Заговор вероятностей

Глава 4. Иван

Двадцать четыре километра от турбазы до кордона Черноречье проехали на обычной полуторке, сидя на лавочках, прибитых к бортам машины, которая поднималась в гору с натугой. Бесконечные ряды кукурузных зарослей и картофельных полей сменились обширными зеленеющими пастбищами, и фигурки пастухов без лошадей, овец и коров в удалении были, как игрушечные, на этих ярко-зеленых возвышенностях, сменяющихся набегающими, словно волны, зарослями орешников и каштанов.

– Интересно, бывают ли там грибы? – подумала Света. Голос совсем пропал, лицо горело, видимо, температура держалась.

Машина с первой группой ушла на час раньше. А Иван сидел у кабины в обнимку с инструктором Верой и ее младшей сестрой Валентиной. Такие уверенные в себе горянки из Майкопа – обе худощавые, плоские, с мальчишечьими фигурками и короткими стрижками, с расчесанными проборами, длинными челками до бровей. Особенно выделялась младшая своими упрямо сжатыми тонкими губами, карими выразительными глазами и особенным, коричневым, южным загаром. В коротких белых полотняных шортах, белых обтягивающих майках, в красных бейсболках обе представляли резкий контраст с остальными девушками группы.

Они обнимали Ивана по очереди, прижимались голыми коленками к его ногам в спортивных брюках, и Свете стало ясно, что Иван уже утонул в их женской притягательности.

А эта бесконечная дорога не кончалась, все ближе подбираясь к отрогам неожиданных осыпей загадочных гор, и с каждым поворотом вдруг открывался новый, совершенно неожиданный пейзаж. И к этим переменам невозможно было привыкнуть. В голове шумело.

И тут Иван вдруг вырвался из кружка девчонок, снял с шеи фотоаппарат, точно схватился за него, как за спасательный круг:

– Девочки, такие кадры я не могу пропустить! – и он перебрался к левому борту, втиснулся на лавочке между бортом и Светой, прижался горячим бедром, боком, плечом к ее разгоряченному телу:

– Как твое горло? Говорить можешь?

Света отрицательно покачала головой.

– Давай, я тебя курткой укрою. Да ты вся горишь, девочка моя! – он губами прикоснулся к потному лбу. – У тебя температура, градусов тридцать восемь. Давай с машиной вернемся назад?

Иван обнял Свету за плечи:

– Держи фотоаппарат, а я сейчас фляжку с чаем достану. Светик, глотни еще аспирина, – он снял с плеча ремень с нагревшейся фляжкой.

Она послушно глотнула таблетку, на кочке, подпрыгнув, облилась чаем. Горячая жидкость побежала по горлу в широкий вырез новой кофточки, и тут Иван, наклонившись, поцеловал ее при всех в граничную точку между шеей и телом, а потом в ложбинку ключицы.

– Ты чего? – шепот ее оборвался кашлем.

– Заразиться хочу и твою температуру себе забрать.

Его карие глаза были рядом, серьезные, внимательные, в зрачках которых отразились она, борт машины, наваленные валом рюкзаки. И Света зарделась, потому что глаза – это свет души. А горячее тело рядом, словно потребовало ответа.

«Чертова температура», – ей казалось, что она плавится, как большая церковная свеча. Вокруг беспокойного огонька вдруг заплескалось образовавшееся озерцо обжигающей тяжелой жидкости, которая тут же застынет, пролившись, легкой, почти бесцветной новой кожицей. И вот сейчас, через секунды, она, Света, стечет этой горячей жидкостью на колени, на спортивные тапочки Ивана.

И не станет этой большой, вредной, независимой Светки с ее любовью к спорту, с ее самомнением. А он соберет в ладонь мягкий кусок пролившегося воска и на берегу этой бушующей, своенравной реки, на солнышке слепит себе маленькую куколку с тоненькой талией, узкими плечами, волосами до пояса, с красивыми чертами лица, совсем не похожую на рослую, с длинными ногами, шириной плеч, с уже высокой грудью, Свету.

