Дорога под радугой
Я обнаружила этот дворик случайно.
Много раз приходилось мне бывать в узком арбатском переулке. Высокие серые дома чередовались с облупившимися старомодными особнячками. Вечерами здесь было как-то по-особенному тихо – чуть таинственной и немного грустной тишиной старых переулков. Тепло желтели окна. Где-нибудь обязательно играли на рояле. У тротуаров, закутавшись в брезент, дремали машины.
И вот однажды днем внезапно налетевший ливень загнал меня в подворотню. Где-то наверху торжествующе грохотало, на улице восторженно вопили мальчишки. В подворотне хозяйничали сквозняки. В надежде найти убежище получше я прошла до конца ее узкого тоннеля.
В лицо пахнуло свежестью листвы и забытым горожанами запахом разогретой земли, жадно впитывающей влагу.
Дворик – небольшой, совершенно квадратный – был заключен в четыре одинаковых стены. Его делила наискось красноватая песчаная дорожка. Дом был двухэтажный, с низкими окошками и старомодными навесами над входными дверями.
Почти у самых ступеней начинались буйные заросли сирени, шиповника и еще каких-то кустов. В них прятались скамейки.
А над кустами, раскинув ветви, как руки, стояли две старые липы.
Внезапный переход от грязной сырости подворотни к этому садику был удивителен. И садик сам показался мне вдруг необычным.
Дождь кончился. А мне жаль было уходить. Я смотрела, как первые солнечные лучи перебирали вымытые листья. И думала о том, как хорошо – проснуться рано утром за одним из этих маленьких окошек и, еще не открывая глаз, слушать, как шумят рядом листья. А потом подойти к окну и глянуть вниз, на кипящую зелень, и вдохнуть воздух, настоянный на траве, на листьях, на запахе цветущей липы… Или возвращаться поздно вечером домой по песчаной тропинке и задевать лицом влажные тугие ветки…
Стукнула дверь. Вышел мужчина в форме гражданского летчика. Остановился на крыльце, взглянул небо:
– Маринка, иди скорей! Смотри, какая радуга!
Я подняла голову. Прямо над двором, одним концом упираясь в уходящую тучу, стояла радуга – сказочный мост в волшебную страну.
Быстро хлопнула дверь. Рядом с летчиком появилась девочка лет шестнадцати. Они оба смотрели на небо.
– Знаешь, папа – серьезно сказала девочка, – говорят, кто пройдет под радугой, обязательно будет очень счастливым.
– Ну, пойдем, – улыбнулся мужчина.
Они спустились с крыльца и пошли по дорожке, оставляя на мокром песке следы.
А мне вдруг и вправду показалось, что человек, пройдя по этой дорожке или посидев вон на той маленькой зеленой скамеечке, может стать счастливее… Разве взрослые люди никогда не делают глупостей? И я прошла по дорожке, ступая на свежие следы, и присела на краешек мокрой лавочки.
А потом ушла, унося в душе ощущение беспричинной радости.
Я стала приходить в этот двор. Днем на траве в тени под кустами паслись детские коляски. Вечером маленький садик весь просвечивал от электрического света, льющегося из окон. Оттуда доносились неразборчивый шум голосов, женский смех, звон посуды. Вдалеке шелестел шинами Арбат.
Я не раз видела девочку, которая верила, что люди, пройдя под радугой, становятся счастливыми. Она часто сидела на подоконнике, на втором этаже, поджав под себя ноги, и читала, машинально наверчивая на палец конец косы. Иногда она деловито пробегала по дорожке с авоськой, из которой торчали бумажные уши пакетов.
Однажды, когда во двор воровато, прячась по углам, вползали сумерки, на дорожке появился высокий, загорелый мужчина. Я уже знала в лицо многих обитателей дома. Его я видела впервые. Он отворил знакомую дверь. Где-то наверху требовательно залился звонок. И в ту же секунду на улицу из открытого окна выплеснулся восторженный Маринкин вопль:
– Папка!
