Эфемерность

– Какую литературу вы ей читаете? – спрашивает мама так же громко и задорно, как разговаривала на улице, отчего на нас оборачиваются немногочисленные посетители магазина.

– Мам, это мальчик.

– Ох, простите! Почему-то была уверена, что у меня внучка. В нашей родословной уже поколений пять мальчишек не рождалось.

Она направляется к полкам с детскими книжками – большими, яркими и крайне тонкими. Берет одну, листает.

– Ну, так что?

Я не тороплюсь с ответом.

– Ну…

– «Маленького принца», например, – в очередной раз выручает Лиля и помимо всего прочего берет на себя неблагосклонную мамину реакцию.

– Ой, как нехорошо, – отзывается та, внезапно понизив голос. – Вы что, хотите, чтобы он вырос… отсталым? Или, что еще хуже… кхм…голубым?

– Мама, ты что! – ужасаюсь я. – Как это вообще связано?

– А что? Вы вникали в суть сего «шедевра»? Оно как минимум девчачье, а как максимум написано для отстающих в развитии детей.

Лиля пробует заступиться:

– Во-первых, оно написано и для взрослых в том числе. А во-вторых, мы с Майей не думаем, что книги стоит делить на девичьи и…

– Нет! Моему внуку просто жизненно необходимы порядочные сказки! Да, мой сладкий?

Мама наклоняется к моему животу и, широко улыбаясь, касается его длинным накрашенным ногтем. Мне тоже приходится улыбаться, хотя радости внутри все меньше и меньше.

И тут…

– Майя Львовна?

Не успев задуматься о том, что происходит, я оборачиваюсь с глупым выражением на румяном, вспотевшем лице и вижу за спиной Лешу.

– Привет! – только и получается вымолвить. – Вот так встреча…

А губы сами собой складываются в улыбку. Несмотря на всю плачевность ситуации, бодрости духа во мне прибавляется.

– Здравствуйте, – отвечает Леша несмело.

Лиля выглядывает из-за стеллажа, да и мама обращает на юношу внимание, как бы ей ни хотелось вместо этого привлекать его к себе.

– Приве-ет! – расцветает она в улыбке, предлагает Леше потискать ее миниатюрную ладошку. – А ты у нас кто будешь?

– Алексей, – сознается паренек и смущается под пристальным маминым взглядом.

– Ага, кавалер, значит.

– Ой, нет! – Теперь мы смущаемся оба. – Я учусь в колледже, где работает Майя Львовна.

– Студент, получается, хм-м…

Мама загадочно улыбается и кивает, пока Леша играет глазами в пинг-понг, испуганно переводя взгляд между мамой, мной и в довесок Лилей.

– Хорошо учишься, студент?

– Ну… Не знаю…

Тут во мне просыпается чувство справедливости, и я подаю голос:

– Леша – один из лучших студентов своего курса!

– Ну-ну, не перехвали парня! – отзывается мама и подмигивает новому знакомому. – У преподавателей ведь не должно быть любимчиков, да?

Мы стоим, оба румяные, больше всего в тот момент напоминая пристыженную детвору.

– Эй, Леш? Ну, ты что там? – доносится за его спиной спасительный голос; появляется шанс улизнуть.

– Ой, мне пора!

Он захлопывает книгу, которую так и держал развернутой все это время, и смотрит на меня виновато, будто не хочет подводить и оставлять одну.

– Извините, Майя Львовна, я правда тороплюсь.

– Ничего-ничего!

Леша убегает, а мама подтрунивает надо мной всю дорогу до нашего дома: «Неужто этот студентик – отец моего внука и будущий зять? Ты поэтому ничего не рассказывала? Ему восемнадцать-то есть?» Лиля косится недоверчиво, но меня не выдает; понимает: раз уж есть какие-то секреты, хранимые мной от семьи, то лучше им так и оставаться нераскрытыми.

Порог квартиры мы переступаем с огромными пакетами бессмысленных детских книжек и голубого цвета вещичек, которые вряд ли понадобятся моему сыну. И то Лиля своевременно (после десятого магазина) предлагает отправиться домой на автобусе, ведь все изрядно устали, но я понимаю, что, продолжи мы следовать тем же маршрутом, натолкнулись бы еще на детский универмаг в три этажа ростом.

Дом встречает нас приятной прохладой. Наконец-то мы здесь, и можно расслабиться!

– Ты в порядке? – шепчет Лиля обеспокоенно, склонившись надо мной.

– Да, все в норме, – улыбаюсь в ответ.

