели обычно в фойе, ожидая, пока усатые уже вундеркинды оттачивали мастерство на занятиях ассистента профессора Добрышева Владислава Кречетова. Разговоры обычно крутились вокруг конкурсов, пристрастности жюри, протаскивания «своих», выигрышности программ и прагматичности молодых преподавателей. А также обсуждалось значение харизмы, деталей внешности и особенностей характера.

– …Этот Кречетов, – Елизавета Николаевна, женщина с баклажановыми волосами, мама Лёши Филимонова, неизменно становилась центром притяжения беседы. – Вот профессор Добрышев – душа-человек. Всегда пунктуальный, всегда приветливый. К Алёшеньке как к сыну относится. А Кречетов! Недавно, ещё морозы были, такое учудил! Алёше на конкурсе в Японии выступать, он просит профессора послушать свою программу, а тот в жюри, ему надо выехать раньше. Остаётся Кречетов! – выразительно описывала ситуацию Елизавета Николаевна. – Алёша приходит к нему на квартиру… Кстати, не знаю, чья квартира, но там стоит настоящий рояль Гилельса. Представляете, да? Так вот. Приезжает он, а Кречетов ему из-за двери говорит: мол, у него трубу прорвало, запачкался весь, пока воду перекрывал, ему, видите ли, надо в душ и переодеться. А ты уж подожди на лестнице или погуляй на улице. Хорошо сказать: «погуляй», на улице морозы крещенские. Алёша так продрог, что пальцы не мог разогнуть! А оказывается, Кречетов с платницей из Кореи занимался. Лёша с ней на лестничной площадке столкнулся. А Кречетову уже куда-то бежать надо. Он торопится. Лёша ещё руки не разыграл, а он ему: «Прибавь темп! Что ковыряешься!» Алёшу это прямо оскорбило. Ну что за несносный человек! – мамаша элегантным движением ухоженных рук поправила замысловатую причёску. – Вот они, молодые преподаватели: ученики для них – всего лишь рабочий материал для зарабатывания денег.

Этой родительнице дружно поддакивали две дамы пышных форм. Одна из них – мама Пети Костина. На мастер-классах она запомнилась многим, потому что всё время одёргивала Петю: расчешись, держи спину прямо, поправь воротник…

Вета сидела в отдалении и наблюдала за движением в фойе. В концертном зале шли экзамены. Входили и выходили преподаватели. Выскакивали как ошпаренные ученики. Очередного героя сразу брали в кольцо сокурсники и тормошили: «Ну как?» В ответ слышалось что-нибудь вроде: «А! Пассаж в этюде залажал!» или «А! Кульминацию смазал!» или «А! В коде – слышали? – навалял!»

Сыпались опровержения сотоварищей, что, мол, абсолютно ничего не было слышно, что герою это просто показалось от излишней требовательности к себе, а так – всё было здорово! Все слышали!

Вышел Алёша Филимонов. Красные пятна на лбу и на скулах выдавали его нервозность.

– Лёш, ну как? – подскочили к нему девчонки.

– Как, как! Гениально! – без тени улыбки бросил Алёша и, не останавливаясь, направился к Елизавете Николаевне.

Следом, семеня мелкими шажками, из зала вышла Розалия Артуровна. Заметив директрису, все примолкли.

– Экзаменационная комиссия приступает к обсуждению оценок, – торжественно объявила Розалия Артуровна. – Полчаса можно отдохнуть, погулять, сходить в буфет.

И она царственной походкой удалилась в свой кабинет.

Фойе опустело. Стало непривычно тихо.

Через какое-то время двери зала приоткрылись, и вышел профессор Добрышев. Он не спеша прогулялся по длинному фойе туда-сюда, заложив руки за спину. Остановился у окна, закинув голову, посмотрел на синее весеннее небо. Чему-то улыбнулся. Потом повернулся и увидел Вету.

