>*<
К вечеру он уже знал, как действовать дальше. Сначала отметиться в клубе, даже познакомиться с какой-нибудь девчонкой из тех, кто точно не будет претендовать на роль любовницы-клиентки, потому что у неё нет таких денег, связываться же с Кэт – себе дороже. Лем уже понял, что встречаться с кем-то по его выбору хозяйка не позволит, но сделать вид, что ищешь новую пассию, нужно. Потом можно будет вернуться к себе и снова влезть в общую сеть. Нужно выяснить ещё очень многое.
В одиннадцать часов он, снова заказав вместо ужина молоко и сладкую булочку, засел за экраном. Теперь он искал сведения об отце и Лене. О Лене он не нашёл почти ничего, только что родилась она в две тысячи семидесятом году, в девяностом с отличием окончила школу и попыталась поступить в медицинский, но не прошла по конкурсу и выучилась на массажиста, а перед самим приходом в центр подала документы на подготовительные курсы опять же в мед, но ходить на них уже не смогла. В Дебрянске у неё жила бабушка, других родных не было.
А вот об отце, Льве Борисовиче Лефорте, информации было очень много. Параллельщик, оказался в этом мире в две тысячи двадцать первом году в возрасте примерно одиннадцати лет. Воспитывался в детдоме в Риге, потом переехал в Ленинград, учился на математика-программиста на факультете математики и информационных наук ЛГУ. Был женат, жена разбилась в аварии – у мобиля отказал автопилот. Сын умер в девять лет от лейкемии. Учёный перешёл работать в частный исследовательский центр, занялся нейрофизиологией. Автор двух монографий и нескольких десятков научных статей, на его имя выдано пять международных патентов.
Всё это, пусть и не настолько подробно, Лем знал и раньше. Не знал он лишь одного и, прочитав, почти час сидел, осознавая всё заново. Последняя строчка в биографии отца: «Л. Б. Лефорт умер 22.08.2093 г. Смерть наступила в результате сердечного приступа. Похоронен 25.08.2093 на старом кладбище Смоленска рядом с женой и сыном».
Мир Лема рушился второй раз. Он целый год уверял себя: отец предал, бросил его, молча наблюдая, как Лена гонит его прочь. А отец тогда был уже мёртв, и Лена знала это. Знала, что если Лем задержится хоть на минуту – его поймают, и жертва отца потеряет смысл. И знала, что одному бежать легче, чем двоим – меньше вероятности, что выследят.
Жаклин поняла всё сразу и была права: не они предали его, а он – их! Они надеялись, что он сможет добраться до конторы, сможет найти помощь, а он, идиот, решил строить звёздную карьеру манекенщика! Доказать, что он – настоящий Лепонт! И что, доказал? Он – цепной пёс и предлагаемая любой богатенькой фифе секс-кукла в дорогой упаковке! Он продался за эту вот упаковку, за красивые шмотки, вкусную жратву и постельные утехи. И за прекрасное обслуживание в барбершопе! «Брутальный вид», «мужественность»! А на самом деле мохнорылый дурной щенок, возомнивший себя волкодавом! Он такой же потребитель миражей модных фирм и громких названий, как и посетители комплекса. Вроде бы всё создано для их удобства и развлечений, но на самом деле решают не они. Они всего лишь бездумное стадо, которое потребляет силос модных товаров, а потом само будет употреблено в пищу обжорами – такими вот хозяевами жизни, как Кэт. Цивилизованная, утончённая форма каннибализма. Да, их не едят в прямом смысле слова, но в реальности они ничем не отличаются от тупых коров на бойне.
Лема трясло, болел шрам, нос, горело в груди. Он не знал, что делать, куда сбросить то напряжение, что распирало его изнутри, мешая дышать. Идти в спортзал нельзя: время позднее, и неурочное появление его на «этаже здоровья» привлечёт внимание. Ходить по комнате? Лечь спать? Напиться? Всё началось в ночь на воскресенье с выпивки у Жаклин. Жаклин! Она давала ему какой-то адрес! Где эта бумажка? Ага, вот, в ремешке кома. Надо проверить, что это за человек.
