>*<
Лена выехала к завтраку с некоторой опаской: как все отнесутся к изменению её внешнего вида? Боялся и Лёшка, который в отличие от девушки не показывал этого, но на самом деле чувствовал себя как перед штурмом центра, и при этом совершенно не понимал, чего же он боится. Но мальчишки, увидев девушку, радостно завопили, впервые за всё время так открыто выразив свои эмоции; взрослые улыбались и делали Лене комплименты, от которых она буквально сияла. После завтрака Мишка, уже собираясь на прогулку с мальчишками, будто ненароком задержался рядом с Лёшкой и, на мгновенье сжав его локоть, еле слышно шепнул: «Молодец».
Нина Ивановна приехала почти к ужину и, увидев внучку, оставленную ею слепой и почти парализованной, а теперь весёлую, бодрую, с сияющими глазами и с прежней, ещё школьных времён, причёской, впервые за всё время открыто расплакалась:
– Леночка, ты… ты…
– Ба, ты же меня каждый день видела, – растерялась девушка, обнимая наклонившуюся к ней женщину.
– На экране! Там всё, что угодно, нарисовать можно.
Нина Ивановна выпрямилась, отпустив внучку, и, вытерев глаза, обернулась к мальчишкам:
– Идите сюда, герои! Я по вам соскучилась! А потом будем подарки разбирать.
На лицах мальчишек при этих словах ясно читалось: «А что ты привезла?» – но они, вцепившись за бабушку и едва не роняя её на свои кресла, затрясли головами, и Шери твёрдо сказал:
– Все подарки – на Новый год, под ёлку! Мы все так договорились. Ты не сердись.
– Разве я могу на вас сердиться?
Нина Ивановна за эти несколько минут помолодела лет на двадцать, словно снова став заведующей детской библиотекой, и безмерно радовалась и сияющим глазам внучки, и счастливым улыбкам мальчишек, и, конечно же, всем взрослым:
– Анечка, милая, здравствуй! Ты так похорошела! Виктор, рада вас видеть! Лёшенька, Миша, простите, сразу не поздоровалась. Здравствуйте, мои дорогие!
Весёлая кутерьма продолжалась до самого вечера. Ребята показывали бабушке комнаты, зимнюю веранду, ставшую уютной и немного таинственной оранжереей, спортзал и бассейн, знакомили с парнями из охраны и Ришей, и обещали утром показать весь лес и вылепленные для них охранниками снежные фигуры. А потом было праздничное застолье.
>*<
По всеобщей договорённости украшать комнаты решили за день до праздника, а ёлку поставить вообще тридцать первого, причём не одну, а сразу несколько: в общей комнате большую, в столовой, где собирались все обитатели этого маленького мирка, – вторую, поменьше, и ещё нарядить живую ель во дворе. Нужно было доставать короба с игрушками и мишурой, подключать гирлянды, разрисовывать окна. Предпраздничная суета втянула в себя всех – от серьёзных охранников на КПП до Арсения Денисовича, точно так же, как мальчишки, хохотавшего над запутавшимися в гирляндах Виктором и Курьянычем. Дело нашлось каждому, и самое ответственное – мальчишкам, Лене и Лёшке с Мишкой, которым поручили украсить все три ёлки. Мальчишки с восторгом распаковывали коробки с игрушками, Лена вдевала нитки, а парни цепляли всё на ветви, повесив на самые видные места поделки ребят. Игрушек оказалось так много, что не только на все три ёлки хватило, но и на украшение оранжереи осталось, и на ветках фикусов, пальм и рододендронов теперь тоже искрились разноцветные фигурки, шарики и сосульки.
– Эй, декораторы! – Риша выглянула из дверей кухни и тихо охнула, забыв, что хотела сказать. – У вас пауков в предках не было? Вы гирляндами всю столовую заплели, как паутиной! И в гостиной так?
– Не нравится? – испуганно обернулся к ней Митя.
– Очень красиво! Но уже третий час, обед вы пропустили, и меня будут ругать за нарушение режима питания.
– Не буду, – спохватился Арсений Денисович, сам совершенно забывший о времени. – Но вы правы. Остальные решают сами, а ребят и Лену пора кормить и разгонять по комнатам. Им отдохнуть перед праздником нужно. Анри, не дуйся, а выбирай: или ты сейчас идёшь отдыхать, а потом встречаешь Новый год вместе с нами, или ложишься спать в восемь вечера. Что выбираешь? Это всех касается!
