>*<
Родители Мишки приехали во второй половине дня и, не разобрав оставленные в гостинице вещи, поспешили в госпиталь, появившись в тот момент, когда Мишка с Лёшкой обсуждали, как сказать мальчишкам о смерти братьев. Тётя Аня, мягкая, тёплая, принёсшая с собой домашний уют, подкатилась к Лёшке и, обняв его, заплакала, уткнувшись вроде бы ему в грудь, но из-за разницы в росте получилось, что почти в пояс.
– Миша всё рассказал. Я не думала… видела, что ты другой, но такого и подумать не могла! Как они могли?!
Через минуту она немного успокоилась, отстранилась, обняла сына. И сразу же спросила:
– Чем мы можем помочь?
Виктор, до этого как раз успевший обнять Мишку и пожать руку Лёшке, предоставил ей право действовать, готовый поддержать любое решение жены.
– Надо бабушку Лены привезти. – Мишка немного виновато посмотрел на родителей. – Я хотел тебя, мам, попросить, не наших. У тебя лучше получится.
– Где она живёт? – Тётя Аня сразу собралась и, казалось, стала выше и стройнее.
– В Дебрянске. Завтра сможете съездить? Она пока ничего не знает.
– Сейчас сколько? Начало четвёртого? – Виктор взглянул на часы. – Пообедаем и поедем, как раз часам к восьми будем у неё. Твои коллеги дали нам мобиль, хороший.
– Можно мне к девушке? – Тётя Аня была готова действовать.
– Она сейчас спит. – Лёшка сам хотел увидеть Лену, но и его в палату не пускали.
– Хорошо, тогда пообедаем и поедем. Ей ничего не говорите. – Тётя Аня направилась к лифту. – Где здесь поесть можно?
– Я провожу.
Мишка кинулся за ней, а Виктор задержался.
– Лёша, я хотел спросить. Сын тебя братом считает, да и мы за этот год привязались к тебе. Ты не против быть нашим… племянником? – Он запнулся, и Лёшка понял причину: Виктор не хотел задевать память его настоящего отца и вместо «сын» в последний момент сказал «племянник».
– Да! – Он серьёзно взглянул на Виктора. – За Лену и мальчишек я отвечаю, но кем они меня посчитают – никто не знает. А Мишка – мой брат, кроме него у меня никого нет. И кроме вас.
Виктор протянул ему руку. Далеко не всегда нужны объятия или что-то подобное, иногда хватает и рукопожатия, чтобы показать человеку, что он тебе дорог.
– Договорились. Пойду, а то моя меня потеряет. Бабушку мы привезём!
– И… Попросите её, чтобы взяла Мява. Она поймёт.
>*<
Вечером в палатах Лены и мальчишек установили обещанную аппаратуру.
– Теперь вы можете говорить с детьми. Если нажать эту кнопку один раз, включится микрофон, два – видеокамера, – объяснял врач. – А вот этой – чувствуете, что у неё рифление другое? – можете дать сигнал перед началом связи.
Лена лежала в своей кровати – не обычной для спина́льников, с растяжками, а сделанной специально под неё, чтобы исключить любое движение, ведь позвоночник у девушки был цел, пострадал именно спинной мозг, – и, чуть шевеля пальцами, нащупывала кнопки. После нескольких минут тренировки она слабо улыбнулась:
– Всё поняла, спасибо вам, Арсений Денисович. Когда можно?..
– Вы уже сейчас можете поговорить с детьми. Они ещё спят, но, думаю, это им не помешает, а то и поможет.
– Можно мне их увидеть?
– Да, включите камеру и экран.
Лена нажала кнопку, и на укреплённом над её кроватью экране появилось изображение соседней палаты. Девушка, близоруко щурясь, всматривалась в лица спящих детей, потом закрыла глаза:
– Шери, Анри, Митя. Остальные… Тошка… – Она прикусила губу и замолчала, но и сейчас не заплакала, может быть, потому, что не смогла бы вытереть слёзы. Она теперь полностью зависела от других людей. Через несколько минут девушка заговорила:
– Милые мои, надеюсь, вы меня слышите. Я рядом, в соседней палате. Всё закончилось, нас спасли и теперь лечат. Вы должны держаться, слышите? Лаборатории больше нет и никогда не будет! Вы сможете ходить, вы увидите мир, вы будете делать то, что захотите сами. Только держитесь, пожалуйста! Я рядом.
