>*<
В палате мальчишек звучал смех. Это было странно, невероятно, ведь они только утром узнали о смерти братьев. Но все трое смеялись, слушая рассказ Виктора. Привыкшие за свою жизнь к боли и потерям, они научились ценить крохи радости, и теперь смеялись, впервые вот так открыто и беззаботно. Но на вошедших в палату людей все трое взглянули серьёзно и настороженно. Мишка и Виктор познакомили их с женщинами, и на лицах мальчишек снова появились улыбки, особенно радостные и тёплые, когда они смотрели на Нину Ивановну. Бабушка Лены – это невероятно, сказочно и прекрасно! А потом они увидели в руках Лёшки Митьку. Лёшка растерянно стоял, не зная, куда положить игрушки, как разделить их между детьми: их трое, и игрушек тоже три, но…
– Лёша, посади их на окно, – тихо попросил Шери. – Мы их не поднимем, они для нас тяжёлые, а так смотреть будем. Это Мяв, да? Лена о нём рассказывала. А это кто?
Мишка взял из рук Лёшки своего медведя и немного шутливо представил:
– Это мой лучший друг и тёзка, его тоже зовут Мишка. Ему уже тридцать лет, он очень умный. И он хочет жить у вас, потому что я вечно занят, а ему скучно и нужны верные друзья. Примете его к себе?
>*<
Лёшка ожидал, что после приезда Нины Ивановны ему придётся переселиться в палату к мальчишкам, а то и в небольшую гостиницу рядом с больницей, но пожилая женщина, отозвав его в сторону, попросила:
– Я уже старая, девочке помочь не могу, за мной самой присмотр нужен. Анечка человек очень хороший, но слишком она эмоциональна, это тоже пользы не принесёт, только расстроит Леночку. Медсёстры здесь опытные, помогут девочке, обиходят её, за это я не волнуюсь. А вы, Лёшенька, беспокоитесь за неё, и, если потребуется, и поддержите, и защитите. Не смотрите на меня так, молодой человек. Знаю, что могут сказать – что неприлично это. Но я жизнь прожила и научилась разбираться в людях. И вы, и Мишенька и волосинки на её голове не тронете, я это вижу, а обо всём остальном медсёстры позаботятся. Пойду я, отдохнуть надо. До утра оставляю Леночку на вас!
Лёшка проводил её к лифту, около которого уже ждали Виктор и тётя Аня, и долго стоял, глядя на закрывшиеся за ними хромированные двери.
– Ты что, брат, окаменел, что ли? – толкнул его Мишка. – Что тётя Нина сказала? На нас Лену оставила, да?
– Да. – Лёшка, отмерев, взглянул на друга. – Я думал, она здесь ночевать будет.
– Она человек умный, знает, что её слёзы Лене видеть не стоит. Пойдём поужинаем, и разбегаемся по палатам. Я мальчишкам сказку обещал, а Лена наверняка с тобой поговорить захочет.
Мишка ошибся: Лена с Лёшкой почти не говорила, только удивилась немного, что бабушка разрешила ему ночевать в её палате, и, как показалось Лёшке, обрадовалась этому. Но лишь ненадолго прикрыла глаза – это сейчас заменяло ей кивок – и, спросив разрешения, включила экран:
– Миша, мальчики, можно я послушаю? Мне тоже интересно.
Мишка улыбнулся в камеру и стал рассказывать о приключениях мальчишки, летавшего на другие планеты и то дружившего, то воевавшего с разными волшебниками. Сказка была интересная, рассказывал он умело, и Лёшка, проверив, всё ли у Лены хорошо, и устроившись на узкой кушетке, слушал, закрыв глаза и представляя себе яркие, залитые солнцем планеты, громадные, немного похожие на пурпурные маки, цветы, странных животных и создававшиеся добрым волшебником переливчатые звенящие шары, цепочками взлетавшие в голубое небо.
>*<
Первую половину следующего дня оба парня снова провели в палатах раненых бойцов, а потом ещё и к задержанным из центра зашли, в основном по просьбе Родионыча: он хотел, чтобы Лёшка посмотрел, не скрываются ли под видом рядовых сотрудников причастные к созданию големов люди. Конечно всех их следовало бы отправить в СИЗО и тюремную больницу, но пострадавших при штурме было много, обвинения им ещё не предъявили, только задержали «для выяснения личности», и целое крыло больницы оказалось занято почти здоровыми, недовольными и потенциально опасными людьми, которых, впрочем, охраняли очень хорошо.