Разумеется, мальчишки выбрали первый вариант, не только из-за перспективы праздновать со всеми, но и потому что на самом деле устали. Ну а Лена хотела и принарядиться, впервые за все эти годы.
Вечером в гостиной собрались все, даже охранники, заранее всё посчитав, составили график смен так, чтобы каждый из них успел отпраздновать в общей компании. Из-за этого в обычно просторной комнате было тесновато, но весело. Мужчины делали комплименты раскрасневшимся Рише и тёте Ане, которые заканчивали накрывать на столы и то и дело вспоминали, что что-то забыли, и, конечно же, Лене, которая, словно юная королева, выехала из комнаты в синем вечернем платье, и весело-строгой, уже как королева-мать, Нине Ивановне. Мальчишки с почти не сдерживаемым любопытством посматривали на огромную гору подарков, лежавших не под ёлкой, а рядом, настолько много их было.
– Ну что, просим за стол, – с облегчённым вздохом позвала всех Риша.
Свет в комнате притушили, и в золотистой полутьме засверкали украшавшие не только ель, но и всю комнату гирлянды, затрепетали огоньки электрических «свечек» на столах, и засветился окном в большой мир экран на стене: в этот вечер сняли негласный запрет на новости, потому что всем хотелось посмотреть, как где встречают наступающий две тысячи девяносто шестой год.
– До Нового года десять минут! – объявил Виктор. – Пора готовить бокалы.
– Погоди, – перебил его Курьяныч. – Давайте проводим этот год, вспомним ушедших, поблагодарим за то, что он всё-таки принёс нам столько хорошего. А Новый год пойдём встречать на улицу. Укутайте наших молодцов и прекрасную Елену, и пошли, вас всех ждёт сюрприз.
Для взрослых это не было особой неожиданностью, но для мальчишек, да и для не видевшего такого вблизи Лёшки роскошный фейерверк, устроенный парнями из охраны над льдом замёрзшего озера, казался не просто чудом, а чем-то сродни полёту в космос: всё вокруг переливалось, грохало и шелестело, сердце замирало, и хотелось лететь туда, в тёмное и в то же время искрящееся небо. Пять минут показались им четверым волшебной вечностью, обещанием, что всё в их жизни будет хорошо. Лёшка почувствовал, как его за рукав дёргает Лена, наклонился к ней и сквозь грохот услышал:
– На эти звёзды тоже можно загадывать желание!
Он кивнул, показывая, что понял её, и снова запрокинул голову, успев заметить, как в глазах Лены отражались осыпающиеся искры фейерверка вперемешку с настоящими звёздами.
Наконец наступило время разбирать подарки. Их хватало всем – и постояльцам, и охранникам, но, конечно, больше всего подарков досталось мальчишкам и Лене. Не дарили ребятам только электронику: им хватило компьютеров в лаборатории, и сейчас все трое предпочитали старомодные, простые, но именно человеческие, тёплые и надёжные вещи. А вот Лене подарили новый планшет – большой, супергибкий и лёгкий, но всё-таки не такой удобный, как обычная книга. Анри, подняв голову от яркой энциклопедии по живописи, увидел в руках девушки этот планшет, взглянул на свой том и вдруг спросил:
– Почему никто не придумает книгу, которая бы умела столько, сколько планшет, но была именно книгой?
– Вот ты и придумай. – Арсений Денисович положил ладонь на его худое плечо.
– Придумаю! – Анри улыбнулся, кажется, впервые самостоятельно, а не по приказу заинтересовавшись техническим вопросом.
Лёшка слушал слова мальчика, разбирая свои подарки и думая о будущем ребят. Его, словно ненароком, зацепил Мишка и едва слышно шепнул:
– Главный подарок этого праздника они получат через несколько лет. Сегодня мне написали коллеги: врачи поняли, как помочь всем големам и тем более ребятам. Как окрепнут, им сделают операции, и они станут во всём обычными людьми. А остальных ещё осенью решили задержать в развитии, перестроить их организмы до рождения. Они родятся не в январе, а намного позже, но им это будет лучше.