Он её помнил, и девочку Алю тоже. На мастер-классах она очень по-своему сыграла две пьесы из «Времён года» Чайковского. Помнится, он пригласил её на свой конкурс, а она не приехала. Жаль!

Добрышев направился в сторону мамы запомнившейся девочки. Вета с готовностью поднялась ему навстречу:

– Здравствуйте, Антон Сергеевич!

Добрышев улыбнулся, заговорил:

– Здравствуйте, здравствуйте! Что ж вы на конкурс не приехали? У Али очень хорошо пьесы из «Времён года» получаются. Знаете, их в консерватории изучают, и не у всех выходит передать настроение композитора. Надо музыку чувствовать, чтобы Чайковского играть. А у Али это есть. Да, кстати, она у Влада учится? Нравится ей? Он ведь очень талантливый…

– Антон Сергеич! – разнеслось по фойе. Это из кабинета вышла Розалия Артуровна и звала Добрышева. – Антон Сергеевич, мне надо с вами серьёзно поговорить.

Она решительными шагами пересекала пространство пустого фойе. Лёгкий шёлк свободной цветастой туники развевался в такт постукиванию чёрных лаковых каблучков. Тёмные подкрашенные брови были грозно сдвинуты, лицо пылало.

– Простите! – Добрышев пожал руку Веты, заключив её между тёплыми сухими ладонями. – У Али всё будет хорошо. Жду вас на следующий конкурс!

И он развернулся в сторону Розалии Артуровны.

Вета предпочла ретироваться в коридор. Но даже за стеклянными дверями, отделяющими коридор от фойе, был слышен громкий голос рассерженной директрисы:

– Антон Сергеевич! Так дальше продолжаться не может! Почему Кречетов пропускает занятия с учениками? Всё понимаю: молодой, деньги нужны, но с учениками заниматься надо. А он опять куда-то исчезает. Пусть составит мне график поездок на год вперёд! И потом, посмотрите на его лицо. Как он изменился! Был такой красивый парень, а сейчас что? Весь опух, вечно помятый и вообще как-то странно выглядит. Понимаете, о чём я говорю, Антон Сергеевич? Какой образ жизни он ведёт?

– Розалия Артуровна, уважаемая! Сейчас такое время – исполнитель рад любому приглашению выступить, тем более за границей, – негромкий голос Добрышева не уступал напору разгневанной Розалии Артуровны, – вы же знаете, что концерты, которые преподаватели играют в залах консерватории, не оплачиваются. Они как бы заложены в зарплату! А что это за деньги, представляете? Я не защищаю Влада, пропущенные уроки надо возвращать, но без концертов пианист не пианист, и я его понимаю! А то, что вы говорите – лицо… Поймите, у парня слом в душе, он никак в себя не придёт. И вы прекрасно знаете, из-за чего всё произошло. С каждым может… Владислав – мой любимый ученик, и я в него верю. Он редкий музыкант. И моё мнение – его надо поддерживать.

– Антон Сергеевич! Никто не спорит, что Кречетов талантливый музыкант. Я сама ни один его концерт не пропускаю и потом несколько дней не хожу, а летаю… Но это всё эмоции, а он гибнет! Вы понимаете, что я имею в виду. Поговорите с Владом, я очень вас прошу. Иначе… уйдут ученики – как пришли, так и уйдут. Мы его просто потеряем!

Вета слушала и ушам своим не верила. Ей казалось, что она спит и слышит диалог во сне, но как только проснётся, недоразумение останется за гранью реальности. Услужливая память тут же выхватила картинки пребывания на даче Кречетова. Теперь совсем в другом свете заиграло разноцветное стекло разномастных диковинных бутылок, на ряды которых она натолкнулась на кухне в поисках соли. Тогда она удивилась и забыла. В конце концов, есть же мода на домашние бары, коллекции изысканных вин. И не имеет никакого значения, что она не относится к поклонникам такой моды. Вполне естественно, в доме собираются на праздники и приходят гости…

Вета вспомнила, что какие-то из бутылок были ополовинены, какие-то только начатые, а на столе возле раковины стояли немытые бокалы. И слова Розалии Артуровны зазвучали по-другому: дыма без огня не бывает, что-то действительно неладно с их преподавателем. И не случайно, значит, периодически звонит он Мише, хотя Миша отмалчивается и на все расспросы отвечает шутками: «Ну плохо мужику! Жизнь заела! Чего не бывает!»