Голос девушки креп с каждым словом, она старалась передать мальчишкам всю свою любовь, веру в будущее, всё своё стремление к свободе, так долго скрываемое ради них. Лёшка слушал её, уткнувшись лбом в холодное оконное стекло, за которым шумел вечерний ливень. Слушал и понимал, что не знал Лену. Он только вчера понял, что не осознавал своего отношения к ней, что его неприязнь была направлена не на неё, а теперь понял и то, что кроме имени и внешности ничего о Лене не знал. Ему раньше казалось, что всё просто: она любит мальчишек как мать, а его совсем не любит. Но и это оказывалось не так. Сколько ей было, когда она попала в центр? Двадцать один – двадцать два года. Она не могла быть матерью этим детям, даже если они называли её мамой. Скорее Лена стала для них старшей сестрой или… Тем, кем была для Мишки Жаклин.
Сейчас, сравнивая Лену и тётю Аню, Лёшка видел разницу. Именно мамой была тётя Аня, мамой для Мишки, теперь и для него, наверняка станет ею и для мальчишек – это суть этой маленькой женщины, долгие годы мечтавшей о большой семье. Она знает, что такое – любить своего ребёнка. Лена же тогда сама была ребёнком и жертвовала собой ради мальчишек не как мать, а как друг, сестра, осознанно делая этот выбор. Мишка прав: любовь бывает очень разная, но всегда это любовь.
Хозяева центра лишили своё «оборудование» не только свободы и здоровья, но и права быть любимыми, требуя при этом бездумной любви и преданности к себе. Но даже собака, символ беззаветной верности, любит не того, кто купил её, не официального хозяина, а того, кто сам любит её. А тут – люди. Искусственные, искалеченные, но люди! И их лишили всего. Даже отец понял это слишком поздно – то, что требовать любви и покорности нельзя ни от кого, можно только любить самому. Лена же знала это всегда. Вспомнился её разговор с отцом, услышанный им ещё в родильной камере: «Друга сделать нельзя… Это не идеальный друг, а идеальный раб!». Она никогда не признавала подчинения кому-либо и учила этому мальчишек. И теперь – тоже учила, требовала: «Не подчиняйтесь слабости, смерти, боритесь за себя!» И от него требовала.
Лёшка смотрел на бегущие по стеклу струи дождя, осознавая, сколько ему ещё предстоит узнать. Он на самом деле совсем пацан, не знающий мира и людей. Даже тех людей, которые стали для него родными.
>*<
Мальчишек собирались разбудить перед завтраком. Это решение далось врачам тяжело, ведь если обычный ребёнок знает, что родные могут куда-то ненадолго уйти, и хотя бы в первые часы не поймёт, что их больше нет, то мальчишки, всю жизнь провёдшие вместе, на соседних кроватях, не поверят ни в какие отговорки. Они всё поймут сразу. Поэтому в то утро за детей боялись все, и лишь одно давало надежду – голос Лены на самом деле успокаивал их, даже когда они находились в вызванном лекарствами сне. Мишка, «прописавшийся» в их палате, как Лёшка – в палате Лены, – был бледен и дёргался от каждого звука. Лена, тоже бледная, что при её болезненном состоянии казалось вообще смертельной белизной, тихо попросила Лёшку:
– Ты иди к ним, пожалуйста. А я отсюда говорить буду.
– А ты сама? – Лёшка уже научился понимать, когда другим требовалась его поддержка.
– Иди к ним, мне так будет спокойнее, когда ты и Миша с ними. Миша очень хороший. Иди.