Я решила, что ослышалась. Но совершенно интуитивное чувство какой-то загадки, которая ждала меня в этом маленьком дворе, пригнало меня туда на следующий же день.
На скамейке сидел семилетний Костик. Маринкин сосед. На его белобрысой головенке сияла всеми красками, как радуга, расшитая шелком и золотом тюбетейка.
– Это мне дядя Володя подарил, – торжественно сообщил он мне. – Он вчера вернулся из командировки. Из Средней Азии – вот откуда.
– А кто это – дядя Володя?
– Это Маринкин папа, – сказал Костик.
Вам знакомо это ощущение неотвратимо надвигающейся тайны, когда даже кончики пальцев холодеют от сознания ее неизбежности?
– А разве летчик, который здесь живет, не ее отец?
– Дядя Саша? Он вообще-то теперь в другом месте живет. Но он тоже Маринкин папа. – Костик вздохнул, и в голосе его прозвучала плохо скрытая зависть. – Просто у Маринки два папы.
Это было очень давно. Во дворе не было ни кустов, ни песчаной дорожки. Только две липы стучали ветками в окна второго этажа. Они уже тогда были старыми. Впрочем, что такое пятнадцать-двадцать лет в жизни липы?..
В их тени тогда тоже стояли коляски. Был 48-й год. Мужья вернулись домой.
В одной из этих колясок лежала Маринка. Рядом на скамейке сидела бабушка – Александра Михайловна.
Лена наверху у окна гладила Сашины рубашки. И пела.
Потом из окна доносился громкий крик «спасибо!», и пение надолго прекращалось. Это значило, что в кухне что-то сгорело, убежало, пережарилось.
И Александра Михайловна спешила по лестнице наверх, потому что не было еще случая, чтобы Лена, убегая на кухню, выключила утюг.
Перед вечером Александра Михайловна снова выходила с колясочкой во двор. А Лена садилась к зеркалу. Появлялась она часа через полтора – умело подкрашенная, тщательно причесанная. На юбке – ни единой морщинки. Брошь у ворота блузки точно там, где ей положено быть, – ни на сантиметр ниже или правее. И Александра Михайловна, вечно ворчавшая на Лену за то, что она может часами торчать перед зеркалом, все же каждый вечер невольно любовалась невесткой, когда та появлялась во дворе, – высокая, изящная, легко ступая своими стройными ногами.
Лена брала колясочку, и они с Маринкой шли встречать папу.
Прохожие провожали ее пристальными взглядами. И хотя Лена старательно не замечала этого, каждый взгляд доставлял ей удовольствие. Желание нравиться всем стало давно ее привычкой.
Она ждала на углу, где переулок выходил на Арбат. Саша выскакивал из троллейбуса. Домой они шли медленно. Колясочку всегда катил Саша.
Вечерами они редко оставались дома. Было много знакомых. Маринку оставляли на попечение Александры Михайловны. Жили шумно, весело.
В те дни, когда Саши не бывало в Москве, Лена все равно вечером одевалась и бежала к кому-нибудь из подруг. Она терпеть не могла сидеть вечерами дома.
Марина росла. Ей исполнилось три года. Теперь она уже сама ходила к воротам встречать папу.
Но однажды вечером Маринка вернулась одна.
Лена не спала всю ночь. Вставала, подходила к окну, прислушивалась. В ночной тишине было слышно, как по мокрому асфальту Арбата со свистом проносились машины.
Едва рассвело, Лена кинулась в аэропорт и там узнала, что накануне вечером Сашу арестовали…
Это повторялось как кошмар: звонки, звонки, униженные просьбы принять, выслушать. Потом коридоры, двери, кабинеты, столы – все похожее до головокружения, до потери ощущения реальности.
– Этого не может быть! – задыхаясь, повторяла Лена. – Это неправда! Он прошел всю войну! Он честный коммунист! Его оклеветали.