Машина остановилась у большого барачного вида дома со стенами из толстых плах, за которым диковато начинался лес с огромными пихтами. Под навесом стоял на вкопанных столбиках самодельный стол, накрытый простой светлой клеенкой с мелкими цветочками.

Двор был огорожен высоким деревянным забором. Протоптанная дорожка сбегала к реке, которая шумела так уверенно, самостоятельно, и все вокруг вилось и жило вокруг этой могучей, своенравной воды.

За минуту разгрузили машину. Хозяин базы пригласил всех к столу:

– Моя жена вас сейчас борщом с говядиной накормит, а потом на неделю идите на свою тушенку!

Иван, оставив Свету, подошел и о чем-то пошептался с Петром Ивановичем, потом вернулся и потащил Свету к живописной группе мужчин:

– Вот она!

Хозяину кордона с лысоватой головой, высокому, кряжистому, на вид можно было дать и пятьдесят, и шестьдесят лет, и рядом с цветущей красавицей килограммов на восемьдесят, с полными обнаженными руками, необъятной грудью, в простеньком легком платье, в синем переднике, он казался дедушкой.

– Девочка, покажи-ка, мне свой язычок. Да, ребята, ангина в чистом виде. Но девчонка крепкая Маршрут, я думаю, пройдет спокойно. Маша, завари травку с медом. Парень, отдай свою фляжку моей жене. Девочка пусть попьет микстуру сегодня – завтра и забудет про свое горло. Только горечь не выплевывай. А вот этой мазью на ночь ступни намажь. Да, не сама. Пусть вот этот паренек тебе своими крепкими пальцами, как следует вотрет, если хочет, чтобы ты ожила. Пойдемте обедать.

После наваристого борща со свежей капустой, кусочками золотистого перца и зелени на столах, а потом рисовой каши с изюмом, чая на травах с запахом цветущей мяты и двух глотков горечи из Ивановой фляжки Свете смертельно захотелось спать. Объявили перекур на полчаса перед выходом на маршрут.

Иван потащил Свету на берег. Сразу за забором среди утоптанной высокой травы лежал высохший остов когда-то огромного дерева с отпиленной верхушкой. Эта своеобразная лавочка была недосягаема для волн взбешенной реки. А она своими бурлящими водоворотами пыталась отгрызть у такого крепкого, упрямого берега хоть маленький кусочек, бросаясь, как разъяренное животное, на устоявшие в течение сотен лет гигантские валуны, взвизгивая и подпрыгивая до гордых и упрямых людей, на безопасной высоте подсмеивающихся над ее страшной беспощадностью.

Свете стало так уютно рядом с Иваном. От зрелища реки сон вдруг пропал. Брызги долетали до них, говорить Света не могла, и они сидели, с ужасом представляя, что будет, если вдруг с этой высоты ухнут в жестокую лавину разъяренной воды.

После перекура расселись опять вокруг теперь уже пустого, убранного стола, даже не веря, что может начаться другая жизнь, совершенно отличная от обычной до этого момента жизни на равнине, до старта пешеходного маршрута в горы.

Проводник Вера была немногословна:

– Мы вошли уже в грандиозное ущелье реки Малая Лаба. Это чистейшая горная река – левый приток Кубани – начинается на высоте 2401 метр с северных склонов перевала Аишко. И наш путь в этом походе будет проходить вдоль долины этой реки.

– Сейчас мы на отметке 810 метров над уровнем моря. Отметка конца маршрута 912 метров. Мы пройдем всего восемь километров. И дневной набор высоты всего 102 метра. Сегодня идти будет довольно легко, по грунтовой дороге с плавным набором высоты. Нам откроются великолепные виды на хребет Голый. Будем идти через буковый и пихтовый реликтовый лес. И погода сегодня отличная, – Вера первая надела большой альпинистский рюкзак, который возвышался на две головы над ее худенькими плечами.