В отличие от Лены мальчишки просыпались долго, то приоткрывая глаза и обводя палату невидящими взглядами, то снова засыпая на несколько минут. Наконец Шери, вообще бывший самым крепким из ребят, открыл глаза по-настоящему.
– Лена? – Голос у него был слабый и испуганный, но, как сразу стало понятно, боялся он не за себя. – Лена, ты где? Ты в порядке? Лена?
– Я здесь, рядом. – Голос девушки на мгновенье дрогнул, но это, наверное, заметили только Лёшка и Шери. – Посмотри на стену перед собой. Видишь меня на экране? Я рядом, в соседней палате, меня тоже лечат, но мы можем говорить. Как ты, родной?
Мальчишка оглядывался, не пытаясь даже поднять голову: он по опыту знал, что когда лежишь вот так, двигаться нельзя – или самому станет плохо, или накажут. Наконец он увидел экран.
– Лена! Ты совсем бледная. Тебе плохо? Где мы? – Он демонстративно не замечал стоящих рядом людей.
– Нет, не плохо, не волнуйся. Мы в больнице. Центра больше нет! Нас спасли и теперь лечат. И вы сможете ходить, увидите весь мир.
– А ты? – Шери уже устал говорить, но и молчать не мог – ему нужно было знать, чего ждать от будущего.
– И я. Мы теперь не имущество, мы – люди. – Девушка улыбнулась, и на её щеках впервые за эти годы проступили ямочки.
Шери улыбнулся ей в ответ и осмелился повернуть голову, потом попытался привстать на локте. Ему не мешали: последствия отравления прошли, и теперь у мальчишки была только обычная для него слабость. Он оглядел небольшую комнату. Четыре кровати, одна из которых пуста, тумбочки, столик у занавешенного золотисто-зелёными шторами окна, на нём, в луче солнечного света, небольшой букет из ромашек и васильков. Но Шери не обратил на цветы внимания.
– Где все? Лена? Они?..
– Да… – Девушка ответила очень тихо.
Шери упал затылком в податливую ортопедическую подушку, закрыл глаза и замолчал, точно так же, как за полтора дня до этого – Лена. Молчали и Анри с Митей, тоже уже проснувшиеся и молча слушавшие разговор брата с девушкой. Не было ни слёз, ни ступора, только спокойное молчание. Потом Анри тихо вздохнул:
– Хорошо, что ты жива. Мы боялись, тебе тогда больно было.
– Нет, не было. – Лена снова успокаивающе улыбнулась с экрана. – Вы поешьте, вам сил надо набираться. Рядом с вами друзья, они помогут вам. Они нас спасли. А теперь завтракать! Иначе рассержусь.
– Не рассердишься. – Шери снова вступил в разговор. – Потому что мы с тобой одинаковые, и сейчас нас всех лечат. Ты не обижайся, мы очень тебя любим.
Мишка, всё это время готовый броситься к детям на помощь, украдкой улыбнулся: мальчишка смог интонацией передать всё – и что он очень любит Лену и боится за неё, и что, уважая её мнение, понимает, что они теперь равны, ведь пережитое важнее прежней «иерархии» между девушкой и детьми, и что она тоже понимает это изменение, принимает его и будет относиться к мальчишкам как к равным. В отличие от Лёшки, взрослого внешне и часто совсем ребёнка в суждениях, эти дети были очень взрослыми в отношении к миру, потому что их жизнь всегда зависела от умения оценивать окружающих людей. Лена тоже поняла сказанное Шери и улыбнулась открыто и радостно:
– Вы молодцы! Ну-ка, ешьте! Я тоже буду есть, поэтому отключаюсь. Миша, Лёшка, присмотрите за ними. Приятного аппетита!
Экран потух, и мальчишки впервые обратили внимание на окружающее – и на людей, и на обстановку. Они искренне радовались и пробивавшемуся из-за штор солнечному свету, и букету цветов, и вкусному завтраку: до этого их кормили здоровой, правильной, но почти безвкусной едой, а тут оказалось, что на свете есть такая вещь, как манная каша с сахаром и ванилью.