Вообще в больнице тогда находилось человек пятьдесят из центра. Почти все они пострадали от угарного газа, пущенного директором по всем этажам трёх корпусов – в цехах тогда работали люди из неофициально введённой ночной смены. К счастью, парни из штурмовой группы успели отключить насосы, и только на нижнем уровне подвала, куда газ подавался в первую очередь, его концентрация оказалась опасной, да и то лишь для ослабленных детей и девушки, находившихся как раз рядом со спрятанными вентиляционными отверстиями – систему «газовых камер» в центре продумали великолепно. Кроме детей всего трое охранников-големов оказались столь же чувствительны к газу: у них быстро развился отёк и так изувеченных мозгов. Остальные люди отошли от отравления очень быстро, и теперь всего семи из них требовалась медицинская помощь: они пострадали от травматики и осколков стёкол.
Лёшка шёл по коридору, заглядывая в палаты, всматриваясь в лица людей, иногда даже перебрасываясь с ними несколькими фразами. Его не узнавал никто, а вот он узнавал многих. И взглядом указывал Мишке и сопровождавшему их охраннику из конторы на тех, кому требовался особый надзор, а то и полная изоляция. Его удивляло, что мужчины относились к своему положению спокойнее, чем немногочисленные, почти не пострадавшие, хорошо устроенные, но недовольные вообще всем женщины. Некоторых он помнил: помощницу отца, медсестёр, уборщицу, работавшую в подвальных лабораториях. Все они знали, что делали, и ни к одной из них у него не было никаких чувств – ни жалости, ни ненависти. Они были для него пустым местом – человекоподобные существа, добровольные рабы, отказавшиеся от человеческой личности ради науки или денег.
Когда он уже направлялся к выходу, его окликнул знакомый голос:
– Вы не поможете девушке? Здесь так не хватает человеческого тепла, участия, все такие чёрствые, бездушные.
Он взглянул в красивое лицо, мотнул головой и ответил вроде бы невпопад:
– Я – не Лепонт.
И вышел из коридора, успев заметить, как на лице бывшей медсестры проступило удивление от узнавания «хорошо слепленного красавчика». Больше он в то крыло не заходил, только краем уха слышал, что медсестра пыталась убедить парней из охраны, что она задержана случайно: «Разве может такая милая девушка сделать что-то плохое?»
>*<
После обеда, когда у мальчишек и Лены закончились обязательные процедуры, парни снова пришли в палату к детям, где кроме Виктора застали незнакомого мужчину, который назвался приглашённым психологом. Когда они заходили, он как раз с некоторым удивлением спрашивал мальчишек:
– Вы так спокойно отнеслись к смерти братьев. Разве это вас не расстроило? Вы не были к ним сильно привязаны или уже смирились с их гибелью?
Мишка, побелев, хотел вмешаться и силой вышвырнуть незнакомца за дверь, но остановился, услышав ответ Шери:
– Они были. Они жили, мы были вместе. Сейчас их нет, но мы их помним. Мы не можем их вернуть, но можем помнить и жить ради них тоже. Но мы не смирились. Смирение ведь от слова «мир», значит, смиряться – мириться с теми, кто приносит боль и смерть? Нет, мы не будем с ними мириться! Они и такие, как они, кто бы они ни были, – наши враги, пока живы мы и они. Смирение – плохое слово, оно врёт, заставляет считать врагов правыми. Надо не смиряться, а бороться! Миша, Лёша, вы пришли? А нам бабушка книги принесла!
Голос Шери, всего за секунду до этого полный боли и спокойной, осознанной ненависти, зазвенел радостью. Анри и Митя, по характеру намного более тихие и робкие, только заулыбались.
Мишка, взглянув на отца, понял, что тот пытался остановить профессионального умника, и схватил психолога за шиворот:
– Лёш, помоги проводить этого господина в коридор. И чтобы я вас больше не видел! Профессионал! Вы читайте. Мне позвонить нужно, скоро вернусь.
Лёшка, более крепкий, чем такой же высокий, но не настолько спортивный Мишка, перехватил у него из рук ворот умника и поднял того со стула:
– О насилии чтоб и не вякал! Пош-шёл вон!