– Скажешь им? – так же тихо спросил Лёшка, вспомнив глаза Шери, в которых всегда отражалась скрытая, но почти невыносимая душевная боль.
– Нет, зачем? Подрастут, тогда и узнают.
Лена улыбалась, слушая восторженные возгласы мальчишек и глядя на примеряющего яркие варежки Мишку и аккуратно складывающего такой же яркий шарф Лёшку: уроки тёти Ани не прошли даром, и за эти месяцы девушка связала тёплые вещицы всем. Наконец она взялась за свой последний подарок – яркий свёрточек, в котором оказалась небольшая балерина-силуэт из белого фетра.
– Ой! – Девушка с восторгом разглядывала вроде бы простенькую фигурку. – Какая она красивая! Спасибо! Это от кого?
Записки в свёртке не было, никто не признавался, и девушка, поблагодарив сразу всех, подняла фигурку – балерина словно летела сквозь золотистый свет гостиной.
Таким Лёшке и запомнился этот Новый год: тонкая белая балерина, танцующая на ладонях Лены. Почему он в последний момент не стал вкладывать в подарок уже подготовленную открытку, он и сам не знал, но теперь понял – это было правильно. Лена получила от него несколько подписанных вещиц, а эта фигурка стала той тайной, небольшим чудом, которое и должно было случиться в новогоднюю ночь.
>*<
После праздников почти всё вернулось в прежнюю колею, только Нина Ивановна, уступив уговорам, осталась на базе. Её решению обрадовались все, и больше всего – мальчишки. Они искренне считали Нину Ивановну своей бабушкой, слушались её беспрекословно, и при этом стали проказить, вызывая улыбки окружающих, отлично знавших, что большинство задумок ребята брали из подсказанных бывшей библиотекаршей книг. Может, кто и назвал бы это непедагогичным, но мальчишкам жизненно важно было научиться не только общению, но и нарушению правил, отстаиванию своего «я», и детские проказы, безопасные и никого не обижавшие, были для этого лучшим способом.
Ещё одним изменением стало то, что Лена начала помогать парням в разборе документов центра и консультациях по големам. Мишка пытался её отговорить, ведь девушка только-только пришла в себя после испытаний и до сих пор была слаба, не говоря уже о больной спине. Но Лена упрямо настаивала на своём:
– Ты Лёшку сколько знаешь? Меньше полутора лет! А я в центре четыре года прожила, видела всё это с самого начала, и… – Она огляделась, убедившись, что Лёшки рядом нет, и продолжила: – Я же сама делала всё это! Я хочу исправить то, что сотворила!
– Не делала! – отрезал Мишка. – Ты их не калечила, а спасала, с первого дня! Но ты права – ты больше всех нас об этом знаешь. Хорошо, скажу Родионычу.
Родионыч, переговорив по видеосвязи с девушкой, дал «добро» и официально оформил её в качестве приглашённого эксперта, точно так же, как в давнем разговоре с Лёшкой, настояв на том, чтобы Лена получала нормальную оплату.
– Вы что, сговорились? Или этот дурак от вас таких бредней набрался? Он мне в мае концерт устроил: «Не возьму денег!» – а теперь вы то же самое делаете? Запомните, милая вы моя: работа всегда должна оплачиваться, а такая работа, какая предстоит вам – не просто, а очень хорошо оплачиваться! Помощь людям совсем не означает, что вы должны забывать о себе и своих нуждах. Так что деньги вы будете получать, поняли? Или я полностью отстраню вас от работы, и вы окажетесь виноваты, если наши сотрудники в чём-нибудь ошибутся.
– Это шантаж! – возмутилась Лена.
– Конечно шантаж! – Родионыч расхохотался: – Милая моя, как вы думаете, стал бы я руководителем одного из самых уважаемых филиалов конторы, если бы не умел пользоваться такими грязными методами?
Девушка тоже рассмеялась и согласилась с требованиями Родионыча.