Лем запустил поиск по указанному на бумажке адресу и вскоре смотрел на экран, снова не веря увиденному. Этот человек работал психологом в местном филиале конторы. Откуда Жаклин могла его знать? Но теперь есть шанс вырваться отсюда, исправить хотя бы часть ошибок. Или наделать новые?
Уйти открыто не получится – на выходе задержат под любым предлогом. Значит, надо всё обдумать. Но и задерживаться нельзя: уже начало субботы, а в понедельник его ком должен быть привязан к следящей аппаратуре отдела безопасности. У него меньше двух суток.
>*<
Всё дежурство Лем обдумывал, что ему делать. Идти напролом нельзя, но существует много обходных путей. У него есть деньги – та самая стопка купюр, которые он когда-то снял со счёта, но так и не потратил. Есть удобная неприметная одежда. Что ещё? Ком нужно оставить здесь – по нему Лема вычислят сразу. Документы в кабинете Кэт, соваться туда нельзя. Еда и вода – они могут потребоваться на первые часы, пока он не найдёт того человека. Всё это мелочи. Самое главное – как уйти?
Снова ночной клуб, ставший ему ненавистным, но необходимый, чтобы не привлекать к себе внимания. Вон та девушка очень ничего, можно воспользоваться ею для отвлечения надсмотрщиков. Забавная выходит ситуация: один раб-надсмотрщик хочет бежать от других рабов-надсмотрщиков. Заказать коктейль, слабоалкогольный. Проследить, чтобы в него ничего не подмешали. Посетители клуба любят подшутить, и слабительное – мелочи по сравнению с тем, что подсыпа́ли некоторым завсегдатаям, не то что неопытным новичкам. Так, теперь сделать вид, что опьянел: на него алкоголь иногда действовал слишком сильно, так что никто не удивится и сейчас. Шатаясь, зайти в лифт, добраться до квартиры.
Всё. У него в запасе есть несколько часов. Найти схему города, понять, как добраться до нужного места. Переодеться, сунуть бутылку с водой и шоколад в карман свитера. Сколько времени? Ещё рано. Перепроверить все вещи. Забыл взять бритву. Хорошо, что бородка у него совсем короткая. В детстве он не выносил бритья: маленькому ребёнку было плохо в теле взрослого. Из-за этой нелюбви к бритве он и отпустил бородку – неудобную, колючую, но такую «взрослую». Теперь нужно от неё избавиться.
Бритву он украл ещё днём, что было просто – он ведь отлично знал все слабые места охраны. И это знание пригодится, чтобы выбраться на улицу. В некоторых коридорах камер нет, они предназначаются для уборщиков, которые дальше подсобки пройти не могут. Он, как сотрудник охраны, может свободно воспользоваться этими коридорами, как и служебными помещениями, известными лишь некоторым сотрудникам и редким странным посетителям ночных клубов, которых задерживать нельзя. Сколько времени? Пора!
Пройти по основному коридору к лифту, добраться до круглосуточной обжорки на третьем этаже, заказать пельмени и чай. Обычное дело: охранники часто заглядывают сюда по ночам, ведь здоровые мужские организмы требуют еды. Хорошо поесть, напиться чая, пройти к служебному туалету. Здесь камер нет, он знает это точно. Повесить на дверь табличку «Закрыто». Теперь бритва. Странное ощущение голого подбородка, воздух холодит кожу. Но это ничего, скоро привыкнет.
Накинуть на плечи одноразовую куртку уборщика, закрыть лицо одноразовой же кепкой с большим козырьком. Всё вытащено из мусорного бака, чужое, грязное, но это необходимо. Выйти в другую дверь, взять подготовленные работниками мешки с мусором. Идти к грузовому лифту. Не спешить, ссутулиться, слегка прихрамывать – так ходит один из уборщиков, немного похожий на него внешне. По пути пошатнуться, опереться на стену. За ней неприметная ниша, в которую так хорошо скользнул ком. Он упадёт на второй этаж, рядом с небольшим голоаттракционом – неофициальным, в нём порнушку для охранников крутят, и камер там тоже нет.