Она отправляется на кухню, чтобы разогреть еду к ужину, но мама категорически против.

– Нет! Я не позволю! – Она выдергивает фартук из Лилиных рук. – Мама приехала! Мама сегодня хозяйничает!

И кажется, она говорит это – «мама» – так, будто сама пытается привыкнуть к этому слову.

И все никак не может.

Лиля с трудом уступает любимую плиту. Для нее это последняя капля. Никому не дозволено занимать ее место на кухне, но что поделать. Она молчаливо уходит в гостиную и располагается в кресле с принесенной из магазина книгой.

– Вот и славно!

Мама, довольная, берется за готовку. В результате мы ужинаем спустя час, зато все вместе, за одним столом, как настоящая семья. В целом ужин не такой потрясающий, как те, какими меня привыкла баловать Лиля, но все мы в отличном расположении духа, чему я безмерно рада.

– Ну, Николя все-таки уговорил меня сесть на этого дурацкого быка, так что… Да, милая, ты можешь гордиться своей мамой: она продержалась на этом треклятом аттракционе добрых полминуты!

– Ух ты!

Мама смеется. Я тоже. Лиля отвечает сдержанной улыбкой. Моих сил хватает лишь на то, чтобы время от времени вставлять в мамин рассказ односложные предложения вроде «Понятно», или «Ну, да», или «Как мило». А мама рассказывает байки, не замечая времени и усталости на наших лицах.

И когда мы все вместе располагаемся перед телевизором, у меня уже слипаются глаза. Лиля и вовсе украдкой читает книгу. Мама обнимаем меня и поглаживает волосы. Я старательно проглатываю зевки, чтобы не обидеть ее, пока она рассказывает, и рассказывает, и рассказывает…

А когда я открываю глаза, мамы уже нет. Кажется, я мигнула – и она растворилась в воздухе, а может, ее и вовсе не было с самого начала. Вместо нее – подушка. В комнате – полумрак. Только Лиля – все в той же позе, с новой книгой в руках, до финальных страниц которой остается уже совсем немного.

Я приподнимаюсь на локтях. Голос звучит охрипшим:

– Зрение совсем испортишь. Тебе разве что-нибудь видно?

Лиля поворачивает ко мне лицо и смотрит долгим, глубоким взглядом.

– Это был сон? – спрашиваю я, потирая глаза, и она закрывает книгу, встает с кресла, подходит ко мне и садится рядом.

Я кладу голову на ее колени.

– Который сейчас час?

В полумраке взгляду внезапно открывается ужасная картина разбросанных по полу книг, поломанных дисков, испорченных детских вещей.

Значит, не сон.

– За полночь.

– Как? И ты здесь?

Веки то и дело норовят опуститься, но я держусь, только постоянно зеваю.

– А мама где?

– Уехала.

Больно колет в груди, но я отчего-то улыбаюсь, хоть и горько.

– Сказала, что семейные узы – это не по ее части.

– Сказала?

– Ну да, вообще-то, она кричала. Я была уверена, что ты проснешься, но ты… как обычно.

– Опять меня оставила …

– Еще пыталась прихватить с собой Фродо…

– Что?! Фродо?!

И вдруг сна – ни в одном глазу! Вихрем проношусь по комнате к аквариуму, чтобы убедиться: обе любимые рыбы дома.

– Она вообще придумала, якобы явилась сюда за ним. Мол, Фродо на самом деле принадлежит твоему отцу, а он в депрессии после его исчезновения, поэтому вы и в ссоре.

– Очень похоже на маму, – вновь усмехаюсь я и возвращаюсь к Лиле. – А знаешь, с каждым разом как будто становится не так больно… Но я ее все равно люблю, она же моя мама. И я буду давать ей столько шансов, сколько потребуется. А пока…прости меня, Лиля. Я весь день тебя не замечала, думала только о себе – набралась от мамы эгоизма.

– Скажешь тоже. – Лиля поднимается с дивана, вытирает слезы с моего лица. – Есть хочешь?

Она улыбается – искренне, честно, открыто. И я ей в ответ – точно так же, не скрывая чувств, не обманывая себя или ее. И признаюсь:

– Еще как!

– Ну, так пойдем.

05. ЛИЛЯ

Фильм длится два часа. Я оставляю Майю на пятнадцатой минуте и обещаю в скором времени быть в моем кресле с огромным ведром попкорна. Лгу, но в зале кинотеатра достаточно темно, а Майя чересчур увлечена происходящим на экране, чтобы разглядеть мою ложь.