Помощь девушки оказалась очень своевременной, потому что далеко не всех големов удалось на время «законсервировать» в родильных камерах. Это было возможно только в первой половине процесса создания тела, и таким големам повезло, потому что их тела можно было безболезненно изменять, создавая все недостающие органы и развивая мозги щадящими методами. Гораздо хуже пришлось тем, кто во время штурма филиалов центра находился на последних стадиях формирования и родился осенью и в начале зимы. Часть из них почти сразу отправили в психиатрические клиники – их мозг был уже необратимо повреждён. Другие учились под присмотром врачей и лучших психологов, каких только удалось найти.
Мишка, читая очередную сводку, не выдержал и, вскочив с кресла, начал почти бегать по комнате, иногда от гнева стуча кулаком в стену:
– Это нелюди! Такого даже в концлагерях не делали!
Лёшка, привыкший за эти месяцы сидеть на полу – так ему удобнее было общаться с мальчишками и Леной – поджал ноги и ответил другу, что такой способ создания големов наиболее экономичен. Его голос звучал очень ровно, лицо оставалось спокойным, и лишь побелевшие костяшки сжатых до боли кулаков выдавали реальные эмоции. Лена молчала, глядя в окно. Говорить было не о чем, технология на самом деле оказалась очень хорошо продуманной: создавать големов с нормальным мозгом, «записывая» в него основные рефлексы и базовые умения «доноров» – это не требовало лишних затрат времени и средств, – а потом или развивать недостающие навыки, или повреждать мозг уже на последних этапах его развития, убивая личность и создавая тех самых «муравьёв» и «секс-кукол», каких парни видели летом в больнице. Именно из-за такого экономически выгодного садистского способа големы и не были обычными психбольными – у них имелись необходимые для несложной работы и понимания приказов навыки.
Не менее страшно было читать о только что «пущенных в серию» детях – «компьютерах» и «секс-куклах». К счастью, на момент штурма центра их сделали всего два десятка: пять «гениев»-аутистов (их для своих исследований заказал какой-то-психиатр) и пятнадцать «секс-кукол» в возрасте от семи до пятнадцати лет. Они считались самыми дорогими, потому что для их создания требовался и здоровый генный материал, и, что в таком случае было даже более важно, здоровые тела-образцы, ведь рассчитывать настолько подробные виртуальные модели организма на компьютерах пока не могли даже учёные центра. Тела взрослых достать было намного легче: довольно большое число людей завещает свои останки учёным. А вот здоровых детских тел не так уж и много, потому что доставать их нужно легально и не для донорских органов, а целиком. Детские тела из приютов и бедных стран для такого не годились. Поэтому физически нормальных детей-големов оказалось так мало, и стоили такие «секс-куклы» дороже «гениев».
– Они… помнят, кто они? – дрогнувшим голосом спросила Лена, когда Мишка прочитал отчёт о детях.
– Да. – Он отвёл взгляд. – Их сделали для нескольких политиков и двух известных актёров. Все они пожелали именно осознающие всё жертвы, а «потребности клиента превыше всего». В родильных камерах ещё сорок детей разных возрастов – от годовалых младенцев до почти взрослых – плюс десятка два «гениев» восьми генетических линий. Их развитие удалось приостановить. Нам нужно думать, как выправлять их психику, в основном у тех, кого делали более взрослыми «секс-куклами».
– Значит, мне придётся вспомнить свой опыт. – Лёшка побледнел, Лена, бросив на него быстрый взгляд, наоборот, покраснела, но он, словно не заметив этого, как и предостерегающего жеста Мишки, продолжил: – После уроков Кэт многому учишься.
– Лен, уйди. – Мишка встал. – Так будет лучше для всех. Подумай пока, как воспитывать взрослых големов и «гениев», ты же в этом разбираешься лучше нас.
Девушка, захватив планшет, молча выехала из комнаты.
– Ну ты и дура-ак! – выдохнул Мишка, когда за ней закрылась дверь.
– Я ей о Кэт рассказал ещё в осенью. – Лёшка чувствовал, что сделал совсем не то, на душе было скверно, но что-то заставило его ляпнуть про Кэт именно при Лене, вынудить хоть на миг отказаться от спокойно-доброжелательного отношения к окружающим, и особенно – к нему. А ведь он о тех месяцах практически не вспоминал, даже тело, когда-то, ещё при отце, постоянно напоминавшее о себе и пугавшее этим Лёшку-ребёнка, ничего не требовало. Лёшка думал, что тот год настолько пресытил его, что до конца жизни хватит. А тут вдруг вспомнилось прошлое и возникла мысль: «Каково пережить такое маленькому ребёнку, пусть даже через манекен-аватар?» Он тихо объяснил это другу, и тот, наблюдая сквозь стекло за играющими в снежки ребятами, понимающе кивнул:
– Ты начинаешь отходить, дальше может быть очень плохо. Прошу, следи за собой при Лене, да и при мальчишках. Иначе ляпнешь что, самому будет мерзко.
