Снег забивал глаза, нос, рот. Ветер валил с ног. Дыхание останавливалось, лёгкие, казалось, разрывались от воздуха, а ветер заталкивал в рот, в нос упругий водяной поток, и не было сил сделать выдох.
Вера упала. Помогая ей подняться, Валя тоже на минуту выпустила из рук леер. А когда они встали, держась друг за друга, верёвки не было, то есть она была, конечно, где-то здесь, но найти её в этой снежной круговерти они уже не смогли. Двинулись наугад, ложась на ветер, пытаясь хоть как-то защитить лицо. Давно пора было показаться дому – до него было не больше ста метров. По тому, что даже в унтах стали замерзать ноги, Валя догадалась, что прошло довольно много времени. Обе уже поняли, что уклонились от дома в сторону и теперь уходили в тундру. Сказать об этом вслух было страшно, поэтому они молча повернули обратно.
Силы начали их оставлять – пурга выматывает человека очень быстро. Пройдя метров пятьсот, чувствуешь себя так, будто отмахал километров двадцать. Они падали всё чаще, и всё труднее было заставить себя подняться. Закоченели руки и ноги, всё тело сделалось непослушным.
Валя видела, что Вера слабеет.
– Не бойся, – кричала она, стараясь заглушить свист бури. – Нас ищут! Надо только всё время идти, а то замёрзнем! Нас обязательно найдут!
Верила ли она сама в это? Или просто знала, что не сдастся, будет бороться, пока есть хоть какие-то силы.
Вера опять упала. Валя пыталась поднять её, а она отбивалась, глядя на неё безумными, неморгающими, забитыми снегом глазами. «Всё! – кричала она. – Дальше не пойду! Мы погибли, погибли!» – и забилась на снегу в истерике.
Тогда Валя стянула рукавицу и изо всей силы ударила Веру. «Вставай!» – кричала она и тащила Веру, обдирая руки о заструги, острые, как края битых тарелок. И они опять шли. Или уже ползли? Обе ослепли от снега, оглохли от воя ветра, потеряли ощущение времени. И когда Валя вдруг поняла, что всё кончено, потому что сил осталось на один, самый последний шаг, протянутая вперёд рука натолкнулась на угол дома. Они сделали огромный круг по тундре и чудом вышли к дому с другой стороны.
Их уже искали. К ним спешили люди. Девушек почти внесли в дом. И они вдруг, словно проснувшись от кошмарного сна, кинулись друг к другу, и Валя всё кричала сквозь слёзы, обнимая Веру: «Прости меня! Прости!»
А через день опять была Валина очередь идти на дежурство. И она пошла, хотя пурга утихла совсем ненамного. Пошла, изобретя свой метод хождения по лееру, – захватив канат под руку и опустив её глубоко в карман меховой куртки. Впрочем, один надёжный человек сказал мне по секрету, что сделала она так просто потому, что потеряла в тундре рукавицу…
Наука требует жертв… Этот банальнейший афоризм, который случалось повторять так часто кстати и некстати, я «зарыла в сугроб» там, в тундре под Тикси. Нет, наука не требует жертв. Их приносят люди сами, приносят добровольно и даже радостно. Потому что нет цены, которой не был бы готов заплатить настоящий учёный за жгучую радость познания, которая для него выше всех прочих земных радостей. За возможность найти ответ ещё на одно «почему?» – любимый вопрос детей и учёных. Вопрос, который во все века вёл человечество вперёд.
Дорога
Ещё совсем недавно проходила по Сибири одна-единственная железная дорога. Через всю Сибирь – до самого Дальнего Востока, оттого и назвали её Транссибирской магистралью. В начале 60-х годов проложили по сибирской земле железнодорожную линию Абакан-Тайшет, протянули новые ветки – на Братск, на Железногорск-Илимский, на Усть-Илим…
Может быть, настанет день, когда побегут рельсы дальше, на север – к Мирному, к Якутску, в тундру – к приисковым поселкам. А пока… Пока на всей гигантской территории ЯкутскойАССР нет ни одного километра железной дороги. Без железной дороги построили город Мирный – центр алмазодобывающей промышленности, огромный современный речной порт Ленск – входные ворота алмазного края, Вилюйскую ГЭС – первую гидроэлектростанцию на вечной мерзлоте. Изменили лицо древнего деревянного Якутска, превращая его постепенно в современный каменный город. Построили в тайге и тундре десятки посёлков, в которых живут горняки, добывающие золото, олово, ртуть, киноварь и другие полезные ископаемые.