Слегка шатаясь, словно от усталости, дойти до лифта, спуститься вниз, в просторный зал с открытыми настежь воротами – через них проезжают мусоровозы. Выходящего отсюда человека не заметит никто. А если и зацепит взглядом, то сразу забудет: мусорщик такое же обычное «оборудование», как и автоматический мусоровоз. Он знает это отлично, потому что сам работает в охране… работал.
Ночная улица, свежий, пахнущий осенью ветерок, от которого закружилась голова. Он совсем забыл, что такое открытое пространство. Не спешить, зайти вон за тот угол. Теперь скинуть куртку и кепку, и опять же не спеша идти вниз по улице. Он – возвращающийся после отдыха в клубе обычный парень.
Остановка трамвая. Теперь выяснить, как расплачиваться, он же читал об этом. Все уже много десятилетий пользуются для оплаты чипами-паспортами, но некоторые, особенно богатая молодёжь, любят купюры – ретро опять в моде. Так что на остановке есть и терминалы, в которых принимают наличность. Ага, вот он. Купить месячный проездной: его сложнее вычислить, потому что пользоваться им можно на любом транспорте. В ладонь скатился пластиковый «всеразмерный» перстенёк-«змейка». Всё, теперь можно сесть на любой трамвай, главное – уехать отсюда.
>*<
Он зашёл в почти пустой салон и устроился у окна, за которым сначала мелькали фонари, потом всё залила чернота ночного лесопарка. Теперь стекло отражало бледное лицо с перебитым носом, тонким шрамом от брови к скуле и тревожными усталыми глазами. Ему нужно было сделать несколько пересадок, чтобы замести след. Хватятся его только под утро, а то и к обеду, когда он не выйдет на дежурство. Но это его уже не волновало. Разбилась ещё одна жизнь, ещё одно имя ушло в прошлое вслед за громким «Лепонт». Кто он теперь? Он и сам этого не знал. Время покажет.
Лёшка
Он ехал по ночному городу, думая о прошлом и о том, что его ждёт дальше. Кто он? Голем? Вечно обречённый быть послушным исполнителем чужих прихотей? Мягкая глина в руках всё новых и новых хозяев? Или всё-таки нет? В голове крутилась детская песенка, услышанная когда-то от Лены. И вдруг пришло понимание: лепят бездушных, безвольных, не имеющих разума, а свободные, по-настоящему свободные люди создают себя сами. Надо научиться лепить себя, понять, кем быть, иначе за него это сделают другие. Истинно свободный человек принимает ответственность на себя, а не ждёт, что всё решат за него. Нужно лепить себя самому.
Он вышел за три остановки до конечной и пошёл по тихим улочкам пригорода. Начало второго, первые трамваи пустят только через четыре часа. За это время он сможет пройти очень много. Иногда он, давая отдых ногам, сидел на скамейках в небольших скверах или на остановках, медленно рассасывал дольку шоколада, запивал водой. Он никогда не знал, что такое голод. В исследовательском центре его всегда кормили по режиму, у Кэт есть можно было в любое время, и лишь в день побега и гибели отца он не ел почти сутки, но пережитое потрясение помешало тогда осознать, что он голоден. Теперь нервное напряжение, дорога по ночному городу и тяжёлые мысли подействовали на него как сутки без еды, и он впервые понял, что такое голод. Это было то «плохо, когда чего-то не хватает», испытанное им ещё до рождения. Он грустно улыбнулся этому открытию. Сколько же ещё ему предстоит узнать.