Что-то, улыбаясь, сказала Ивану и Игорю, кучерявому башкиру, покачав отрицательно головой: «Сама донесу свой рюкзак, не в первый раз». И у Светы вдруг мелькнула трусливая мысль: «Может быть, пользуясь болезнью, остаться на берегу этой шумной реки, пожить у этих добрых людей на кордоне, издали полюбоваться поднимающимися на горизонте громадами таинственных гор, а Иван пусть и дальше улыбается с этими жилистыми проводницами, но без нее».

Но сама одновременно повязала свою белую медицинскую косынку, чтобы волосы не лезли в глаза, надела рюкзак, прихватила суковатую палку и пошла по дороге за Петром Ивановичем и его женой.

А за забором шум устремлявшейся им навстречу реки сделался таким оглушительным, словно, напрягая все свои частоты бушующей громады несущейся воды, она кричала им:

– Идите, идите, если не боитесь моей мощи, силы и коварства. Посмотрите мои владения, только не вставайте на моем пути. Никого не пожалею, не пощажу!

И Света ладонью, как за талисман, схватилась за армейскую Иванову фляжку с горячей настойкой, пообещав мысленно реке ее не лишний раз не беспокоить, не злить и пить только успокоившуюся воду из закипевшего на костре котелка.

И, когда вошли под своды огромных замшелых деревьев, с вершинами, устремившимися в небо, сразу стало легче дышать. И ей, девчонке с равнинной степной местности, изрезанной оврагами и небольшими возвышенностями, заросшими редкими лесами, вдруг захотелось закричать от счастья, что судьба послала в ее раннюю молодость такой неожиданный подарок, заразив на всю непредсказуемую жизнь горной болезнью преклонения перед таинством заоблачной страны.

«Горы, что за магнетизм скрыт в вас! Какой символ спокойствия заключен в каждом сверкающем пике! Самые смелые легенды рождаются около гор, самые человеческие слова исходят на снежных высотах. Древность выдает нам свои тайны…» – писал Николай Рерих.

Ради этого стоило жить.

Рюкзак с непривычки никак не мог найти свое место на Светиной спине, куда-то съезжал, давил немилосердно на плечи, прижимая к земле. На коротком привале, глотнув терпимую горечь из фляжки, сама подтянула ремни.

«Главное, никто не лезет с разговорами. Чтобы не заразиться, держатся подальше в эйфории первого, пока неутомительного перехода. Грызут галетное печенье, не снимая рюкзаков по образцу проводников».

А кто сбросил, поторопившись, как Света, опять прилаживаются, приспосабливаются, и груз кажется еще тяжелее.

Иван сидит, прислонившись рюкзаком к большому камню, с закрытыми глазами. И Света опять мысленно, как на перроне вокзала, рисует его портрет. Чтобы лучше запомнить: волевой подбородок с ямочкой посередине, большой рот с чувственными, крепко сжатыми губами, прямой с легкой горбинкой нос, слегка прищуренные глаза, когда смотрит прямо, не мигая, и свесившийся на лоб чуб темных волос под белой войлочной шапкой с широкими полями, как у горцев.

Этот человек за два дня стал родным, близким, будто знакомы всю жизнь.

И толпа девчонок, женщин, жаждущих внимания, помощи, поддержки от трех мужчин, двоих из которых опекают, охраняют недоверчивые жены, не позволяющие и останавливающие взглядами любое чужое движение в сторону их собственности.

И только один свободный, энергичный Иван, который сам по себе. И женщины не могут удержаться, даже напрягаясь под тяжестью рюкзака, чтобы не закинуть удочку проверки: «Чем я хуже других? А, может быть, все-таки лучше?»

И тут неожиданный выход на широкую поляну следующего кордона «Третья рота». Здесь уже суматоха еще не привыкшего к порядку шумного женского табора, разбавленного молодежью со студенческим задором первой группы.

На кордоне стоят просторные армейские палатки, в которых элементарные, алюминиевые, не новые раскладушки. Но, главное, не придется спать на жестких камнях. Рядом – большая удобная беседка.

День солнечный, но нет привычной, ужасающей, августовской жары степной Волгоградской области. И постоянный шум грохочущей в русле распадка реки. И, кажется, даже до палаток долетает взвесь и капельки снежной воды.