И по тому, как молчали ей в ответ, она все ясней и ясней понимала: что бы она ни говорила, все будет напрасно…
Теперь с раннего утра стрекотала на втором этаже пишущая машинка. Печатала Лена плохо, ходила когда-то на курсы, но училась кое-как, небрежно, а потом и вовсе бросила: не думала, что когда-нибудь придется этим зарабатывать себе кусок хлеба. На то, что опытная машинистка перепечатала бы за несколько минут, у нее уходил час. Уставала так, что, поднимаясь из-за машинки, не могла долго разогнуть спину. Но найти себе какую-то другую работу Лена не могла: на руках у нее оказалась не только Маринка, но и Александра Михайловна, которая после несчастья с Сашей слегла и, не вставая с постели, медленно угасала.
Зарабатывала Лена гроши. Печатала какие-то справки, заявления, ходатайства. Иногда забегали студенты – приносили перепечатать дипломные, курсовые работы.
Но вот однажды пришел Володя. Оставил толстенную пачку исписанных листов. Это была не какая-нибудь там курсовая. Настоящая кандидатская диссертация! Диссертаций Лене до сих пор перепечатывать не приходилось.
Через день он пришел опять. Лена билась над двадцатой страницей. У него оказался на редкость неразборчивый почерк. Он вызвался подиктовать. Лена печатала, искоса поглядывала на Володю: «Молодой. Года 33 – не больше. Глаза хорошие. Умные. И добрые. Красивые волосы. Терпеть не могу лысых. Дорогой серый костюм».
Он приходил каждый день. Сидели допоздна. Когда Володины шаги затихали на лестнице, Лена вставала у окна, смотрела из-за занавески. У ворот Володя обязательно оглядывался.
Однажды он принес Маринке смешного заводного жука. Жук, рыча, ползал по полу и обязательно залезал то под кресло, то под шкаф. Маринка звонко хохотала, закидывая головку. «Прячется!» Володя брал веник, доставал жука, и снова Маринка весело топала за ним по комнате и по коридору.
Лена следила за ними искоса, сидя за машинкой, и чему-то улыбалась.
В этот вечер она кончила печатать диссертацию.
И Володя исчез. Маринка каждый вечер приставала к Лене: «Почему больше не приходит дядя Володя?»
Лена сердилась и один раз даже накричала на Маринку.
Не приходит… А почему он, собственно, должен приходить? Перепечатали диссертацию – и все.
Прошло два месяца. Как-то вечером, когда Лена развешивала на кухне выстиранные Маринкины платьица, в дверь позвонили.
Открыла соседка:
– Лена! К вам!
– Пусть пройдут! – крикнула Лена и, вытирая руки передником, пошла в комнату.
В полутьме коридора она столкнулась с Володей. Он держал торт, какие-то кульки, бутылку шампанского… Протянул Лене букет алых гвоздик. Сбивчиво сказал:
– Это вам. Простите. Может быть, я некстати. Но я сегодня утром защитил диссертацию. Вы понимаете, для меня это большое событие. И мне захотелось отметить этот день с вами. Если вы, конечно, не против… Я…
Лена опустила голову и зарылась лицом в душистые, мокрые гвоздики…
Через месяц они поженились.
Жизнь снова переменилась. Теперь не нужно было считать каждую копейку. Володя получал много. Больше, чем в свое время Саша.
День ото дня Лена расцветала и хорошела. Пропали вечные синие круги под глазами, румянец вернулся на щеки. Снова появилось свободное время для того, чтобы подолгу сидеть перед зеркалом.
С Леной творилось что-то странное. Она словно старалась изо всех сил наверстать время, которое просидела, согнувшись над пишущей машинкой.
Каждый вечер она встречала Володю нарядная, надушенная, завитая. Показывала билеты в кино или театр.
– Все разогрето, ешь скорее, а то опоздаем…
– Сегодня мы идем на день рождения!