На какой-то остановке он купил одноразовый проездной и сел в первый утренний трамвай. Стояло раннее воскресное утро, город постепенно просыпался, на улицах появлялись то собачники, выгуливавшие своих хвостатых друзей, то бегуны, то вынужденные работать по выходным страдальцы. Маршрут трамвая пересекался с тем, каким он ехал ночью, и он вышел на следующей за пересечением маршрутов остановке. На ней собралось уже довольно много народа, и никто не обратил внимания на бледного, неброско одетого парня, покупающего в терминале одноразовый проездной. Но в этот раз он расплатился месячным проездным, а потом незаметно опустил перстенёк в карман одному из пассажиров. Если его станут искать, то это собьёт ищеек со следа, если же не станут, то мужичка ждёт небольшой приятный сюрприз.
Вышел он на следующей остановке, прошёл несколько кварталов и сел уже в нужный ему трамвай. Теперь можно ехать к тому человеку.
>*<
Просторные, немного неухоженные зелёные дворы старинного квартала, обнесённые ветхими, посеребревшими от времени некрашеными штакетниками, пережившими все моды прошлого века и стойко сопротивляющимися старому металлопрофилю и пластику современных оград. Вросшие в землю распахнутые ворота на древних кирпичных столбах. Неохватные стволы почти таких же древних с виду деревьев. Всё это напоминало ему кадры из старых фильмов, которые он иногда смотрел вместе с отцом и Леной. Тогда это казалось выдумкой, нереальными декорациями, совершенно не сочетавшимися с окружавшей его в научном центре техникой и мебелью. Тем более невероятным это казалось, если сравнивать с ухоженной, благородно-модной империей Кэт. Хозяйка всегда отличалась великолепным вкусом и ценила достойную старину антиквариата, которым не пользуются, а только любуются.
Теперь эти «декорации» обрели плоть, стали живыми, яркими и объёмными. Как стал реальным щебет проснувшихся птиц в кронах деревьев, уханье горлинок, прохладный запах припоздавших сиреневых флоксов – старомодных и казавшихся неотъемлемой частью этих дворов высоких полудиких цветов.
Вот и нужный ему двор, с неизменными флоксами и яркими астрами у забора и с извечной детской забавой – качелями, подвешенными на верёвке на сплоченных буквой «П» мощных деревянных столбах. Около качелей валялась стоптанная детская кроссовка, такая странно маленькая для него, никогда не бывшего ребёнком.
Двухэтажный дом двухвековой давности, изъеденные временем стены из красного кирпича, отдельные входы в каждую квартиру. Дверь почти вровень с современным уровнем земли, филёнчатая, покрытая прозрачным янтарным лаком. На стук откликнулись сразу, хотя, кажется, были не очень довольны. Но он не мог прийти позже.
– Да, вам кого? – В дверном проёме стоял высокий, худой, с всклокоченными тёмными волосами парень лет тридцати на вид.
– Вы простите… – Он неожиданно понял, что не знает, что сказать, и совсем по-детски схватился за единственную «соломинку»: – Мне ваш адрес Жаклин дала…
– Заходи! – Парень резко шагнул в сторону. – Ну, чего стоишь?!
Он вошёл в тёмную тёплую прихожую, пахну́вшую на него запахами обувной кожи, жареного лука, свежего кофе, обжитых кирпичных стен.
– Разувайся и проходи в комнату, сейчас кофе принесу. – Хозяин квартиры мотнул головой, указывая куда идти, сам же поспешил в другую дверь, из-за которой доносилось негромкое шипение. Через мгновенье послышалось: «Чёрт! Опять плитку мыть!» – и запах кофе усилился.
Он снял мокасины и, радуясь, что можно дать отдых ногам, прошёл по прохладным половицам в по-утреннему сумрачную комнату с непривычной для него старой мебелью: узкие лакированные шкафы, такой же узкий сервант с горками фарфоровой посуды за стеклом, небольшие, жёсткие на вид кресла.
– Чего застыл? Садись! – Хозяин слегка подтолкнул его ребром подноса. – Вот сюда, к столу. Что, мебель понравилась? От бабушки досталась, антиквариат, сто лет в обед, сейчас из ДСП уже ничего не делают. Держи кофе и пирог. И рассказывай. Звать-то тебя как?