Мужчина молча вылетел в коридор, подхватил выброшенные следом папку с тестами и планшет и поспешил к лифту.
– Если хоть слово журналюгам пикнешь – прибью! – крикнул ему вслед Мишка, тоже выйдя из палаты, но направившись не к лифтам, а к окну – там можно было поговорить по кому, не привлекая излишнего внимания. Вопрос с направлением «светила психологической науки» он решил быстро, правда, не стесняясь начальства, высказал свои мысли в точных, но непечатных выражениях.
Пока он говорил по кому, Лёшка подсел к мальчишкам, и Шери указал ему на стопку книг:
– Это бабушка привезла. Мы ещё не читали: книги тяжёлые, неудобно. Ты почитаешь?
Лёшка взял верхнюю книгу – старую, в потёртой белой обложке с яркой картинкой: девочка, лев, чёрная собачка и две большие, в рост девочки, куклы – тряпичная в забавной островерхой шляпе с широкими полями и железная с топором в руках. На титульной странице был указан год издания – тысяча девятьсот девяносто восьмой. Потом шло небольшое предисловие редактора, которое парень и стал читать:
______________
«Книжка, которую вы держите в руках, очень необычная. Все вы знаете, какая угроза нависла над планетой, сколько горя причиняют нападения исконников и как тяжело тем, кто оказывается у нас, ничего не помня о своём прошлом. Среди таких людей-параллельщиков есть не только взрослые, но и дети, ваши ровесники. Один из них, мальчик Митя, оказался у нас с книжками, которые ему подарили на день рожденья – об этом нам рассказала вложенная в книгу открытка. Мите сейчас всего восемь лет, он живёт у приёмных родителей и разрешил нам напечатать для всех детей эти книжки. Всего их шесть, они написаны в другом, но очень похожем на наш мире, а рисунки для них сделал талантливый художник. Мы ничего в них не меняли, и надеемся, что и вы, ребята, полюбите героев этих книг и будете благодарны автору и художнику пусть и другого, но тоже любящего детей мира.
Вся прибыль от тиража будет перечислена в фонд помощи детям-параллельщикам».
______________
Митя, до того самый молчаливый и неприметный, неожиданно подал голос:
– Того мальчика звали, как и меня, да? Это ведь давно было, сто лет назад? Его, наверное, уже нет, а книжка есть. Это хорошо. Димы теперь тоже нет, но ведь будет корабль, который он придумал. Лёша, ты читай дальше.
– Читай, Лёш, – раздался из динамика голос Лены.
Он перелистнул страницу, с помощью Виктора сделал фотографию картинки, выведя её на экран, и стал читать. Следующие два часа и он, и мальчишки, да и Виктор с Мишкой и находившиеся в палате Лены Нина Ивановна и тётя Аня слушали вроде бы незатейливую, но добрую и мудрую историю о странной компании, шедшей по дороге из жёлтого кирпича. Лёшка же, читая, сравнивал себя со Страшилой и Железным Дровосеком, ведь он тоже отчасти «ожившая кукла», и ему так же, как и им, нужно учиться думать и чувствовать.
>*<
Следующие несколько дней были похожи один на другой. С утра обход выздоравливающих бойцов, неприятные, но необходимые визиты к лишённым разума големам, а после обеда чтение и разговоры с мальчишками, которых теперь завалили игрушками: все сотрудники больницы посчитали, что детям нужны подарки. Наконец Мишка не выдержал:
– Зачем им всё это? Дети от игрушек уже задыхаются.
– Люди хотят поддержать детей, порадовать их, – мягко объяснил лечащий врач, как раз принёсший переданного кем-то огромного плюшевого медведя, говорящего и двигающего лапами.
– Я понимаю, что они хотят поддержать ребят, но это перебор! Вы же видите, в палате места свободного нет, и детям тяжело. Много игрушек так же плохо, как полное их отсутствие.
– Решаете не вы. – Врач понимал правоту парня, но понимал и своих сотрудников.
– Миша прав, – негромко и звонко сказал Анри. – Мы ими играть не можем, они для нас тяжёлые. Скажите тем, кто их принёс, спасибо от нас и попросите ничего не приносить. А игрушки отдайте. Ведь в больнице есть и другие дети? Пусть они играют, нам Митьки, Мява и Мишки хватит, мы на них смотрим.