Грузовые автомобильные перевозки, водный транспорт, авиация – вот «три кита», на которых стоит Якутия. Самая близкая станция железной дороги – Большой Невер находится почти в тысяче километров от Якутска. Связывает её со столицей республики единственная в Якутии дорога с асфальтовым покрытием. Зимой и летом, в любую погоду, в любое время суток идут по ней нескончаемым потоком тяжело гружёные машины. Этим путём – по Транссибирской магистрали до станции Большой Невер и дальше по шоссе до Якутска – поступает с материка львиная доля всех грузов.
С востока, от берегов Охотского моря, приходит в Якутию ещё одна автомобильная трасса – Колымская, о которой поётся в популярной здесь песне: «Трасса, Колымская трасса, Магадана душа…». Но из тысячи с лишним километров этой дороги только около двухсот проходит по территории Якутии. Действует она тоже круглый год, по ней поступают грузы, доставленные морем в Магадан и предназначенные для восточных и северных районов Якутии. Однако в Оймяконском районе Якутии трасса эта кончается, и продолжить свой путь на север, в приисковые посёлки, грузы могут лишь зимой. Из крупных аэропортов, куда грузы поступают по воздуху, из речных портов, куда приходят они за короткую северную навигацию, доставить их в тундру можно опять же только на машинах и только в зимнее время, по зимникам, которые составляют основную часть якутских дорог – около 14 тысяч километров.
Само название говорит за себя. Эти дороги действуют только зимой, когда морозы скуют тундру, ледяным панцирем закроют реки и озёра. Да и дорогами назвать их можно лишь очень условно.
Как только станет надёжным лёд на реках, самые опытные водители выходят в первый рейс – «бить зимник». Его прокладывают и прямо через тундру, и по льду озёр и рек – таких больших, как Яна или Индигирка, и малых, которым нет числа, а иногда и названия. Петляет зимник по извилистым руслам, удлиняя и без того не близкую дорогу на сотни километров. Но во многих местах иначе нельзя: дорогу на Север преграждают горные хребты.
Партиями по нескольку машин уходят шофёры в нелёгкие ледяные рейсы. В снег, мороз, ветер пробиваются они на тяжело груженых «Татрах» к побережью Восточно-Сибирского моря и моря Лаптевых. Через белую пустыню, через дикие каньоны, прорытые реками в хребте Черского и Верхоянском хребте, через такие места, где не ступала никогда нога человека. Лишь автомобильные колёса ведут сражение с наледями и торосами, пробиваются через заносы, буксуют на голом льду, с которого снесло ветром снег. По многу дней идут машины к цели. Иногда путь растягивается на недели: зачастую максимальная скорость, которую удаётся развить, не превышает 6 – 7 километров в час. Иногда за много дней пути ни разу не встретится человеческое жильё. Для водителя в таких рейсах машина – дом. Здесь он ест, развернув на сиденье свёртки с припасами. Здесь и спит, одним ухом прислушиваясь к рокоту мотора: на таком морозе его нельзя глушить ни на минуту, сколько бы ни продолжался рейс. Суровость здешних дорог порождает и особые отношения между шофёрами. Они во многом напоминают отношения альпинистов, идущих в гору в одной связке: и в горы, и на зимник пойдут лишь с тем, кому доверяют, как самому себе. Слишком много опасностей поджидает шофёра в дороге. И самая главная опасность – авария. Поломка машины – серьёзная беда на зимнике, особенно если нет возможности устранить её своими силами. Несколько лет назад четыре «Татры» застряли в устье Яны. На помощь выслали работников ремонтных мастерских. Они добирались сначала самолётом, потом машинами, ехали на оленях, на собаках, шли на лыжах. Каждая поломка, даже та, с которой шофёры справляются сами, – это задержка в пути не для одной машины, а для нескольких: никогда шофёры не оставят на зимнике товарища одного. А зима – пора для водителей страдная. За зиму надо снабдить приисковые посёлки всем необходимым на целый год: дизельным топливом, строительными материалами, взрывчаткой, продовольствием, товарами для населения… Словом, всего и не перечислишь. Настанет весна, вскроются реки, «истает», как здесь говорят, зимник, и будут приисковые посёлки ждать следующей зимы, ждать морозов, отгороженные от Большой земли сотнями километров непроходимой болотистой тундры.