Он растерянно замер, не зная, что ответить, и вдруг ему послышался хрипловатый голос отца. Он выпрямился и твёрдо сказал:
– Лёшка. Не Алексей, а Лёшка.
– Хорошо, тогда я – Мишка. Будем знакомы! – Парень шутливо стукнул в его кружку своей.
– Что Жаклин? Просила что-то передать?
– Нет, она сказала, вы можете мне помочь… – Лёшка пытался найти нужные слова.
– Ты когда её видел?
– Вчера, мельком, а говорил в прошлое воскресенье.
– Как она? – Мишка спросил напряжённым голосом.
– Хорошо… – Лёшка запнулся, ведь о Жаклин не знал почти ничего. – Я не буду врать, я мало с ней общался, но она… Наверное, её можно назвать моим другом.
Мишка внимательно посмотрел на него, кивнул, видимо, заметив что-то особое в лице Лёшки:
– Говори. Если она послала тебя ко мне, значит, дело очень серьёзное.
Лёшка вздохнул, прикрыл глаза и стал рассказывать. Всё. И то, о чём не говорил тогда Жаклин – о детях-уродах в подвальной лаборатории, о разговорах с отцом, о непонятной ему самому неприязни к Лене в те детские дни, и о смазливой медсестре, слова которой подтолкнули его к поискам сведений о своём прототипе. И о жизни в «Баялиге», об упрямом нежелании хоть что-то читать, чему-то учиться, узнавать новое: люди-то живут и без знаний, книг, им достаточно того, что есть в торговом центре, значит, быть умнее – плохо, глупо, неприлично. О последней неделе, когда всё сложилось в цельную картину. И о бегстве в ночь, неожиданном для него самого, но вроде бы хорошо спланированном. И самое главное – о жгущем чувстве вины перед отцом и Леной, от которого не избавиться, которое, как и одиночество, стало его спутником и наяву, и во сне. Мишка молчал, Лёшка сквозь опущенные ресницы видел, что тот внимательно следит за его лицом. Но в этот раз он не контролировал свою мимику – хватит с него притворства!
Лёшка замолчал, но хозяин квартиры сидел, всё так же молча рассматривая его лицо. Потом вздохнул и разжал кулаки:
– Ты не врёшь. Не думал, что когда-нибудь увижу молодого параллельщика, им всем уже за восемьдесят. Но такой взгляд – только у них. Досталось тебе… – Он снова ненадолго замолчал, потом встал: – Я согрею тебе поесть. Хочешь, идём на кухню, хочешь, оставайся здесь.
Лёшка пошёл за ним. Небольшая, квадратов восемь, кухня, оставшийся от когда-то стоявшей здесь угольной плиты выступ дымохода, старинная, опять же из ДСП, мебель и залитая убежавшим кофе газовая плита – тоже почти антиквариат в мире победившего электричества и готовых блюд. В раковине стояла начищенная до золотого блеска медная джезва.
– Садись сюда. – Мишка резким, отрывистым движением указал на стул в углу. – И мне не помешаешь, и снаружи тебя никто не увидит. Суп будешь? Гречневый, с шампиньонами.
– Я всё ем. – Лёшка пожал плечами.