Врачу пришлось распорядиться, чтобы из палаты унесли все подарки.
Лёшка о сложностях с игрушками почти ничего не знал, только замечал, что в палате становилось всё меньше места, а потом она опять опустела. Мысли парня занимали совсем другие проблемы: Лену готовили к новой операции, теперь уже на глаза. Приглашённый из Москвы известный офтальмолог провёл обследование, и объяснил Лене и собравшимся в её палате родным и парням:
– У вас серьёзные проблемы с сетчаткой, близорукость только в довесок к остальному. Нервное напряжение последних лет и тяжёлые условия жизни повлияли на зрительный нерв и сетчатку, вызвав её дистрофию и частичное отслоение, поэтому требуется пересадка. Операция не очень продолжительна, но восстановительный период займёт не меньше месяца; вам нельзя будет снимать с глаз повязку. Поэтому всё советую провести сейчас, пока вы и так лежите. Если согласитесь, то через неделю можно будет проводить операцию.
Лена согласилась сразу, и была невероятно спокойна, как и Нина Ивановна. Больше всех волновались тётя Аня и Лёшка, но парень старался скрыть это, и один лишь Мишка замечал, как он иногда бросает встревоженные взгляды на девушку.
>*<
Постепенно жизнь в больнице стала для Лёшки привычной, спокойная размеренность и однообразие уже не казались странными после тренировок и гонки последних месяцев. Он подозревал, что и сам был кем-то вроде пациента-заключённого, потому что оказывался ключевой фигурой обвинения и одновременно – «вещественным доказательством». Больница стала лучшим местом, чтобы спрятать его, да и защитить от обвинений в «психической неполноценности». Такие слова в прессе уже звучали, пока что безадресно: сторонники центра не знали никаких подробностей и только предполагали, что «некоторые прасовцы, к сожалению, поверили словам проходивших курс экспериментального лечения психически больных пациентов уважаемого научного учреждения». Руководство конторы старалось подстраховаться, вот Лёшку и не дёргали, словно забыв о его существовании, но регулярно посылали психологов и психиатров, теперь уже на самом деле профессионалов, осторожно работавших с мальчишками и вроде как ненароком задававших вопросы и Лёшке. Мишка этих людей игнорировал, только следил, чтобы они не расстраивали ребят, и несколько презрительно усмехался, замечая удивлённые лица коллег, пообщавшихся со странными пациентами.
У мальчишек был намного более серьёзный разнобой психологических возрастов, чем у Лёшки: талантливые учёные, великолепно оценивающие окружающую действительность и поступки людей взрослые, иногда напоминающие своими суждениями мудрых стариков, и одновременно – дети, искренне радующиеся всему новому, любящие сказки, незатейливые пока что из-за их физической слабости игры, и как в воздухе нуждающиеся в любви и дружбе. Переходы в их разговорах были такими резкими, что сбивали с толку абсолютно всех, даже Лёшку, что уж тут говорить о впервые общавшихся с големами психологах. А тут ещё контраст с лишёнными разума «моделями», с которыми приходилось работать тем же специалистам.
– Это невозможно! – поражался за обедом молодой психиатр. – Такая разница, буквально земля и небо! Большинство големов почти полностью лишены эмоций, если не считать обычную реакцию на ту же боль, например. Единственное ярко выраженное чувство у них – буквально наркотическое удовольствие при прослушивании записи голоса руководителей центра и потенциальных хозяев. В остальном – не идиоты, но и не разумные; уж точно биологические машины, а у «секс-кукол» ещё и болевой порог занижен. Подобного никогда раньше не было. И рядом с ними – дети, абсолютно адекватные, нет и намёка на ожидавшееся мной диссоциативное расстройство идентичности8. Но…
– Личность одна, возрасты разные? – неприязненно хмыкнул Лёшка. – Чего же вы хотите? Нам в мозги записали столько всего, что и жизненный опыт взрослых «доноров» отчасти сохранился.
– Вы их слышите, да? – оживился психиатр, вызвав неодобрительную гримасу уже у Мишки. – Голоса, мысли ваших… родителей?