Света с девчонками буквально тонут, исчезают, приседают и прячутся друг от друга в высоченных зарослях нарядных папоротников, разводят руками ветви доисторических кустарников.

Здесь, действительно, можно поверить, что на Ивана Купалу один раз в год в глубине возле земли в ночной тиши заполыхает, причудливо и неожиданно расцветший синим пламенем волшебный, колдовской цветок неземной красоты.

День в горах неожиданно быстро погас. И сразу опасливо, жутко стало в очерченном костром круге обитаемой земли. А за спиной – чернота ночи. И сразу после ужина начались страшные рассказы про набеги горцев, гордых, похищенных пленницах, томящихся в заоблачных замках. И неожиданно близким и понятным стал Михаил Юрьевич Лермонтов с его «Беллой».

– Пойдем в палатку, я тебе ноги разотру, как дед сказал, – Иван возник из темноты, положил руку на Светино плечо.

– Давай мазь, сама натру, – она вздрогнула от звука своего вдруг прорезавшегося, пока хриплого голоса.

– Молчи, несчастная! Пошли в палатку, пока все собравшиеся на поляне группы перемешались и готовятся к вечернему концерту возле костра.

Иван посветил электрическим фонариком:

– Доставай чистые носки и сиди тихо, а то девчонки прибегут тебя спасать, заподозрив неладное.

Глаза постепенно привыкли к темноте, разбавленной отсветом большого костра на поляне. Проникший в затянутые марлей небольшие оконца и сдвинутый в сторону полог вместо двери, он осветил заправленные грубыми армейскими одеялами раскладушки, спальники, весь тот бедлам брошенных торопящимися на вечернюю встречу девчонками вещей.

Иван сдернул Светкины грязные носки и начал энергичными движениями массировать ступни, подошвы ног по очереди, втирая душистую мазь. Света боялась щекотки, но ладони были такими уверенно-сильными и мягкими одновременно, что она ойкнула в темноте только один раз.

Она закрыла глаза, и ей показалось, что это бабушка растирает ей ноги до колен, как в детстве, когда она весной, катаясь на льдине, ухнула в канаву с обжигающей водой по пояс. Мать была в рейсе, а бабушка отмокала ее в горячей ванне.

– Света, дай кусок мыла. Пойду свои и твои носки прополосну в речке. Может, на ветке к утру высохнут. И пойдем, у костра посидим, погреемся, туристка ты моя, безголосая, – но, когда Иван вернулся с реки и посветил в темноте, он увидел, что Света уже заснула, может быть, во сне подпевая известным туристическим песням.

Если бы этот вечер повторился, случился сейчас, в новое время, с известной свободой взглядов современной молодежи, с их готовностью испытать счастье тотчас, сию минуту, не оглядываясь на приличия, разговоры, не откладывая ничего на потом, на завтра. Сейчас, а не двадцать шесть лет назад.

Утром Иван принес большую литровую кружку теплой воды к палатке, постучал большим булыжником о булыжник при входе в шатер:

– Света, выйди. Пойдем зубы чистить и горло полоскать.

– Иван, что ты меня нянчишь? Девчонки вчера начали про тебя расспрашивать. Говорят: «Классный у тебя брат!», – Света говорила с трудом. Было такое чувство, что еще маленький напряг, лишнее слово, и тоненькая миллиметровая кожица в горле, натянувшись, лопнет и наступит после резкой боли в горле постоянная немота, а кровь хлынет слабой струйкой по краю рта, как у смертельно раненых.

– Вот здорово, Светлана! Теперь я могу возле тебя постоянно находиться. Брат – он и в Африке брат. У меня, кстати, вчера вечером один земляк-студент тоже тобой интересовался. Жаль, говорит, что ты на танцах отсутствовала. Жаждет познакомиться. Надо тебе, Светочка, к сегодняшнему вечеру окончательно поправиться. И мне придется усилить наблюдение за тобой, сестренка, пока в горы не умыкнули.

Солнце, словно потягиваясь в одеяле мягких влажных облаков, лениво оглядывало невыразимо прекрасные окрестности.