– Оно и понятно, капризничать тебе никто не давал, – усмехнулся хозяин. – Пока греется, буду говорить. Я тебя не перебивал, так что и ты пока молчи, потом спрашивать да возражать будешь. Отец твой преступление совершил. Сиди! Не в том преступление, что тебя оттуда вытащить смог, а в том, что с этими экспериментами связался. Судить его не могу. Был бы он жив, ему бы официально обвинение предъявили. Только суды разные есть. Он неправ, но… Параллельщики – они другие. Не все выдерживали. Ты же сам знаешь, что такое одиночество. Это не только твоя беда, так у всех параллельщиков. Тебе это с генами передалось, ты же клон. Плюс ещё эта запись информации в мозг. Отец твой хотел от этого одиночества спастись, а когда семью потерял… Не могу его судить. Да и расплатился он за всё, и тебя смог человеком воспитать. Больше его за Лену виню – знал, во что девчонку впутывает. Ладно. Держи суп, а я тут приберу пока. Сейчас вот что решать надо. Первое: куда тебя прятать и как. Кэт эта тебя под землёй найдёт, а если с хозяевами центра стакнётся… Значит, прятать тебя нужно далеко. Но и запирать в четырёх стенах нельзя – ты за эти годы на несколько жизней вперёд в тюрьме насиделся, вернее, в пыточной. Да и учиться тебе нужно, ты парень умный. Второе: нужно узнать, жива ли Лена.
Лёшка впервые за свою жизнь покраснел от стыда. Он на самом деле не думал, что стало с девушкой, хватило того, что узнал о смерти отца.
– Не сообразил, да? – Мишка, вымыв плиту, сел к столу. – Не переживай, бывает. Запомни на будущее, а себя сейчас не кори. Третье: надо остановить все эти эксперименты, продажу людей. Что смотришь? Ну да, людей; они же не куклы, они чувствуют, думают, страдают. Не привык, чтобы их сразу людьми считали? Привыкай! Мир – не центр и не притон Кэт, мир намного больше, и хороших, умных людей в нём больше, чем плохих. Плохие, к сожалению, заметнее, и власти у них часто больше – это да. Но и мы не лыком шиты. Держи добавку. Оголодал совсем?
– Нет, но такой вкусноты не ел никогда. – Лёшка на самом деле поражался вкусу вроде бы простого супа.
– Так он же домашний, мать готовила. Ладно, пошли дальше. Значит, у нас три задачи: спрятать тебя, узнать о Лене и закрыть центр, вытащив из него всех детей и твоих клонов, так? – Мишка поставил перед гостем стакан с чаем. – А ты совсем пацан.
– Нет, мне уже двадцать пять психологически.
– Ты как считаешь? Год за десять? Нет, тут другая математика. Судя по тому, что ты рассказал, у тебя вообще нельзя определить психологический возраст. Кое в чём ты любому фору дашь, да беда в том, что знать это нормальным людям незачем. А в обычных человеческих делах, отношениях ты ребёнок совсем. Где тебе было опыта набраться? Поел? Пошли в зал, думать будем. Хотя нет, думать я буду, а ты спать ложись. Не бойся, не сдам я тебя, и что бы ни придумал – всё сначала тебе скажу, ты решать будешь.
Мишка проводил его в другую комнату, небольшую, с узким окном в толстенной стене и каким-то разлапистым цветком на подоконнике.
– Вот. Одежду другую дать? В твоей спать неудобно, да и приметная она слишком.
Лёшка растерянно кивнул и вскоре получил на руки старый спортивный костюм.
– Если умыться надо, вот там ванная и туалет, – указал в коридор Мишка. – Я пока постель разберу.
Когда Лёшка, вымывшись и переодевшись в тесноватый для него костюм, вернулся в комнату, кровать была уже перестелена. Мишка, взглянув на него, улыбнулся:
– Хорош, на самом деле хорош. И стойкий: гнёшься, но не ломаешься. Когда разогнёшься, им мало не покажется. О чём думал, когда ко мне ехал?
Вопрос был задан слегка шутливым тоном, но с искренним интересом и участием, и Лёшка рассказал, ничего не скрывая и не стесняясь. Он вообще плохо понимал, чего нужно стесняться, а чего – нет. Мишка довольно кивнул:
– Ты молодец! Сам додумался до того, чему других и за сто лет не выучить. Ложись и спи. Не помешаю, если я здесь работать буду? Не хочу, чтобы ты думал, что я куда-то ушёл.
Лёшка пожал плечами: спать хотелось жутко, и было всё равно, сидит кто-то в комнате или нет. С Мишкой даже спокойнее.