– Я, может, и не нормальный в обычном смысле слова, но не псих! – Лёшка с гряканьем отставил пустую тарелку из-под больничного диетического супчика. – И у меня, и у ребят сохраняются навыки, которые были для наших «доноров» рефлекторными, но не их разум, не их личность. Вы же не перенимаете от учителя по танцам вслед за движениями и мысли? Эти навыки абстрактны, пока мы не найдём для них применения. Поэтому мы отчасти можем осознавать себя ещё в родильной камере, запоминать, что происходит, но воспринимаем это иначе. Личность начинает формироваться после рождения, когда навыки работы с информацией или физические уже сформированы. Это… как если бы младенец мог описать словами, что происходит вокруг, но в то же время не понимал этого. Понимание приходит, когда накапливается собственный опыт. Миш, я схожу к Лене. Нину Ивановну подменить надо, она ещё не обедала.
>*<
Лёшка на самом деле каждый день подменял на время обеда то Нину Ивановну, то тётю Аню, а в остальное время почти не общался с Леной, уже перенёсшей вторую операцию и теперь лежавшей не только без движения, но и временно полностью ослепшей. Его присутствие девушке не мешало, но и, как ему казалось, не помогало. Она почти не говорила с парнем, общаясь в основном с бабушкой и тётей Аней или дистанционно участвуя в общих разговорах: микрофон в её палате не выключался с послеобеденного времени почти до отбоя. Лёшка воспринимал всё как должное, понимая, что был для неё чужим человеком, с которым нужно заново знакомиться, тратя на это силы, а их и так почти нет. И ей, и ему гораздо легче было общаться с мальчишками, с родителями Мишки, с Ниной Ивановной, чем друг с другом. Но недавно Лёшка заметил, что неосознанно ограничивает себя, даже не смотрит в окно на зелень августовского парка, и понял, что подсознательно избегает того, что недоступно Лене. Было ли это чувство вины: «она не может, и я не могу», – он не знал.
В этот раз Лена всё же заговорила с ним:
– Лёш, мальчикам сегодня разрешили в парке погулять. Ты им помоги, они ещё никогда на улице не были.
– Хорошо. – Он, заставляя себя, подошёл к окну, взглянул на яркую клумбу в кольце тёмно-серой асфальтовой дорожки. – Конечно помогу, не волнуйся.
– Ты иди к ним. Сейчас ко мне тётя Аня придёт, я не одна буду. Иди, ладно?
Он послушно вышел из палаты, на мгновенье задержавшись у двери и взглянув на бледную девушку с плотной повязкой на глазах. Каково это – ничего не видеть, не чувствовать, не двигаться? Наверное, это как быть в родильной камере или… Как тот мозг в лаборатории…
>*<
В палате мальчишек ощущалось радостное ожидание: они сейчас впервые выйдут на улицу. Анри и Митя, сидя в небольших инвалидных креслах, сдвинули покрытые пока ещё короткими мягкими волосами головы и о чём-то шептались. Шери, подкатив кресло к подоконнику, перекладывал мелкие игрушки и, услышав шаги Лёшки, поднял голову:
– Здравствуй. Хочу взять их с собой. Вот это Тошкина собачка, это самолётик Эрика, а это зайчик Поля. – Он разложил на подоконнике фигурки. – Получится, что и они с нами, да? Ты не хмурься. Ой, я сейчас вспомнил, какой ты был, когда тебя сделали и к нам привезли. Большой, белый, руками машешь без толку. Мы тогда так веселились. Не сердись, мы маленькие были, нам всего по два года было, только Анри и Эрику три, но они медленнее развиваются – первые образцы.
Лёшка кивнул, думая, насколько эти слова могут поразить постороннего человека, ведь «образцы» и «сделали» никак не вяжутся с понятием «человек». И, не удержавшись, задал давно мучивший его вопрос:
– Шери, ты ведь старше меня, а ребёнок. Почему так? Никто тебе этого не говорил?