Вета посмотрела на часы. Пора бы Але уже отыграться. За два часа она не появилась, не позвонила. То ли всё ещё ждёт своей очереди, то ли на уроке? Вета задумчиво постояла, решая, как поступить. В это время её окликнули:

– Здравствуйте, Виолетта!

Она обернулась. К ней спешила мама Алёши Филимонова. Вот уж с кем сейчас меньше всего хотелось видеться! Но отступать было поздно.

– Здравствуйте, Елизавета Николаевна! Поздравляю! Слышала об Алёшиных успехах, – произнесла слова дежурного приветствия Вета.

– Спасибо, – лучезарно улыбалась мама Алёши, при этом бесцеремонно оглядывая Вету с головы до ног. – А вы всё та же, как девочка, не меняетесь. Давно здесь? – и, не дожидаясь ответа, скороговоркой продолжила: – Вы только подумайте! Я жду Алёшу уже три часа! Владислав Александрович обещал вернуть урок после концертов в Японии. А до экзамена так и не появился! Сегодня и экзамен, и урок – целый день в училище! Слышали, что Розалия Артуровна сказала? Как музыкант он, конечно, ас, но образ жизни ведёт… беспорядочный. Несносный человек! – она вцепилась в Вету взглядом, ожидая подтверждения своим словам.

Но та промолчала, надеясь, что этим остановит рассуждения озабоченной родительницы. Невольно подслушанный разговор уже обрёл ранг публичного благодаря вездесущей маме Алёши. Но и Розалия Артуровна хороша! Могла бы пригласить Добрышева к себе в кабинет и там с ним объясниться! Видела ведь, что он в фойе не один. Всё это было неприятно.

– Вы не пойдёте наверх? – спросила Вета и ступила на первую ступеньку лестницы.

Не успели они подняться на второй этаж, как дверь класса преподавателя Кречетова распахнулась, выпуская отголоски сонаты Бетховена и Алёшу. Он широкими пружинящими шагами преодолел пространство рекреации до лестницы и подхватил под локоть Елизавету Николаевну, увлекая за собой в обратную сторону.

– Мам, пошли!

– Лёшенька, что, урок уже закончился? Ой, а с Виолеттой Сергеевной ты не поздоровался!

– Да мы уже виделись! – Вета кивнула Алёше. – Что там, опять столпотворение?

– Да-а, там девочка пришла из ЦМШ. У Кречетова учится. Да вы её знаете – она классно на мастер-классах «Жаворонка» играла Глинки, её потом прозвали «жаворонком». Решили её пропустить. Им с мамой на электричке в Подмосковье ехать. А мне некогда, мне надо ещё произведение современного автора разучивать, чтобы к конкурсу успеть. Кречетов меня послушал, и я ушёл.

– Вот так всегда! – завелась Елизавета Николаевна. – Он забирает у Алёши время на других учеников! Нет, я ему скажу!

– Мам, ладно тебе! Пошли! Я есть хочу. То, что мне надо было показать, он послушал. У него сегодня настроение поганое.

– Аля там, Алёш? – спросила Вета.

– В классе сидит, – буркнул мальчик, спускаясь по лестнице, добавил уныло: – Всего хорошего.

Елизавета Николаевна уже щебетала, докладывая сыну, какой она вкусный супчик сегодня приготовила и какие дешёвые йогурты в «Пятёрочке» по скидкам, а Вета отправилась в класс.