Мишка незаметно для остальных вышел из палаты. Лёшка выскользнул следом:
– Ты чего?
Мишка стоял, опёршись лопатками и затылком в стену и глядя в потолок странными глазами, потом глухо сказал:
– Ты знаешь, что они придумали принципиально новый двигатель для космических кораблей? И вообще вся наша космонавтика в ближайшую сотню лет будет основана на их разработках? На открытиях тех, кого создали имуществом, недоработанной версией идеального компьютера. Я только сейчас понял, что такое рабство. Это – оценивать весь мир только с точки зрения выгоды, прибыли, экономики. Знал раньше – умом знал. А сейчас понял. Когда ради выгоды можно создавать и уничтожать личность в миллионы раз лучше, чище, выше себя, и при этом считать, что ты – хозяин, а они – ничто, инструмент. И я понял, почему ты такой. Но они сильнее тебя. Не обижайся.
– Не обижаюсь. – Лёшка упёрся лбом в стену. – Я понял это, когда ждал их у реанимации. А про рабство… Я об этом слышал от Лены, ещё в родильной камере. Что раньше хозяину приписывалось всё, что создал его раб. Что в древности, что при крепостном праве. Я сейчас часто вспоминаю то, что слышал от неё тогда. О том, как дворцы строили те, кого потом запарывали насмерть или отдавали в солдаты, о художниках и музыкантах, отправленных на скотный двор навоз выгребать. Помню один её рассказ, о Древнем Риме, как во время шествия полководца за ним вели сотни рабов – совсем недавно свободных и известных греческих учёных, поэтов, скульпторов. Они стали имуществом. И мы были таким имуществом. От этого тяжело отвыкнуть: не знаешь, как себя вести, чему верить, что можно делать. Я пойду к мальчишкам, обещал Лене присмотреть за ними.
– Ты прав, идём. – Мишка оттолкнулся плечами от стены. – Им будет легче, чем тебе, но без нашей помощи они не справятся.
>*<
Парни немного посидели в палате мальчишек, но те, и так очень слабые, а теперь потерявшие братьев и оказавшиеся в совершенно ином мире, устали от переживаний и уснули сразу после завтрака. Сон для них был лучшим лекарством, как и для Лены, переживавшей уже за них. Так что Мишка с Лёшкой снова, как и вчера, лишились даже уголка, где можно было бы посидеть и отдохнуть. Но отдыхать они не хотели: у обоих было много работы, вроде бы пустой, но необходимой. Вчера они, замотавшись с големами, не имели возможности заглянуть к раненым бойцам, и теперь пошли к ним – поблагодарить за то, что те сделали, поговорить, рассказать новости.
Кое-кто из парней уже оклемался после боя, и их пришлось уговаривать оставаться в больнице. В мире разгорался скандал, сравнимый с тем, что произошёл восемьдесят лет назад, и любой участник штурма оказывался под ударом, потому что далеко не всех сотрудников центра и их покровителей удалось выявить. А если не они, то вездесущие журналисты и фоторепортёры, которые могли принести не меньше вреда, чем наёмные убийцы.
Мишка терпеливо объяснял, что сейчас лучше воспользоваться случаем и спокойно лечиться, благо, что больница на окраине города, в собственном небольшом парке, и хорошо охраняется и людьми из конторы, и милицией. Двое бойцов всё же требовали отпустить их домой: ранения-то пустячные – простреленная рука у одного и треснувшее ребро у другого. Мишка не выдержал:
– Вы о дисциплине что-нибудь слышали? Всем приказано не покидать территорию больницы! Всем! Вчера троих журналюг у парковой ограды задержали, четвёртый успел удрать, и полюбуйтесь, что он накатал! – Мишка хлопнул по тумбочке, припечатав ладонью лист бумаги. – Вот, читайте. И это он писал, даже не заходя на территорию больницы. Что будет, если вы ему попадётесь? Одного вашего слова окажется достаточно, чтобы переврать всё не в сотню, а в тысячу раз!