– Я это уже понял. Давай работать.
После этого случая Лёшка стал жёстко контролировать себя и, к огорчению «всехней мамы» тёти Ани, несколько отдалился не только от Лены, но и от остальных женщин. Но он не хотел, пусть даже случайно, проговориться о той грязи, которую видел и пережил. Хорошо, что и он сам вспоминал те дни чем-то вроде старого сна или давно прочитанной книги. Наверное, и для этого тоже его спрятали здесь, в лесу: ему, как и мальчишкам, и Лене, тоже требовалось лечение души, гораздо более тяжёлое и болезненное, чем лечение тела.
>*<
С каждым днём работы становилось всё больше: сотни новорожденных големов требовали ухода, и врачи даже ночью просили помощи и консультаций. Конечно, ночами за экранами ни парни, ни Лена не сидели, ведь и отдыхать нужно, особенно девушке. А вот время на общение с остальными сильно сократилось, что очень расстраивало скучавших по старшим братьям и сестре мальчишек. Но все понимали, что помощь нужна таким же, как Лёшка и ребята, но совсем ещё беспомощным людям, и никто не беспокоил парней и Лену, когда они почти на целый день закрывались у кого-нибудь в комнате. Только Арсений Денисович строго следил, чтобы девушка не пропускала занятия на тренажёрах и в бассейне, ведь обещал поставить её на ноги к весне. Девушка иногда пыталась отнекиваться, но парни тогда демонстративно прекращали работать, поддерживая врача, и Лене приходилось подчиниться большинству. А вот мальчишки проводили в спортзале и бассейне всё больше времени и крепли буквально с каждым днём, даже, в отличие от девушки, могли ходить по дну бассейна, запоминая движения всё ещё плохо слушавшихся ног.
В этот день Мишка поддался на уговоры мальчишек и ушёл с ними на прогулку, а Лена с Лёшкой засели в её комнате, разбирая утреннюю почту и сортируя письма по темам, чтобы потом дать один ответ сразу на несколько одинаковых вопросов. Лена сидела, откинувшись в своём кресле, и читала письма с планшета. Лёшка, привычно устроившись на полу, набрасывал на листе бумаги примерные схемы ответов.
– Ну как они могут об этом писать?! – Девушка, возмущённо подняв взгляд от планшета, с непонятной болью взглянула на парня.
– Что там?
– Они спрашивают, насколько эффективен способ обучения в родильной камере – через трансляцию звуков и аватары. Они хотят всех так учить!
– Они правы. – Лёшка не понимал боли и возмущения девушки.
– Ты же сам через всё это прошёл!
– Да, потому и говорю, что они правы. Так будет меньше нагрузки на мозг после рождения. Если всё делать осторожно, не ломать, а поддерживать сознание, потом окружающее легче будет восприниматься. Словно вспоминаешь прочитанную книгу, путеводитель например, и делаешь всё, не особо задумываясь.
– Не задумываясь! – Лена стукнула кулачком по подлокотнику. – Понимаешь – не задумываясь!
– Лен, мы так и всё делаем – не задумываясь, – чем и выше любого искусственного разума. – Лёшка, в отличие от обычных людей помнивший момент своего рождения и последующий мучительный период узнавания мира, был спокоен. – Мы говорим, ходим, пишем именно не задумываясь. Учиться этому с нуля очень тяжело, поверь, особенно когда мозг уже сформирован, голем осознаёт себя и вынужден узнавать мир в десять раз быстрее обычного человека. В родильной камере учиться легче, правда. А потом, когда рождаешься, ничего не понятно, нервы не выдерживают, от всего вокруг становится больно. Я же помню это всё. Нужно учить их ещё до рождения – как ходить хотя бы. Жаль, со зрением там сложно, и с речью, они могут только слушать. И слышать тех, кто будет их потом воспитывать.