– Говорили, не мне, а просто в лаборатории, я запомнил. – Мальчик взглянул на него невероятно взрослыми глазами. – На нас отрабатывали методику, втайне от твоего отца. Ему говорили, что всё проверяют на компьютерных моделях, а на самом деле делали нас. Сначала линию Пуанкаре, потом Ньютонов, затем Дираков, Менделеевых, и нас, Шрёдингеров. Они планировали вообще мозг без тела создать, но ещё не знали, как обмениваться с ним информацией, вот и решили сначала сделать мозги с ма-аленькими телами, чтобы мы могли хотя бы видеть и говорить. И под нас зрительную систему ввода информации в компьютер придумали. Говорят, она теперь во всех больницах для паралитиков используется. А так нам тела не нужны были. Ну и записали в нас то, что умели лучшие учёные. В каждого сразу по несколько профессий, чтобы хоть одна сработала. А психологически нас не развивали. Если бы не Лена, мы бы там, наверное, с ума сошли. Лежишь, экран перед глазами, формулы, чертежи, никто не поговорит с тобой, только задания дают и за невыполнение наказывают, током. Мы – оборудование. А тебя делали по-другому, ты – идеальный образец, пример всех их технологий. В тебя очень много всего вкладывали, и эксперимент на три года запланировали. Нас-то за несколько месяцев минимуму научили, только чтобы работать смогли. И хотели уже отбраковывать, когда Лена пришла. Но оказалось, что когда мозги в теле, они лучше работают, если тело развивать. Потому Лену и держали, а что она с нами подружилась, им всё равно было. А она нас учить стала, пока массаж делала. Тошка тогда первый её «мамой Леной» назвал. Мы же не знали, что такое «мама», думали, что так любую девушку или женщину называть надо, если она добрая. Потом привыкли. Но она нам не мама, а друг. И мы теперь уже не маленькие. Знаешь, говорят, мы и ходить сами сможем, и даже бегать. И работать так, как сами захотим. Мы решили: сделаем проект одного корабля, так, как все мы хотели, а потом уйдём из науки. Я книжки детские писать хочу, Анри игрушки нравятся, Митя ещё не решил, чем займётся. Может, потом передумаем, но наука нам надоела! Мы жить хотим, просто жить. Жалко, что мы не будем совсем людьми.
– Почему? – Лёшка слушал, поражаясь тому, насколько Шери взрослее и в то же время непосредственнее, чем он, насколько открыт миру. – Почему вы не будете людьми? Вы уже люди, с самого начала.
– Нет. – Мальчишка качнул головой, в короткой щёточке волос блеснули солнечные искорки. – Нас ведь делали мозгами, мы стерильны, даже органов таких нет, одна видимость: за мальчиками-лежачка́ми ухаживать проще. Ну и генетика, конечно, её-то менять нельзя.
– А характеры? Вы любому мужчине фору дадите!
– Так это не совсем то. Характер, генетика, внешние признаки – это ещё не всё… Миша, привет! Дядя Витя, ты уже пообедал? Значит, можно гулять, да?!
Боль в голосе Шери исчезла, теперь в нём звенели еле сдерживаемый смех и радость от предстоящего чуда.
Лёшка помог Шери вывести кресло в коридор, вошёл в большой лифт, улыбаясь про себя от предвкушения радости ребят, потом толкнул дверь в парк. Мишка протянул детям защитные очки: глаза мальчишек, всю жизнь провёдших в подвале, к тому же всего неделю назад перенёсших операции по коррекции зрения, ещё не привыкли к солнечному свету. Все трое, забывая дышать, замерли, глядя на великолепие красок и бескрайность чистого неба над головой. Лёшка думал, что они станут кричать от восторга, но они молчали, только медленно ехали по дорожке, то запрокидывая головы вверх, то всматриваясь в цветы на клумбах, и иногда обменивались одним им понятными жестами. Лёшка вспомнил такой же день три года назад, когда он, совсем ещё ребёнок, в первый раз вышел в парк, не веря, что всё это может существовать в действительности, что это не сон – деревья, травы, гуденье пролетевшего жука, свежий ветерок. А ведь он к тому времени уже довольно много гулял в крытом парке на крыше центра.
Лёшка отошёл к кустам, краем глаза замечая, как мальчишки поднимают на ладонях игрушки погибших братьев, и сжал зубы от накатившей боли. Почему то, что должно быть обязательным, что жизненно необходимо для каждого человека, недоступно столь многим? Почему кто-то живёт, запертый в четырёх стенах, лишённый почти всего? Почему любая мелочь становится для них недостижимой мечтой? Кто считает: «этот достоин полноценной жизни, а этот – всего лишь абстракция, винтик, строчка в балансе, которую можно заменить на другую, а то и вычеркнуть, если того потребуют политика, выгода, религия»?