Недовольные парни взяли лист и стали читать вдвоём, потом высказали всё, что думают об авторе статьи.
– А ну тихо! Вы в больнице, а не в раздевалке! – прикрикнул Мишка. – Выражаться на тренировках будете, здесь за языками своими дурными следите. Головы у вас на плечах толковые, вот пусть они слова выбирают, а не то место, каким сейчас думаете!
Те двое бойцов, что во время штурма смогли первыми пробиться на нижний уровень, не дёргались – им обоим досталось больше всего. Бронекостюмы пули останавливают, да, но полностью погасить энергию удара не могут, да и когда в тебя стреляют в упор из пистолета-пулемёта, ни один костюм полностью не защитит. Так что у парней были и переломы рёбер, и ушибы лёгких, и пусть и поверхностные, но многочисленные ранения груди и живота, и ни тому, ни другому особо шевелиться не хотелось. Первые дни они проспали под действием обезболивающих и снотворных, теперь же лежали, иногда для поднятия настроения шуточно переругиваясь или травя неприличные анекдоты, и очень обрадовались заглянувшим к ним Мишке с Лёшкой.
– Ну что там? Не зря я рёбра-то ломал? – Пашка дышал с трудом, морщась от боли в пусть и зафиксированных тугими повязками, но всё равно «игравших» при каждом вздохе рёбрах.
– Не зря. – Лёшка присел к нему на кровать. – И спасибо за учёбу, дверь с первого раза вскрыл.
– Ты? – Пашка усмехнулся. – Ты же кнопку взрывателя от п… пуговицы отличить не можешь!
– Не могу. – Лёшка кивнул, поддержав грубоватую шутку. – Но дверь вскрыл. Благодаря вам, ребята. Если бы не вы, мы бы не успели.
– Говорят, много погибших? – Второй парень, Сашка, приподнялся на локте. Ему дышать было легче, потому что основной удар пришёлся на живот, и ребро пострадало только одно.
– На нашем уровне одиннадцать, почти все дети погибли, – тихо стал рассказывать Мишка. – Но тех, кого они только начали делать, мы спасли всех, там человек пятьдесят будет, когда родятся. Воспитаем их нормальными людьми. Так что ты, Паш, из своих рёбер не одну дуру капризную, а почти сотню человек сделать смог бы.
– Эх, где моя дура-то… – Пашка слабо вздохнул. – Не пускают её сюда, хорошо хоть по видеосвязи поболтать удалось, и сынишку увидеть. Говорите, там пятьдесят големов растут? Моя сказала, что где один сын, там и двух воспитаем, а?
– Не надо. – Лёшка вспомнил своё детство. – Ты со мной на тренировке был, знаешь мою силу. А представь, если я, да пусть даже Мишка, но без мозгов ещё. Не знаю, как отец с Леной это выдержали. Твоему Владику три, да? Что такой дурак, как я, с ним сделать может, просто играя?
– Понял. – Пашка задохнулся от боли. – Всё, дайте отдохнуть.
– Спасибо вам, ребят, – Лёшка встал, – за всех спасибо!
>*<
Парни заканчивали обедать, когда Мишке позвонила мать. Тот выслушал, улыбнулся Лёшке:
– Скоро приедут, им сейчас пообедать нужно и отдохнуть с дороги. Лениной бабушке-то уже за восемьдесят, да и мама вымоталась – слишком всё переживает. Просили нас у палаты Лены подождать, будут примерно через час. Так что время есть, бери вторую порцию. Нам теперь сил нужно больше, чем во время штурма.
Родители Мишки и бабушка Лены подошли к палате не через час, а почти через два. Тётя Аня, усталая и немного бледная, улыбнулась парням:
– Простите, что задержались.
– Вы с дороги отдохнули хоть? – Мишка поддержал мать, помог ей сесть на банкетку, Лёшка кинулся было к Нине Ивановне, но ей помог Виктор.