– Скорее надевай черный костюм. Идем в ресторан. Скорее, скорей же! Нас уже целый час ждут!
В конце концов Володя стал протестовать:
– Послушай, Леночка, так нельзя. Я должен работать!
– Только и слышу: работать, работать! – взрывалась Лена. – А я что должна делать?
– Ты знаешь, Леночка, – помявшись, сказал как-то во время очередной такой стычки Володя, – по-моему, тебе тоже нужно пойти работать…
– Ты хочешь, чтобы я опять отбивала себе руки на машинке? – взвилась Лена. – Научный работник, кандидат, ты что, прокормить жену не в состоянии?
– Лена, ты знаешь, я не об этом говорю. Но надо что-то делать. Нельзя устраивать из жизни сплошной праздник! Ну, иди учись на какие-нибудь курсы, в конце концов…
– Учись! – огрызнулась Лена. – Ты помнишь, сколько мне лет? Тридцать, между прочим, уже скоро. Трид-цать! Я жить хочу! Понимаешь? Жить! И пусть будет каждый день праздник! Пусть! И так полжизни потеряно! – Она с ненавистью пнула ногой выглядывающую из-под шкафа пишущую машинку в запыленном футляре.
В этот вечер Лена впервые ушла одна. А потом это стало случаться все чаще и чаще. Иногда Володя, возвращаясь с работы, уже не заставал ее дома. В кухне на кастрюльке лежала записка: «Подогрей. Поешь сам. Накорми Маринку. Я у Аллы. Буду поздно».
Однажды, вернувшись с работы, Володя застал Маринку в коридоре. Она составляла поезд из пустых коробок из-под Лениных туфель. Коробки изображали вагоны. В них сидели куклы.
– Зачем ты взяла мамины коробки? – рассердился Володя.
Маринка встала с пола; спрятала руки под передничек и посмотрела на него сбоку, чуть опустив голову на плечо, – совсем, как Лена.
– Они лежали на диване, пустые. А все туфли мама положила в чемодан.
– В чемодан? – удивился Володя. – В какой чемодан?
– Большой такой… И унесла его…
Володя шагнул в комнату – и стоящий у стены против двери старый платяной шкаф стал медленно, со скрипом распахивать свои поцарапанные дверцы. Это всегда происходило от малейшего толчка, если забывали повернуть служащий ручкой далеко выступающий вперед ключ. Шкаф раскрыл наконец свои объятия, и Володя увидел в его пустом чреве одиноко и отрешенно повисший свой костюм – и понял все еще до того, как в глаза ему бросился сложенный вчетверо и прислоненный к пепельнице лист бумаги.
…Она не может больше так жить. Она узнала другую жизнь. Она уходит. Маринку на некоторое время возьмет к себе Алла. Маринкины вещи – в клетчатой сумке за дверью. Все, что нужно ей самой, она увезла.
Оставшееся – полная его собственность. Она больше ни на что не претендует…
…Володя поймал себя на том, что он, стоя перед шкафом, автоматически поворачивал ключ туда-обратно, туда-обратно. Отпирал-запирал… Сколько он так простоял?
Во входную дверь позвонили. На площадке стояла Алла. Володя вышел на лестницу, плотно прикрыл за собой дверь.
– Поговорим здесь.
– Володя, я все понимаю, но что можно сделать, – забормотала Алла, хватая Володю то за рукав, то за лацкан пиджака. – Мариночке будет хорошо у меня. Приходи ее навещать, если захочешь. Ну что же делать, Володя, если так случилось…
Помятый букетик на шляпке вздрагивает. И щеки толстые трясутся. И нелепая маленькая сумочка так и танцует в руках. Бедная Алка! Добрая душа, нескладное существо! Подруга… Да разве она подруга?! Рабыня Ленкина… Ни слова поперек, обожает ее прямо-таки болезненно: «Ленок, Ленок»… А Ленок стесняется с ней по улице ходить – он-то знает. А если что нужно – тут уж, конечно, Алка…
– Я хочу спросить. – Володя осторожно высвободил свой рукав и усмехнулся, увидев испуг, плеснувшийся в Алкиных глазах. – Да не бойся, допроса не будет. Только один вопрос: почему Маринку – к тебе, а… не – с собой?