– Светик, давай после маршрута поженимся и вернемся сюда. На работу устроимся, будем группы через перевал водить. Смотри, какая красота!

Света молчала, уже за короткое время привыкнув к немоте больного горла. Не удержалась, зачерпнула ладонями ледяной воды, умылась, растерла обожженное холодом лицо полотенцем, постояла на большом плоском валуне, еле удержавшись от желания шагнуть в ревущую, пенную, зеленоватую от склонившихся низко густых крон влажных деревьев воду.

Стало зябко от брызг, изморозью бьющих удобный валун. Иван протянул ей руку. Полотенце висело у него на шее. Все тело до пояса было красным от растираний. На груди кучерявились темные волосы.

Света отвернулась, внезапно смутившись, словно подглядела что-то личное, запретное, особенно после слов «вернемся сюда и поженимся».

Это стремительно сокращающееся расстояние между ними, какая-то теплота ожидания и расположения, когда вдруг возникала гулкая пустота, если его руки не касались ее рук, а взгляды обязательно должны были встретиться.

Эти сухие чистые носки, которые он утром засунул в задний карман ее рюкзака молча, не ожидая благодарности, уже при выходе на маршрут. А кружка с дедовым снадобьем, которую он нагрел на костре и принес в палатку после умывания? И девчонки сразу заверещали, будто к ним залез настоящий медведь.

А загадочно улыбающееся лицо Петра Ивановича у реки, когда обнял свою жену, брызнув перед этим холодной воды на плечо:

– Да, Маргарита Яковлевна, рядом с этими молодыми и мы скоро годков по десять сбросим, и будем, как когда-то, друг другу улыбаться.

«Жалеет меня, что заболела, – Света спрыгнула с влажного валуна на прибрежный валун, будто не увидела протянутой руки. – Хватит себе голову глупостями забивать. Твой Иван со всеми так улыбается. Вежливый, воспитанный мальчик. И спасибо ему большое за внимательность, но держись от него подальше, – вот и не будут глупые мысли цепляться».

Света почувствовала материны резкие нотки недовольства мужчинами, которых было всегда так много вокруг нее, но не было среди них по-настоящему близкого, родного.

Глава 5. Семья

Сестра матери, Наташа, родилась у бабушки перед войной, в 1940 году. Дед, Степан Иванович, был машинистом, водил составы через всю страну.

Накануне рождения дочери вместе с братьями на высокой гряде у железнодорожного поселка, прямо над проходившими по краю оврага железнодорожными путями построил небольшой домик из старых промасленных шпал.

После августовского расстрела города фашистскими бомбардировщиками бабушку с годовалой дочкой вывез прямо в кабине локомотива с одним узлом белья до Камышина отцов друг, которого через месяц убили прямым попаданием в воинский эшелон.

Бабушку пристроили разнорабочей в локомотивное депо, дали постоянный паек, а Наташу нянчили по очереди свободные от смены соседки, тоже эвакуированные из горящего Сталинграда.

После войны дед сам нашел их в Петров Вале и привез домой. И они были рады комнате в бараке.

Дед всю войну провел под бомбежками на прифронтовых железных дорогах, дважды был ранен. Осколки посекли голову, всю спину, но он никогда не жаловался.

И в свободное от рейсов время он начал один расчищать развалины сожженного дотла дома. На обоих братьев в семьи пришли похоронки. Помощи ждать было не откуда. На старом фундаменте начал строить дом из саманного кирпича.

– Не бережешь ты себя, Степан! Кому твой дом на этой горе нужен будет, если тебя не станет? – ворчала бабушка.

– Не каркай, матушка, заранее! Поставлю, не хуже будет, чем довоенный. Выйдем с Наталкой, когда пассажирские будут идти внизу. Помашем добрым людям. А у нас на склоне огромная надпись из беленых кирпичей: «Сталинград жив!». Приветствие города всем проезжающим!

Наталка умерла от скарлатины, а через год появилась Надежда, Светина мать.