– И отдохнули, и пообедали, и ещё кое-что успели сделать. Лёша, Миша мне вот это чудо дал, сказал, что это твоя игрушка. Может, я зря это сделала, но вчера успела отдать его в чистку. – Тётя Аня протянула ему Митьку – уже не замурзанного, а выглядевшего почти новым и кое-где аккуратно заштопанного. – Ты не сердишься? Миша, как ты и просил, привезла твоего друга. Вчера забыла из сумки достать, прости. Держи.
На банкетке теперь сидели две игрушки: рядом с бело-розовым Митькой посвёркивал пластиковыми глазами довольно крупный медведь из коричневого вытертого вельвета.
– Вы просили привезти Мява. – Нина Ивановна спокойным внимательным взглядом смотрела на обоих парней. – Леночка о нём говорила, верно? Возьмите, молодой человек.
Лёшка взял протянутого именно ему кота, провёл ладонью по знакомому свалявшемуся меху. Женщина улыбнулась:
– Это же вы приезжали ко мне осенью? Только выглядели иначе.
– Да. – Он ответил хрипло от смущения. – Простите, что обманули вас.
– Вы тогда искали Леночку, я это сразу поняла. – Нина Ивановна говорила очень серьёзно и мягко. – И открыто прийти не могли. Вы успокоили меня тогда, я поняла, что не одна за неё волнуюсь. Можно мне к девочке?
– Да, она сейчас не спит. Пойдёмте.
– Вы идите. – Виктор кивнул жене и придержал Лёшку за рукав. – Мы там будем лишними. Миш, где дети? Нам лучше пойти к ним.
Мишка повёл отца к мальчишкам, а Лёшка остался у палаты Лены, потому что могла потребоваться его помощь, да и проводить потом обеих женщин нужно будет. Тётя Аня, взглянув на него, сгребла зверей, мягко вынув из рук парня кота.
– Ты посидишь здесь? Хорошо.
Они пробыли у Лены совсем недолго, и вскоре вышли, вроде бы улыбающиеся и бодрые, но когда дверь в палату закрылась, тётя Аня опёрлась о стену, бледная, разом ослабевшая, и только с помощью Лёшки добралась до банкетки.
– Сейчас, надо посидеть. – Она достала из кармана баллончик с сердечным аэрозолем, вдохнула лекарство, откинулась головой на стену. – Что же они сделали?!
В голосе женщины слышались еле сдерживаемые слёзы. Нина Ивановна села рядом, обняла её за плечи:
– Успокойся, Анечка, нам нельзя волноваться. Дети живы, это главное, и им нужна наша помощь и любовь. Если мы будем так сильно всё переживать, то сами свалимся, а этого никому не нужно.
– Да, мы должны держаться. – Тётя Аня попыталась выпрямиться, улыбнуться.
– Нет, милая, не держаться, а жить, радоваться каждому дню, думать и о себе тоже. – Пожилая женщина говорила очень тихо и ласково. – Какая им польза, если мы себя изматывать будем? Они же всё видят. Когда Оленька погибла, я тоже сначала думала, что надо держаться ради Леночки. А она умница, маленькая ещё была, а сказала то, что я на всю жизнь запомнила: «Когда ты так на меня смотришь, мне плохо делается, а ты потом таблетки пьёшь. Ты живи, и я буду жить, а то ты заболеешь, и я одна буду». Пойми, Анечка, им нужны не наши жертвы, а мы – здоровые, радующиеся миру. Они очень хорошо чувствуют обман и наше состояние. Не надо делать их виноватыми в том, что нам плохо, ведь тогда жертвы не мы приносим, а они. Нужно жить самой, а не только ради кого-то. Ну, успокоилась? Лёшенька, ведь вас так зовут? Вы не проводите нас к мальчикам? И помогите с игрушками. Леночка попросила их мальчикам отнести. Она уснула, вы не волнуйтесь.
Лёшка хотел помочь тёте Ане, но Нина Ивановна отмахнулась: «Я сама», – и кивнула на бело-серо-коричневую горку зверей. Парень сгрёб игрушки и пошёл по коридору, показывая дорогу и стараясь приноровиться к медленным шагам обеих женщин.