Алка запыхтела, как паровоз, и Володя почувствовал на минуту нечто вроде раскаяния: ей было легче умереть, чем навредить Лене, а врать она не умела, бедняга, совсем. И Володя вдруг подумал, что ему было бы очень несложно установить, когда началось «это»: стоит только вспомнить, с какого времени Алка стала избегать встреч с ним…
– Дело в том, что Аркадий Степаныч не знает…
– Кто?
Алка замолчала мертво, только глазами хлопала так, что Володе показалось, будто он даже легкий щелк слышит, который бывает у кукол с закрывающимися глазами.
– Да неинтересно мне ни имя его, ни кто он! Не переживай. Будем считать, что я не слышал. Не буду я ни искать, ни сцен закатывать… Так чего он не знает?
Алка перевела – дыхание.
– Ну, про Сашу он не знает ничего. Про то, что был первый муж. До тебя. Ну и соответственно про Маринку…
– Она скрыла, что у нее есть дочь?!
Алка тяжело переминалась с ноги на ногу. Да, нелегкую миссию возложила на нее «Ленок»…
– Она решила признаться немного позже, когда…
– Когда что?
Алка вдруг заплакала громко, басом.
– Понятно, сказал Володя. – Когда достаточно укрепит свои позиции…
Он вдруг почувствовал, что смертельно устал.
– Не реви. Соседи сбегутся. И иди домой. Иди, иди! Маринка останется здесь. Ребенок должен жить дома.
В комнате он без сил опустился на диван, почти лег, откинувшись на низкую спинку. Трещинки на потолке складывались в рисунки. Вон черепаха ползет. А рядом куст. А если черепахе с каждой стороны пририсовать еще по две ноги, то будет похоже на солнце, как его рисуют дети.
– Пап! Ну папа же!
Он и не заметил, как Маринка вскарабкалась к нему на колени.
– Я кушать хочу!
Он взял в руки кудрявую Маринкину головку. Темные, не Ленины глаза… Чужое лицо… Чужая девочка…
– Папа!
Он с ума сошел! Это же Маринка!
– Да, доченька, сейчас мы пойдем подогреем молочко, сварим яичко.
Лену он увидел через полгода. Он вышел с работы, собирался сесть в троллейбус, чтобы ехать в детский садик за Маринкой.
Его окликнул знакомый голос.
– Я ждала тебя. – Лена стояла, пряча смущение за ослепительной улыбкой. Но мочки ee маленьких ушей пылали. И рука в тончайшей белой перчатке, которой она дотронулась до пуговицы на его пиджаке (о, эта старая привычка!), предательски вздрагивала.
– Нам надо поговорить…
На ней был незнакомый светлый, почти белый шерстяной костюм. Что-то в ней изменилось. Володя пытался понять, что. Как будто она стала меньше ростом… А, она располнела. И вдруг кровь бросилась ему в лицо. Он понял, что Лена беременна.
В каком-то тумане он перешел за ней улицу. В скверике Лена опустилась на скамейку. Он сел рядом.
– Кое-какие формальности с разводом. У меня хороший адвокат. Он все уладит без лишних хлопот. Нужна только твоя подпись. – Лена достала из сумочки какие-то бумаги. – Здесь и здесь.
Володя молча подписал.
– Все?
Лена кусала губы.