Макс ждет меня в последних рядах кинозала, хватает за руку, когда я прохожу мимо его кресла, поднимается, и мы выходим на улицу вместе.

– У нас полтора часа, и я должна вернуться к финальной сцене, иначе Майя никогда мне этого не простит.

– Я сам себе не прощу, что пожертвовал сегодняшней премьерой ради какой-то стычки.

Я натягиваю капюшон и втихаря разглядываю лицо Макса – огорченное, раздосадованное, упрямое. Напоминает надувшегося ребенка. Либо Майю.

Мы шагаем по просторной людной улице. Солнце припекает, но я не могу позволить себе снять толстовку, служащую мне плащом-невидимкой. Да и это ни к чему: я давно привыкла к температурным изменениям моего тела, и если это не костер инквизиции, то переживать нечего.

– Давай пойдем в кино, когда все это закончится, – предлагает Макс, и мой взгляд, устремленный к нему, становится озадаченно-заинтригованным, чего, впрочем, нельзя заметить за толстыми стеклами очков и границей капюшона.

Я уточняю, делая акцент на последнем слове:

– Когда закончится все?

А это когда-нибудь случится?

Макс перебирает слова, соглашаясь с двусмысленностью прозвучавшего предложения.

– Когда закончится все на сегодня, – поправляется он и приводит заранее подготовленные аргументы, пока я не успела возразить. – Я все равно хочу увидеть этот фильм, а тебе придется ознакомиться с его содержанием из-за Майи. Так почему бы не сделать это вместе?

Глупо, конечно, но он прав. Только давать согласие я все равно не спешу. И оставляю вопрос открытым, вслух замечая, что мы почти добрались до места.

– Это здесь? – Макс кивает в сторону огромного здания музея, обнесенного по периметру строительными лесами. – На реставрации?

Он делает вид, будто не замечает моего желания улизнуть от прежней темы. Но он определенно прав: старое здание готово вот-вот развалиться, как карточный домик, но милостью городских властей вовремя закрылось на реставрацию, которая, впрочем, изрядно затянулась, как оно обычно и происходит. Небожители с готовностью облюбовали новое убежище. Так уж повелось, что все мы, сверхъестественные твари, селимся на развалинах человечества. Только наши, чертовы, хоромы не подлежат ремонту, стремясь к конечному разрушению и обращению в пыль. Их же – всегда отгорожены от мира, защищены властью города; те, что однажды превращаются в достояние общественности и становятся предметом гордости и любви горожан.

– Что ж, будем аккуратно, – усмехается Макс, и я киваю.

Пусть мы и черти, но древняя архитектура города не представляет для нас угрозы, чтобы поощрять ее уничтожение.

Редеет толпа, чем ближе мы к месту назначения. Еще одна закономерность: люди избегают наши скопления – обеих рас. Неосознанно. Может, так у них срабатывает инстинкт самосохранения.

Приходится взять Макса за руку, чтобы моя способность оставаться незамеченной распространилась на него. Теплые пальцы обхватывают мою ладонь, я чувствую закравшееся в них напряжение. В который раз обращаю взгляд к его лицу, но на этот раз его выражение ни о чем мне не говорит.

– Думаешь, мы все делаем правильно? – только и спрашивает он.

Но ответ не имеет значения.

Потому что чувство, которое нами движет, не поддается логическому обоснованию.

Потому что это чувство – любовь к Его Величеству.

Я лишь пожимаю плечами.

Я могу втайне (либо открыто) ненавидеть нашего короля, испытывать к нему страх или отвращение, злиться, протестовать против принимаемых им решений. Но так или иначе я иду мстить за его изувеченное тело, за унижения, которым он подвергся со стороны небожителей, ведь все мои эмоциональные переживания сходят на нет в сравнении с привитой мне временем и законами природы любовью к Его Величеству.

Это всеобъемлющее чувство, присущее каждому черту. Оно давит, режет, жжет изнутри, лишает свободы воли, но ты не в силах от него избавиться. У Макса оно сопровождается теми же побочными симптомами, иначе он не стал бы задавать глупых вопросов по типу этого. И он ждет, что я отвечу: «Мы идиоты, Макс! Давай, разворачивайся, и уходим отсюда! Не станем же мы рисковать нашими жизнями ради этого мерзавца». Но этого не происходит. И правда в том, что ни я, ни Макс уже не знаем, какие из наших желаний навязаны чувством любви к Его Величеству, а какие – итог собственного выбора. Жажда мести кажется нам такой натуральной, идущей из глубин сердца, что мы покорно шагаем вперед.