– Тебе опять плохо? – раздался тихий голос Мишки. – Я надеялся, что всё прошло ещё весной.
– Думаю о них. – Лёшка кивнул на застывшие у старого клёна креслица мальчишек. – Шери сегодня сказал, что они не смогут быть полностью людьми, их слишком искалечили.
– Смогут. – Мишка встал рядом. – Они скоро бегать будут. Им ведь этого никогда не разрешали, а теперь они быстро окрепнут, нам фору дадут.
– Я о другом. Я единственный полноценный человек среди големов, остальные не просто стерильны – они только видимость мужчин и женщин.
– Ну, не видимость… – протянул Мишка, странно глядя на друга. – Генетика, анатомия…
– Они стерильны, у них нет многих органов и не может быть семьи. Человеку нужна семья, нужно кого-то любить, быть любимым, нужны дети, внуки. Они это понимают, хотя пока полностью не осознают – разница возрастов, сам знаешь. И им больно от этого понимания. Они так и останутся всего лишь мозгами, лишёнными полноценной жизни со всеми её чувствами, радостью, они лишены будущего.
Лёшка говорил, понимая, что впервые это были именно его мысли о человечности, а не «так принято» общества. Мишка, как раз следивший за снова двинувшимися по дорожке креслами, резко обернулся:
– Я не ожидал от тебя такого! Ты… Ты сейчас сказал то, о чём я – профессиональный психолог с десятилетним стажем – даже не думал! Это же так естественно – знать, что тебе доступно всё. И кажется, что все эти возможности – мелочи, они необязательны, когда мозги в порядке. Мы жалеем сумасшедших, но им-то как раз легче. Они не знают, чего лишены, в отличие от думающего человека. Ты прав: нет ничего «необязательного», человек должен иметь все возможности. Не переживай, их стерильность – не приговор. Если можно создать искусственного человека, то уж с такой проблемой мы справимся, нужно будет – всех учёных из центра в лабораториях прикуём, чтобы свои преступления исправляли. Мальчишки будут нормальными людьми! Но ты… Я было решил, что в тебе память уроков Кэт проснулась. Прости… Не думал о профессии психолога? У тебя получится: ты и эмпат, и в то же время великолепно умеешь защищать себя от чужого влияния. Говорят, Лепонт был хорошим эмпатом, но использовал это лишь для своей выгоды. Ты умнее его. Пойдём к остальным, а то нас потеряли уже.
Мишка явно хотел закончить разговор и просто радоваться счастью мальчишек, но всё же, пока они шли к лужайке в глубине парка, не выдержал:
– Я читал кое-какие материалы по делу Кэт, консультировал коллег. Там есть одна особенность: и она сама, и почти все её клиентки добровольно прошли стерилизацию. Они живут только ради себя. Может, коллеги меня и осудят, но мне кажется, что здесь проходит одна из граней, отделяющих человека от… не совсем человека. Конечно, ситуации бывают разные, и далеко не все, имеющие детей, в полном смысле человечны, как и те, кто отказывается от такого, плохи. Но те, кто лишает себя этой возможности ради своих прихотей, «жизни для себя», кто не хочет отвечать даже за одну жизнь, не могут решать судьбы других. Они думают не о будущем, а лишь о сиюминутной выгоде, развлечении, карьере. Им ведь не нужно оставлять мир потомкам, надо успеть схватить всё сейчас… Вы простите, мы отстали, каемся. Па, помоги разобраться вот с этим, будем пускать самолётики.
На лавочку у лужайки легли три новые, только что вышедшие из трида коробки с копиями старинных, простых и ярких игрушек: две прочные лески с кольцами на концах и скользящий по ним, как по рельсам, самолётик.
– Ну-ка, Анри, держи эти кольца, а я вот эти. Смотри: я развожу кольца в стороны, и самолётик летит к тебе. Теперь я кольца сведу, а ты разводи. Ещё раз, резче. Молодец, запустил самолётик ко мне. А вы чего ждёте? Давайте, присоединяйтесь! Кто за полчаса больше самолётиков запустит? Ну, начали!
Лёшка и Виктор, сев на траву чтобы сравняться по росту с ребятами, взялись за лёгкие кольца, пуская самолётики к Шери и Мите: подсказанная Ниной Ивановной старинная игра была отличным упражнением для слабых мальчишечьих рук.