– Нет, не все. Маринка… Я знаю, что она у тебя. Я должна ее забрать…
Тысячу раз он представлял себе эту сцену. И все-таки никогда не думал, что так оборвется все внутри…
– Ты понимаешь… Все несколько осложнилось… Я… У меня будет ребенок…
Когда она скажет, чтобы он отдал Маринку. Сейчас? Или будет говорить еще много лишних слов? И никто никогда, никакой суд не встанет на его защиту…
– Я хотела попросить тебя… Ненадолго… До моих… Ну, пока я рожу. И еще два-три месяца. В общем, еще на полгода, не больше. А потом… Я обещаю… Я забеpy ee…
С огромным усилием Володя выбрался из этого обилия облепивших его ненужных слов.
– Ты оставляешь мне Маринку?
– Я понимаю, тебе трудно с ней, – заторопилась Лена, снова протягивая вздрагивающий пальчик к его пуговице. – Ну потерпи еще немного… Пожалуйста…
Он поднялся:
– Хорошо!
Кажется, он сказал слишком резко. Но иначе она говорила бы еще.
– Теперь все?
Лена пыталась улыбнуться:
– Как она там?
– Растет. Ходит в детский сад.
– Она… не скучает без меня?
– Нет. (Зачем ей знать правду?..)
Он повернулся и быстро пошел к троллейбусной остановке. Шел и чувствовал, что Лена смотрит ему вслед.
Прошло полгода. Год. Два. Больше он Лену не видел.
…Была осень. Маринка уже пошла в третий класс. По утрам она убегала со двора по песчаной дорожке. Смешная. Важная. С большим портфелем.
В этот день все было как обычно. Маринка, хлопнув дверью, шумно скатилась по лестнице. Володя смотрел из окна, пока она не скрылась в подворотне. Потом подошел к письменному столу. На несколько дней он взял работу домой. Но долго работать ему не пришлось. В дверь позвонили. Три раза. К ним.
На площадке стоял незнакомый мужчина. Коротко остриженная голова его была совсем седая. В руке он держал маленький вещевой мешок.
– Вам кого? – спросил Володя.
– Я… – Мужчина не мог говорить. По его горлу судорожно вверх-вниз – метался кадык.
Володя с непонятным, с каждой секундой растущим волнением вглядывался в его лицо. Он мог побиться об заклад – он никогда не видел этого человека. И все же в этом лице было что-то давно знакомое… И вдруг он понял… Глаза… У человека были Маринкины глаза.
Он схватил мужчину за плечи, резко повернул к свету. Глаза! Он не мог ошибиться.
– Саша…
Они шли по коридору. Саша впереди. Володя сзади. Стены кидались ему навстречу. Саша остановился у двери в комнату. Секунду помедлил, словно собираясь с силами. Судорожно дернул за ручку. Чужая комната. Чужие вещи. Вот только шкаф…
– Маринка?
– Она в школе…
– Да, да, она ведь уже совсем большая… Мама?
– Александра Михайловна умерла.
Саша долго молча стоял у окна.
– Лена?
– Лена здесь больше не живет.
Потом они сидели за столом. В комнате пластами висел сизый папиросный дым. Саша слушал молча.
Только спросил:
– Она называет тебя отцом?
– Да.
– Меня совсем не помнит?
– Нет.
Саша снова замолчал. Так они сидели. Долго. Может, час. А может, и все три. Володя потерял ощущение времени. Сколько раз по ночам просыпался он от одного и того же кошмара: Лена уводит Маринку за руку – от дома, по песчаной дорожке… Лена не пришла. Пришел тот, кого совсем не ждали. Вот сейчас он скажет: «Я забираю дочь…» И уведет, увезет куда-то его Маринку, его дочку. А он еще должен будет помочь, объяснить все Маринке, отдать ее своими руками…
Саша с силой придавил окурок в пепельнице, поднялся.
– Уж коли суждено было такому случиться, рад, что здесь оказался именно ты. Спасибо не говорю – это было бы нелепо. Просьба: пару Маринкиных фотографий…
Володя почувствовал, как в нем все замерло. Сейчас Саша уйдет… Сейчас закроется за ним дверь – и все будет, как прежде. Маринка и он, Володя. Дочь и отец. Он чувствовал себя как приговоренный, которому в последний момент объявили о помиловании.