– Как ты слышал нас с…
– С отцом? Да.
– И любить потом того, кого слышал? Как он и хотел! – Лена закусила губу.
– Нет! – Лёшка понял, чего она боялась. – Я помню тот ваш разговор о рабах и друзьях. Пойми: то, что слышишь там, не воспринимаешь реальным, не связываешь с собой. Всё это абстрактно. Вот именно это слово – «абстракция». Я его понял одним из первых: «то, что где-то есть, но чего ты не испытал». Тот ваш разговор, а потом твои рассказы о рабстве я понял, только когда сам дорос до этого, через год после прихода к… Кэт.
Он на мгновенье запнулся, но всё-таки продолжил:
– Я понял это, только когда услышал их шутку, что заказанных клонов можно было бы клеймить, как раньше рабов. До этого твои слова ничего для меня не значили. И для этих големов то, чему их будут учить, ничего не будет значить, пока они сами не испытают такого. Или не испытают, и тогда знания совсем забудутся. Поэтому меня и учили борьбе – закрепляли навыки. Они это уже тогда понимали. И поэтому заказы на «секс-кукол» так сложны. Прости, что говорю это, самому гадко, но это так: через несколько месяцев после рождения такие навыки исчезнут из памяти големов. Мы с Мишкой узнавали у психиатров, наблюдающих за теми, кого тогда нашли в центре. Они хоть и не умеют думать, но уже не реагируют на прикосновения. А вот учить големов обычным вещам нужно! И говорить с ними, показывать, что их любят, ждут, что они нужны.
– Как «компаньоны»? Привязывать их такой «любовью»? – Голос Лены был почти таким же, как при том разговоре со Львом Борисовичем – протестующий, непокорный, и в то же время с затаённой болью. – Делать то, что хотел отец?! Я не знала тогда, что происходит, а теперь вижу – так нельзя поступать! Нельзя лепить человека по своей прихоти, даже из лучших побуждений. Я не смогла тогда не влиять на тебя, не смогла полностью отстраниться, не ломать тебя. Это страшно – знать, что ты изменила судьбу человека!
Лена говорила, не отвечая на его объяснения. Кажется, она их даже не услышала, зацепив лишь несколько важных только для неё слов. Молчавшая все эти годы, она теперь не могла сдерживаться, сбивчиво и сумбурно вспоминая всё пережитое, все те мысли, страхи, непреходящее чувство вины перед ним, просила у него прощения.
Лёшка сидел молча, неожиданные мысли вспыхивали при каждом её слове, и он вновь, как и летом, в больнице, осознавал, что не знал девушку, не понимал ни её, ни своего отношения к ней. А ведь она с самого начала кричала ему, прося помощи, раз за разом повторяя: «Ты – не они». Лёшка думал, что она отделяет его от мальчишек, которых больше любила, которых понимала, а его отталкивала из-за своего участия в его создании, из-за его внешности, связи с неприятным для неё Лепонтом. Но всё было не так! Она любила его все эти годы! Вот что имел в виду отец, прося в письме прощения за то, что взвалил на неё тройную тяжесть. Отец знал это с самого начала и потому так оберегал её. Она любила Лёшку, любила вопреки собственному желанию, вопреки своему представлению об идеале мужской внешности, вопреки всему, и именно из-за этого отдалялась от него, и не могла полностью отстраниться. И всё её спокойно-доброжелательное отношение последних месяцев, её странное нежелание говорить наедине и в то же время стремление общаться с ним – это тоже была мольба о помощи, молчаливая, скрытая от всех, даже, наверное, от неё самой.
А он? Когда-то он не признавал её – ребёнок в теле взрослого, раздираемый желаниями иметь сразу маму, друга, и неосознанным пониманием её женской притягательности. И ещё одно, понятое им сейчас: в те месяцы его мозг оказался перегружен, он не справлялся с тем, что ему приходилось учить, узнавать, делать, и это вызывало физическую, но не осознаваемую боль, символом которой стала Лена. Их-то ведь рядом с Лёшкой было всего двое – отец и она. Отец стал для него опорой, неизменной точкой в изменчивом мире, а девушку несформировавшееся ещё сознание голема по какой-то причине связало со всем плохим. И только когда Лёшке не требовалось думать – на прогулках или во время танца – это отторжение на время исчезало.