Дом пришлось продать, когда деда не стало, – прободение язвы. Приступ случился в рейсе. Сделали операцию на станции, но было уже поздно.

Привезли такого смирного, спокойного. Лежал, точно радовался наступившему неожиданному отдыху, и лицо было немножко виноватое, что не успел кое-что по дому доделать: «Не управился. Вы уж не браните, милые женщины».

Бабушка, словно заледенела, тоже сделалась неживой. Вставала, когда звали, опять садилась на скамеечку рядом. Не рыдала, не падала, а просто сидела, не отводя глаз от лица, запоминала навек, или молча, без слов, разговаривала, прощалась.

На кладбище упала на холм свежей выкопанной земли и лежала, словно кончились у нее все физические и духовные силы. С трудом увели на поминальный обед. И там сидела, как чужая, вся в черном, потухшая навек женщина, обожженная горечью безмерной потери:

«Войну пережил, а в мирное время не спасли».

Купили землянку на станции Сталинград-2, поближе к центру, к работе, к школе.

Бабушка пошла в проводницы, точно не хотела жить в новом жилище, где все было чужим. Рвалась из стен на люди, в путь, в беспокойство дороги, где постоянный напряг, сон урывками, вечная канитель тушили тоску одиночества, беззащитность перед пустотой утраты.

Железнодорожные бараки и их землянку смахнули бульдозерами за три дня, предложив жильцам в ожидании квартир в новых многоэтажных домах, пожить год-полтора, где придется. И бабушке с дочкой Надей досталась комнатка в рабочем общежитии. Все согласились потерпеть.

Новый дом на пригорке над железнодорожными путями размахнули на целый квартал. И он вырастал такой светлый, с большими, распахнутыми на восток и на Волгу окнами и балконами так стремительно, что, когда было свободное время, все бегали смотреть, на сколько метров подросли внешние стены.

Надежда рисовала силуэты будущих платьев, и даже не было вопросов, куда после школы пойти учиться, – только в технологический техникум. Все было нормально, перешла на второй курс, и закрутил ей голову приезжий строитель с их же стройки. Умирала от неземной любви, летала над землей. Через полгода строитель уехал к своей жене в Ростов, а дите осталось в семье.

«Светочка! Светик, маленькая, светленькая, беззащитная безотцовщина».

Чтобы получить приличную квартиру в железнодорожном доме, на семейном совете решили, что Надежда тоже пойдет в проводницы, бросив техникум на третьем курсе. Было теперь не до будущих моделей роскошных платьев. Научилась шить, вышивать на машинке, и, Слава Богу, пригодится в жизни.

Уговорили тут же в общежитии пенсионерку Дарью, всю жизнь проработавшую обходчицей на трассе, чтобы присматривала за малышкой, пока обе – и мать, и бабушка – будут в рейсах.

Надежда попала на южное направление, очень удобное – днем отъезжали, сутки до Кисловодска, вечером – обратно, в обед на другой день уже дома. Потом отгулы. Бабушка была на дальних рейсах – до Новокузнецка, Челябинска.

И Света, когда подросла, после первой поездки с матерью летом несколько дней подряд потом всеми своими косточками ощущала неторопливый перестук колес на стыках рельсов и слышала призывные гудки.

Стройка дома затянулась на годы. И квартиру они получили, когда Свете исполнилось пять лет, и ее отдали в круглосуточный детский сад до школы. А потом бабушка ушла на пенсию, чтобы не бросать внучку на чужих людей.

Наконец, дом встретил своих жильцов. Им отломилась двухкомнатная квартира на четвертом этаже. И здесь тоже было, как в поезде.

На этой ветке в южном направлении, мимо дома поезда шли, как заведенные, с редкими интервалами, один за другим, переполненные пассажирами, круглый год, сменяясь эшелонами вагонов с лесом, цистернами с нефтью, газом.

Растянувшиеся на километр многотонные составы сотрясали все стены, и Свете иногда казалось, что скоро дому станет скучно на одном месте, и он соскочит ночью со своего фундамента и тоже помчится вслед за какими-нибудь привлекательными новенькими вагонами. И утром она не увидит своего привычного двора с уютной беседкой и качелями в молодых посадках гордых тополей.