За роялем сидела девочка-«жаворонок». Она, конечно, здорово подросла за прошедшее с мастер-классов время, но чем-то и впрямь по-прежнему смахивала на птичку. То ли остреньким носиком, то ли чёрными глазками, то ли цепкими пальчиками. Сидела она, нахохлившись, вобрав голову в плечи. Кречетов кружил вокруг рояля, размахивал руками, словно коршун крыльями, и говорил что-то о бурном характере Бетховена. Заметив Вету, он кивнул головой в знак приветствия и вновь переключился на ученицу:

– Лика, ты сидишь за роялем, как японский ниндзя. Ты боишься показать свои чувства. А как раз это от тебя и требуется. Исполнительство – это искусство! Ну, давай, ещё раз начни сонату, как будто ты Большой Артист, – он сел за второй рояль и вступил вместе с Ликой.

То ли Кречетов обладал даром заряжать учеников энергией, как генератор, то ли слушателей прибавилось, а вместе с этим и вдохновения, только Бетховен наконец проснулся, и буря эмоций заполнила класс вместе с первыми тактами сонаты.

Вета пристроилась с краю на стуле и осмотрелась. Своей очереди дожидался Петя, а Соня подсела к Вете и шепнула ей на ушко, что осталась послушать Лику, – у них одинаковая соната.

– Скажите, Владислав Александрович молодец? Только он так умеет зажечь учеников! – горячим шёпотом щекотала Соня Ветино ухо.

– А где Аля? – спросила Вета, ткнувшись в свою очередь в ушко Сони.

– В соседнем классе занимается. Он ей предлагал сыграть раньше меня, а Алька сказала, что пойдёт последней. Да вы не беспокойтесь, мы вместе домой поедем. Если вам уходить надо, то идите!

Но Вета осталась. Всё-таки любопытно посмотреть на ребят, что в них нового появилось. Да и что уже уходить – столько ждала.

Пока вокруг сонаты разгорались страсти, Вета наблюдала за девочками краем глаза. Лика, оживившаяся и разрумянившаяся, порхала по клавиатуре, Соня старательно выстукивала шестнадцатые и тридцать вторые нотки, раскрыв у себя на коленях сборник сонат Бетховена, забавно встряхивая мелированными кудряшками и бусинками серёжек.

Петя сидел прямо, точно его спина приклеилась к спинке стула, и изредка поглядывал на массивные наручные часы. У него был вид профессора, выпившего чудесной жидкости и омолодившегося лет на пятьдесят, но при этом сохранившего чопорные стариковские замашки.

Но пришёл черёд и Пете сесть за рояль.

Лика сгребла ноты и улетела, стреляя повеселевшими глазками: «До свиданья!»

Петя обстоятельно устроился на стуле, разложил ноты, передал Кречетову ксерокопию, точно как на мастер-классах, и даже предложил свой карандаш для пометок.

Кречетов, глядя на эти манипуляции, ехидно улыбался.

– Ну, Петя, что ты мне сегодня хочешь сыграть? – задал он свой коронный вопрос.

– Так вы ж мне задавали Шуберта-Листа принести! «Гретхен за прялкой». Я и «Лесного царя» разобрал по косточкам! С чего начинать? С Гретхен или с царя?

– А с чего хочешь, с того и начинай, – Кречетов подошёл к окну, приоткрыл его и вдохнул свежий воздух. – Пусть открыто? – спросил он, обращаясь к Вете.

Вета не возражала.

– Тогда начну с царя! – объявил Петя.

И заиграл. Напирая всей мощью своего квадратного корпуса на рояль, извлекал он отрывистые восьмушки, имитируя топот копыт несущегося через всю балладу коня. Нагонял жуть рваными триолями и тяжёлыми мощными четвертными, падающими, как валуны с обрыва.