Попасть внутрь легко: я растворяюсь в воздухе и черной дымкой просачиваюсь в щели строительных лесов; Макс преодолевает препятствие в прыжке, на долю секунды превратившись в волка. Все происходит быстро и в отсутствие свидетелей – мы осторожны.

Держаться за руки больше не имеет смысла. Если мы замечены, то времени на побег небожителям не остается.

Внутри музея – одно сплошное помещение, стен практически нет, отсутствует часть крыши, все кругом в белой пыли, брошены строительные материалы. Крылатые демонстративно игнорируют нас – такой знак уважения с их стороны.

Их четверо. С виду – обычные подростки. Трое сидят на импровизированной лавочке ближе к стене. Еще один что-то весело рассказывает, стоя к ним лицом, кривляясь и размахивая руками. У каждого по банке пива.

Макс обменивается со мной тревожным взглядом. Он не уверен в правильности определенного мною места. Только двуликим тварям меня не обставить. Чувствовать их – моя способность.

– Это он. – Я выбрасываю руку вперед и указываю на стоящего к нам спиною парня. – Это его звезда была в ту ночь в небе.

Макс кивает, а детишки затихают. Три пары глаз внимательно, по-взрослому, с полным пониманием происходящего смотрят на нас из-за темной фигуры. Меня пронзает осознание связи этой троицы с травмами Его Величества.

Макс приходит к тому же выводу, что и я:

– Остальные, значит, соучастники.

Темная фигура оборачивается, и я вижу, как растягиваются в улыбке изуродованные пирсингом губы.

– Вы это о чем?

Невинное выражение на лице врага подначивает сию же минуту разбить ему челюсть. Но мы пока держимся.

– Как вы посмели поднять руку на Его Величество!

Голос Макса грозный, уверенный, однако дает детишкам шанс обойтись без кровопролития и объясниться словами.

– Ну-у, чува-ак, – разводит руками ответчик. – Ваш король понес наказание за преступление своего слуги. Все по-честному, разве нет?

Две девчонки на скамейке хихикают. Они не слишком озабочены тем, что до нас доносятся их реплики:

– Как вспомню эту рожу – мамочки! Ха-ха-ха!

– Дьявольский король избит детьми! Позорище!

Рвусь ответить, но Макс опережает:

– У нас нет слуг.

– Не-ет, чува-ак, – торопится возразить небожитель. – У вас же монархия! Король и прочее средневековое дерьмо. Вот у нас царит демократия. Ну, знаешь, равенство, свобода слова…

– Безнаказанность и отсутствие контроля! – завершаю список – чересчур эмоционально для своей обычной реакции, но адекватно в силу сложившихся обстоятельств.

Другой мальчишка, сидящий с краю скамейки, скучающе вздыхает и откидывает голову к стене, выдавая что-то совершенно переходящее границы дозволенного:

– Нет, Марк, ну кого они к нам подослали? Сколько можно трепаться? Я драться хочу!

– Потерпи, – отзывается другой, вновь отвернувшись. – Они вот-вот созреют. Ты же знаешь: начавшая бой сторона будет виновна в нарушении правил и…

Он не успевает закончить мысль: я в одно мгновение, с нечеловеческой скоростью, пересекаю расстояние до говорящего и врезаюсь кулаком в его череп раньше, чем кто-то из детишек успевает осмыслить случившееся.

Плевать на правила, когда дело касается чести Его Величества. Оставить без подтверждения свою любовь и преданность королю куда страшнее трибунала, инквизиции или войны между светом и тьмой.

Тело сгибается под ударом, и я продолжаю бить, пока небожитель не успел выпустить крылья.

Макс заставляет ждать его всего секунду – столько времени ему требуется на принятие последствий, которые не заставят себя ждать после моего дурного поступка. Он прикрывает меня, берет на себя атаку троицы. Та всем составом подрывается с лавки. Пока я за волосы оттаскиваю добычу подальше от их скопления, Макс волком выпрыгивает вперед и вонзает клыки в шею одной из девочек. Другая испуганно шарахается и, едва выпустив крылья, пятится назад, падает на пол и закрывает голову руками.

Стремительности моего напарника можно позавидовать, в этом его преимущество. Вот он уже переключается на опасного типа с огромными белыми крыльями за спиной и застывшим в глазах безумием. Попеременно принимая то человеческий облик, то облик волка, Макс быстро атакует с разных ракурсов: вгрызается клыками, бьет кулаками, рвет когтями плоть.