Денег – пенсии бабушки и зарплаты проводницы – не хватало, и было решено сдавать спальню студентам. Сами ютились в большом зале – бабушка на железной скрипучей односпальной кровати, мать – на диване, Света – на раскладушке.

И, вообще, квартира напоминала плацкартный вагон – постоянное перемещение народа. Кто-то спит, как мать после рейса, кто-то пьет чай и варит на кухне, как бабушка, кто-то уткнулся в учебники (конечно, Света), или смотрят на кухне телевизор и болтают девчонки – студентки.

Этот вечный, шумный, цыганский табор приучил Свету ценить тишину.

У матери не было постоянного мужчины, она тосковала дома и рвалась в поездки, где была настоящей командиршей.

Каждое лето до первого сентября Света теперь отмеряла тысячи километров до Москвы и обратно, до Челябинска и дальше в Сибирь потому, что бабушка выходила на дополнительные рейсы, чтобы подработать.

Света привыкла не мешать матери в ее бессонные ночи, когда она выскакивала на коротких обязательных остановках, кочегарила печку, чтобы был постоянный кипяток, драила туалеты после неаккуратных пассажиров, разнимала пьяных, сажала безбилетников, быстренько отправляя их на вторые полки, за дополнительную умеренную плату. Как уважительно слушалась бригадира поезда и умело договаривалась с контролерами. А Света считала бесконечные использованные наволочки, полотенца, простыни, чтобы опять мать не рыдала безутешно, если вдруг случались недостачи.

И снова память, как тяжелый ледоруб, впиваясь в крепость замерзшей воды на реке зимой, крошит под напряжением всех мышц сильных мужских рук постепенно сдающуюся твердыню, напомнила минуты уже пролетевшего срока жизни. И отламываются светлые ледышки, и уходит гениальное изобретение – стальной винт – в глубину. И все прожитое теперь вспоминается, как в озерце отражаются бегущие облака, склонившиеся вершины берез, так ярко, светло и немножко печально.

Колеса выстукивали на рельсах свою мелодию – веселую, призывную, когда катились с пригорка; утомленно- натужную, если железнодорожный путь прокладывали когда-то, огибая небольшую возвышенность; привычно-неторопливую на равнине, монотонность которой даже бывалого машиниста укачивала за многочасовые перегоны.

Это пение рельсов звучало неотступно с раннего детства, стало привычным даже в тишине комнаты, когда не мелькали за окном постоянно меняющиеся пейзажи, а пытливо заглядывал терпеливый пирамидальный тополь, вымахавший до четвертого этажа.

– Мама, я сегодня опять куда-то мчалась на поезде. Потом остановка. Стою на каком-то разъезде, на зеленеющей, вытоптанной траве среди шпал и рельсов, помогаю пассажирам снимать какие-то тяжелые чемоданы, сумки, пакеты, и вдруг поезд резко трогается. Постепенно набирает скорость, вагоны проплывают мимо. Нужно сделать усилие, схватиться за поручни, но подножка так высоко, колеса так быстро мелькают совсем рядом, и я застываю в растерянности возле этих сваленных вещей. А поезд машет мне прощально красными сигнальными огнями последнего вагона. Что это значит?

– Чертовщина какая-то, – мать могла бы выразиться и покрепче. У нее иногда вылетали бранные словечки, но она била себя больно ладонью по губам, морщилась и ворчала:

– Взяли тебя, идиотка, на приличный маршрут до Москвы, радоваться должна, а из тебя дурь многолетняя прет. С моими купейными пассажирами теперь надо уважительно: чирик- чирик, у-тю-тю, как с закормленными детишками. Вдруг обидится, что не так посмотрела, не так выразилась. Сразу из бригады вылетишь. А, вообще-то, сон тебе приснился обидный. У матери все в жизни мимо. И у бабушки – одни прочерки, ни счастья личного, ни любви неземной. Одна надежда, что тебе повезет, хоть немножко.