Кречетов стоял у окна, скрестив руки на груди в позе Командора. Лицо его было непроницаемо. Он жевал жвачку. Сегодня он не выкурил ни одной сигареты: скулы сводило, язык онемел, в голове звенело, изнутри росло раздражение на всё и всех – смертельно хотелось закурить.

Петя продолжал увлечённо играть, выделяя три голоса: ребёнка, всадника-отца и хозяина леса. С особым удовольствием он колотил по клавишам, вырисовывая партию коварного «лесного царя».

Когда всё наконец закончилось, отрывистые аккорды известили, что «ездок доскакал… В руках его мёртвый младенец лежал», Петя вытер пот со лба.

Кречетов отошёл от окна, облокотился на рояль и заговорил:

– Петя, к технической стороне твоего исполнения у меня почти нет претензий. Я слышу звуки, похожие на конский топот, что-то в твоей игре отдалённо напоминает голос, манящий и лукавый, наверное, он принадлежит тому самому «лесному царю»… Могу я угадать и внешне словно бы безмятежную мелодию отца. И красивый хороводный ряд звуков тоже можно уловить. Но – где же баллада, поразившая Шуберта? Он ведь прочитал её и тут же, за один присест, написал совершенно гениальную музыку! И было ему, Петя, восемнадцать лет. Чуть больше, чем сейчас тебе. Беда в том, что всё ты играешь, как бухгалтер, добротно, качественно, а поэтической картинки нам не даёшь. Это набор музыкальных фраз. А надо, чтобы была картина драмы.

Кречетов сел за рояль, и причудливо извивающаяся мелодия, возникнув от прикосновения его пальцев к клавишам, перенесла в класс призрачных дочерей лесного царя, кружащихся в танце, которых видит в своём воображении больное дитя, прижимаясь от страха к отцу-ездоку… Во всяком случае, присутствующим так показалось, и они на какое-то время утратили чувство реальности, погрузившись в реализованный в музыке замысел великого Гёте. Очнулись же от заключительных диссонирующих аккордов, возвестивших о трагедии – оборвавшейся жизни младенца.

Несколько секунд все молчали, потрясённые. Кречетов встал и протянул Пете ноты.

– Ладно, Петя. На следующий урок приноси Гретхен. Надеюсь, ты будешь в образе. Пока! – попрощался он с озадаченным учеником и повернулся к Соне: – Позови Алю, пожалуйста. Пусть быстрее идёт. Голова разболелась от Петиного «Лесного царя». Разве можно так играть такую музыку?! – выговаривался Кречетов то ли присутствующим, то ли самому Господу Богу.

Соня выскочила за дверь класса. Кречетов достал из растрёпанного портфеля блистер с таблетками, отколупнул одну, потом вторую, и запил из горлышка бутылки фантой, стоявшей возле стула под роялем. Он прикончил вторую упаковку назначенного Михаилом лекарства. Да, он не курит вот уже несколько дней. Но что изменилось в его жизни? Да ничего.

Когда в класс вошла Аля, Кречетов ещё не пришёл в себя от Петиной игры. То ли он устал, то ли истощился запас терпения, но ему вдруг до смерти надоело преподавать. Он подумал: «Что толку в этих занятиях, всё равно никто лучше меня играть не будет!» С одной стороны, эта мысль тешила его самолюбие, с другой – обрекала его работу с учениками на бессмысленность.

В таком растерзанном состоянии начал Кречетов урок с Алей.

– Давай порепетируем погружение в образ… – проговорил Кречетов скучным голосом. Но «погружение» получилось неудачным – утомлённая Аля с трудом сдерживала зевоту.

Кречетов прошёлся по кабинету и выключил свет.

– Представь горы, залитые вечерним солнцем, море, лодочка скользит по солнечной дорожке… падающий лист… Аля, ты меня не слушаешь! – рассердился Кречетов.

Аля и вправду с трудом слушала учителя. Она страшно устала за четыре часа ожидания урока, назанималась до отупения и готова была уснуть прямо за роялем.