Саша стоял у старого шкафа, водил ладонью по его поцарапанной дверце.
И Володю пронзила мысль, что приговоренный все равно будет, только это будет не он…
– Саша, а ты? – спросил он почти шепотом.
– Зачем я буду ломать вашу жизнь? – с горечью ответил Саша. – Ты для нее отец. Меня она не помнит… Уеду куда-нибудь… Подальше. На Север…
– И ты не хочешь… ее увидеть?
– Не здесь. Я посижу во дворе. На лавочке. Подожду, когда она пройдет из школы…
Саша склонился седой своей головой над мешком, поправляя там что-то или скрывая от Володи лицо, a Володя смотрел на него неотрывно и представлял себе, как подходил несколько часов назад Саша к дому, как смотрел на родные окна. Сколько раз за эти страшные годы, вспоминая все новые и новые милые сердцу подробности, проделывал он в мыслях этот путь. По песчаной дорожке, мимо кустов сирени. Поднимался на крыльцо – четыре старые, выщербленные ступеньки. Касался рукой витых чугунных перил. Нажимал три раза белую кнопку звонка… Сколько раз терял он надежду снова увидеть все это… И вот… Есть дорожка – только кусты сирени разрослись еще гуще. Есть крыльцо – только старые ступеньки потрескались еще больше. Есть звонок, в который надо звонить все так же – три раза. Только нет больше за дверью, которую тебе откроет чужой человек, ни матери, ни жены. И дома больше нет – комната чужая. Чужие вещи. Чужие привычки. Чужого мужчину называет отцом его дочка…
Неужели теперь ему, как страннику, уйти отсюда со своей котомкой? Ему, Саше… Отцу его Маринки…
Володя чуть не застонал от стыда, вспомнив, как всего несколько минут назад он испытал облегчение при мысли, что Саша сейчас уйдет, исчезнет…
– Нет, – сказал он тихо-тихо. И повторил уже громко: «Нет!» И встал, словно загораживая Саше дорогу. И заговорил, как ему казалось, спокойно и убедительно, а на самом деле горячо и бессвязно:
– Я не отпущу тебя. Здесь твой дом. Здесь твоя дочь. Ты прав, она привыкла ко мне. И забыла тебя. Но никто из нас не виноват, что так вышло. Она вырастет. Мы ей все объясним. Она поймет. Она обязательно все правильно поймет. Иначе нельзя, Саша. Нельзя. Ведь Мы же люди, черт возьми…
Он стоял спиной к двери. Он только услышал, что она скрипнула. И по тому, как страшно напряглось Сашино лицо, понял, что в комнату вошла Маринка.
И тогда он повернулся и сказал, словно бросаясь в воду:
– Маринка, это… дядя Саша. Он уезжал… надолго. А теперь… вернулся. И пока поживет вместе с нами…
С тех пор прошло несколько лет.
И вот воскресным утром я сижу в садике. Смотрю, как солнечные пики пронзают листву старых лип. Слушаю, как с отчаянной беспечностью заливается там, наверху, какая-то птаха. И жду, жду когда эти трое выйдут из дому, чтобы просто еще раз посмотреть им вслед
Вот на лестнице слышен дробный стук каблучков. На крыльцо вылетает Маринка – тоненькая, легкая, в ярком, как радость, платье.
Она жмурится на солнце, раскидывает руки, словно хочет обнять все это утро, и говорит: «Хорошо!» Просто так. Никому. Всем. Деревьям. Солнцу. Птице. Песчаной дорожке. И двум мужчинам, что появляются в дверях за ее спиной.
Они спускаются с крыльца и идут по дорожке, ступая на синие тени от веток. И мне вдруг кажется, что в безоблачном небе, прямо над песчаной дорожкой, по которой идут эти трое, встает, как чудо, как волшебство, как чей-то щедрый подарок, радуга.