Света убежала тогда на занятия в спортивную школу и, сидя в громыхающем трамвае мимо поизношенных, послевоенных домиков, слепленных, из чего придется, представляла, как ей может повезти в жизни. Найдет большой кошелек с деньгами. Или объявится отец – строитель и увезет в Москву. Или она попадет вдруг в сборную страны по легкой атлетике и поедет на первенство Европы или мира. И пробежит лучше всех, и будет стоять на пьедестале почета рядом с чернокожими бегуньями, пусть даже на третьем, самом низком месте.

Но это было бы уже везением по-крупному. А тут, чтобы попасть на городские соревнования, нужно было «пахать», тренироваться на стадионе, как проклятой, забыв про пляж за Волгой, кинотеатры и прогулки с девчонками по набережной.

Свету нельзя было назвать красавицей, но ее чистое, без прыщиков лицо, небольшой носик, сжатые твердо выразительные губы, карие, глубокие глаза в оперении черных мохнатых ресниц, темные, волнистые, с длинной челкой волосы до плеч, привлекали внимание при первой встрече.

И еще ее умение собраться на соревнованиях по легкой атлетике на старте, даже на школьном стадионе, и выложиться на финише, как штопор, взлетая над песчаным корытом, сжавшись в клубок энергии при прыжках, выбивая в десятку в школьном подвале тира.

Высокая, с длинными загорелыми ногами, привыкшая к шуму стадиона, не стесняющаяся коротких спортивных трусов, обтягивающей высокую грудь спортивной майки или футболки с логотипом, она была ярой болельщицей клуба « Локомотив».

И в педагогический институт на факультет физического воспитания со своими пачками грамот и квалификационных удостоверений поступила без проблем.

И вот зимой случилось ЧП – мать влюбилась! В декабре девчонкам – студенткам дали общежитие, и они, не скрывая радости, за один вечер перевезли все свои вещи на такси. А мать в свой выходной не поленилась съездить в пединститут к дежурному администратору и в толстую амбарную книгу черканула: требуются квартирантки – две девочки с дневного отделения или серьезные студенты – заочники.

И за два дня до Нового года в обеденный перерыв, когда мать в кухне доваривала борщ, к ним в квартиру позвонил незнакомый мужчина. Ему, в его коротком зимнем пальто с цигейковым воротником, с лисьей самодельной шапкой было где-то за тридцать пять лет, и он переминался на пороге в серых фетровых сапогах, в которые были заправлены темные брюки. Весь его вид напоминал киношного барыгу. В руке мял листочек с адресом:

– Вот, мне дали в институте. Я заочник, приехал на сессию пораньше. Не все контрольные еще сделал. Возьмите меня к себе на квартиру.

Мать по привычке всегда на кухне повязывала косынку, чтобы не посеять волосы в стряпню. В ярком матерчатом фартуке, в косынке, с половником в руке она стояла перед мужчиной, наголову выше нее, и первой ее мыслью было:

– Нам в наше бабье царство только мужика не хватало.

Но незваный гость повел носом и вдруг удивил всегда настроенную против всех мужчин без разбора мать:

– Хороший дух от щей. Видимо, вы хорошая хозяйка!

И мать растаяла. Она сдернула косынку, торопясь, с трудом развязала узел на тесемках фартука, засуетилась, приглашая нового жильца пройти в зал.

Заочник сдернул свои фетровые сапоги и в самодельных, толстых, связанных из черной овечьей шерсти носках, подошел, растерянно улыбаясь, к столу в центре комнаты. Видимо, думал встретить шуструю старушку, сдававшую лишнюю жилплощадь. А перед ним стояла поджарая, с хорошо сохранившейся гибкой талией молодица лет сорока, с веселыми кудряшками химической завивки на голове, с небольшой грудью, выглядывающей незагорелой белизной из выреза легкой блузки, без лишнего веса:

– Обедать будете? – она ловко свернула парадную накрахмаленную скатерть, перенесла на подоконник белую вазу с искусственными цветами, застелила старый круглый стол новой зеленой клеенкой.