А потом было бегство и уже осознанная, постоянная ненависть к той, которая отняла отца. И в то же время отсутствие новых знаний: в комплексе Кэт, при всей кажущейся суете и вечной смене обстановки, Лёшке почти не было нужды думать, а новые ощущения от общения с женщинами вскоре стали обычными, приевшимися. Его мозг, получив передышку, продолжал работать, осмысливать и приобретённые в центре знания, и всё происходящее, но уже не в режиме цейтнота, и парень не замечал своего взросления, как и многие юнцы, отдаваясь инстинктам и поиску удовольствий. И теперь, в этот момент осознания, Лёшка перестал ненавидеть и презирать себя за те месяцы у Кэт: он поступал тогда так, как умел, как позволяли его знания, отсутствие опыта и на самом деле подростковый возраст. Только что выглядел он тогда не юнцом с цыплячьим пухом на щеках, а «брутальным красавцем», и это сбивало с толку всех, тем более его самого.
Но тот опыт не прошёл даром. Лёшка понял, чего он не хочет. И летом, сидя у дверей реанимации, он чувствовал, что не хочет относиться к Лене, как к тем женщинам, которых знал прежде. И не умел относиться иначе. Поэтому тогда он воспринял её как чужое, бесполое существо, которое нужно защищать в память об отце, в благодарность за то, что она сделала, и чтобы искупить свою вину.
Потом он стал воспринимать Лену как личность, как внутренне сильного, цельного человека, но это не было ещё даже дружбой – только уважением. И лишь здесь, в отрыве от всего остального мира, она, тогда ещё слепая и неподвижная, стала для него всем. Стала в тот момент, когда спокойно сказала, что он может забрать из комнаты свои вещи. Но он тогда ничего не понял. Не имевший опыта, кроме «постельных уроков» Кэт и её клиенток, он не умел слушать себя, к тому же для этого требовалось время. Он просто жил, считая, что это всего лишь дружба. По сравнению с бывшими пассиями парня Лена была необработанным драгоценным камнем рядом с грудой блестящих стекляшек – незаметная, невзрачная. И только яркие искры – улыбка, случайно прорвавшееся воспоминание о детстве, радость от какой-то мелочи – показывали настоящую красоту девушки, которая теперь Лёшке была дороже всего. Лена стала для него сутью этого мира, тем, без чего всё потеряет свои краски, свою душу. Мишка прав: любовь очень разная, и настоящая любовь совсем не то же, что восторженная влюблённость или страсть.
Всё это было не мыслями, а разрозненными эмоциями, встававшими на мгновенье перед глазами кадрами прошлого, отзвуками давних слов. Лёшка сам не знал, как получилось, но теперь он сидел, обняв колени девушки и уткнувшись в них лбом, а она, как и он, не осознавая этого, продолжала говорить, перебирая его вновь отросшие в красивое каре волосы. Потом Лена, очнувшись и сбившись на полуслове, испуганно замерла и еле слышно спросила:
– Лёш, ты что? Ты… я…
Он, ещё сильнее вжимаясь лбом в её колени, глухо ответил:
– Да.
– Я не хотела! – Голос Лены сорвался почти в плач. – Я не хотела такого! Лёша, прости, я…
– Ты не поняла. – Он не поднимал головы, чувствуя лбом её тепло. – Не тогда, сейчас. Я потом объясню, это долго. Но тогда ты как человек для меня не существовала. Я узнал тебя лишь здесь. Помнишь, ты говорила отцу, что ценен только самостоятельный выбор? Не отнимай у меня этого права!
Он замолк и так и сидел, не двигаясь. Лена тоже замерла. Привыкшие скрывать свои эмоции, сильные, глубоко чувствующие, они знали – малейшее движение сломает всё. Нужно просто сидеть, ощущая тепло друг друга, и осознавать всё заново. Просто сидеть вот так, и ничего больше. Это было важнее всего в мире.
Наконец Лёшка пошевелился, поднял голову, взглянул в светящиеся глаза Лены и улыбнулся:
– У нас с тобой впереди много работы.
– Ты прав. – Она осторожно провела ладонью по его щеке.