Мое преимущество в том, что я зла. Парень у меня в руках высвобождает крылья, те бьются о поверхность пола, пока он барахтается, оттягиваемый мною в сторону. В конце концов я останавливаюсь и бью его в голову – так, что крылатый пробивает черепом дыру в полу. Он морщится, пытаясь прийти в сознание, но я ему не позволяю – придавливаю шею ногой.

– Хочешь извиниться перед Его Величеством? Тогда оставлю в живых.

Я тяжело дышу, но моему заложнику и вовсе не удается дышать. Однако с его стороны – никакого раскаяния и желания идти на попятную, так что я легко соглашаюсь:

– Ну, ладно.

Парень выхватывает нож откуда-то из кармана, но не успевает вонзить его в мою ногу: я растворяюсь в воздухе, а в следующий миг появляюсь в другом месте, оставив за собой облако черного дыма. Нельзя позволить поранить себя – нельзя, чтобы Майя видела мои шрамы.

Парень резко садится, хватаясь за горло, но не может так быстро оклематься и расправить крылья. Я пользуюсь случаем: стоя позади, беру его за запястья и заламываю руки. Он пытается вырваться, но, когда я в бешенстве, мои силы возрастают.

– Макс! – окликаю я. – Есть, чем его связать?

Только Макс сейчас – волк и слишком занят разделыванием трупа небожителя, чтобы ответить. Оборачивается с окровавленной пастью и красным огнем в глазах. Я отмахиваюсь:

– Ладно, – и начинаю ломать небожителю крыло.

Тот кричит и стонет, корчится, вырывается, но ничего не может сделать.

– Подожди-подожди, – приговариваю я, черными ногтями впиваясь в кожу. – У тебя же их два, а это всего лишь первое…

Кости хрустят, когда я прикладываю максимум усилий и вырываю крыло из пока еще живой плоти. После другое. Перья летят на пол. В какой-то момент небожитель сдается и прекращает дергаться.

Я оставляю его валяться в луже крови, бросив рядом тяжелые крылья, а сама отступаю на пару шагов, чтобы взглянуть на свою работу. Макс, приняв человеческий вид, присоединяется, вытирает рот тыльной стороной ладони. А вскоре он стоит возле меня и слизывает кровь с моих рук.

– Теперь ты один из нас, добро пожаловать, – без тени радости объявляю я. – Даже если крылья отрастут. Ты знаешь.

Парень молчит, не шевелится, попросту боясь сдвинуться с места. Из угла доносятся всхлипы, я смотрю на ревущую девчонку.

– И эти дети избили Его Величество… Неужели не ясно, что он позволил им это сделать?

Макс соглашается, оставляет мои руки в покое, облизывается.

Я кричу на девчонку:

– Помоги ему! Ты же небожитель! Ты – представитель стороны света, так какого черта?!

Но та продолжает реветь, вжавшись в угол, опустив лицо в колени, и даже не думает выручать друга – ей сейчас важнее спастись самой.

Я сокрушенно вздыхаю, разворачиваюсь к выходу.

– Куда катится мир, если сегодня это – лицо добра и справедливости?

Макс тащится следом, безмолвно выслушивая мои рассуждения.

– Не будь я чертом, взялась бы за истребление всей нечисти. И чертей, и небожителей…

На обратном пути мы молчим. Хочется сделать вид, будто ничего не случилось, но не выходит. И не выйдет. Мы оба переживаем произошедшее снова и снова, прокручиваем в уме события, убеждаем себя в правильности принятого решения и пытаемся откреститься от преследующего нас запаха крови, избавиться от стоящих перед глазами картин. Пока мы притворяемся людьми, чем больше времени проводим вдали от нам подобных, тем более ужасными и отвратительными мы кажемся самим себе. Поэтому мое сердце грохочет в груди, как несущийся поезд, когда я мысленно возвращаюсь туда, в стены музея.

– Так что насчет кино?

Макс пытается разрядить обстановку. Он замирает возле кинотеатра, но я продолжаю идти; не хочу отвечать и ныряю в проход.

До конца остается пятнадцать минут. Майя смеемся – весь зал смеется, когда я сажусь в свое кресло. Ладонь опускается на подлокотник, а Майя шепчет без тени обиды или злости, не отрывая взгляд от экрана:

– Где пропадала?

– Да так.

И такой ответ вполне ее устраивает.

Майина ладонь почти ложится поверх моей, но я вовремя отдергиваю руку. От одной мысли о том, что я могу ее испачкать, становится дурно. Но она не придает значения моему движению и продолжает заворожено наблюдать за героями фильма.

Пока я наблюдаю за ней. И постепенно грохот колес у меня в груди затихает.