Самый опасный рейс – последний в сезоне. Надо суметь точно рассчитать время, чтобы успеть не только доставить грузы до места, но и вернуться обратно, пока не вскрылись реки. Иначе, в лучшем случае, придётся оставить машину где-нибудь на берегу дожидаться будущей зимы. А в худшем… Я видела машину, которая прорвалась через Индигирку, когда по льду уже шла верхом вода. Могучий КРАЗ стоял весь в броне изо льда, потерявший привычные очертания, похожий на гигантское чудовище. Но на этот раз водителю удалось выйти победителем из поединка с наступающей весной.
…Посёлок Артык стоит на Колымской трассе в девятистах километрах от Магадана. Это – Оймяконский район Якутской АССР, тот самый, где находится мировой полюс холода. На якутском языке «артык» значит «дорога». Трудно дать более подходящее название посёлку, в котором живут шофёры – дальнорейсовики и те, кто их обслуживает, – работники ремонтных мастерских. Артыкская автобаза выполняет большую часть перевозок грузов по зимнику.
Я приехала сюда, имея за плечами рейс по шоссе Якутск – Большой Невер и чувствуя себя опытным «трассовиком». Мне очень хотелось попасть на зимник. Мне отказали. Сразу. Вежливо, но решительно: «Пассажиров на зимник не берём, тем более женщин. Даже среди водителей ни одной женщины нет».
На Севере, несмотря на постоянные очень тяжёлые метеоусловия, есть женщины-лётчики. Есть в Якутии даже пилот вертолёта – женщина. Среди водителей грузовых машин женщин действительно нет.
Аргумент был веский. Единственное, чего удалось добиться, это разрешения пройти с водителями Артыкской автобазы на «Татре» до Магадана. Под мою личную ответственность.
…Эх, трасса, Колымская трасса!
Ты многое открыла мне за те три дня, на которые вошла в мою жизнь. И помог мне в этом «и бог твой, и подданный твой», колымский шофёр Юра Бочин…
…Ну вот и пришла пора нам прощаться…
Над Магаданом – вечер. Мягкий, чуть морозный вечер начала зимы. Меня ждёт, разинув дверь, автобус с табличкой «Аэропорт». Юра торопливо досказывает какую-то весёлую историю. Мы смеёмся. Старательно. Громко. Потому что нам обоим грустно.
– Ну, до свидания! – мы говорим это в десятый раз, хотя, по совести-то, надо сказать «прощай». Произносить это слово не хочется. Мы и так знаем, что, пожалуй, никогда в жизни больше не увидимся.
– Ну, будь!
– Будь!
– Знаешь, гора с горой…
– Конечно!
– Я пошёл?
– Счастливо!
Он уходит по улице – совсем чужой улице, я так и не знаю, как она называется; по городу – совсем чужому, ещё позавчера я понятия не имела, как он выглядит. Хорошо знакомый мне человек. Три дня назад я и не подозревала, что он есть на свете.
Как же это было – три дня назад?
Я сижу в кабинете первого секретаря Оймяконского райкома комсомола и, прижав щекой к плечу телефонную трубку, записываю то, что она кричит мне в ухо голосом Тани Коврижных, секретаря комитета ВЛКСМ автобазы «Артык». По заданию молодёжной газеты я должна написать о лучшем молодом водителе. И Таня «подбирает кандидатуру».
– Бо-чин! Поняла? Юрий Бочин, бригадир комсомольско-молодёжной бригады. В редколлегии стенной газеты у нас. В волейбол играет. А машина у него – картинка! Да нет, из комсомола недавно выбыл. По возрасту, – и, почуяв в моём молчании сомнение, трубка интимно шуршит: – Знаешь, он совсем не пьёт. И не курит. И никогда не курил и не пил. Любимый напиток – крем-сода!
– Баптист? – смеюсь я.
– Ну, вот ещё, – смертельно обижается трубка. – Просто отличный парень.
– Ладно, – сдаюсь я. – Пусть будет Бочин…
Это утро останется у меня в памяти в сиянии солнца, яркое и праздничное. Пышные султаны дыма, поднимаясь вертикально из труб, ввинчиваются в яркую синь неба. Слепит глаза снег. И как красная майка бегуна, замершего на старте, алеет кабина «Татры», дрожащей от нетерпения у распахнутых автобазовских ворот.
– Садитесь, сейчас поедем, – говорит, проходя мимо меня в диспетчерскую, Юра Бочин. Говорит так, будто собрался подвезти меня до угла.
Взвывает мотор. Мне чудится в его рёве ликование. Юра тоже прислушивается. Внимательно, чуть подавшись вперёд.
– Шепчет, – - едва разбираю я сквозь гром и грохот. Тогда я не поняла, что это может значить, а вопросы все отложила «на потом». Теперь-то знаю: сказать о машине «шепчет» – высшая шофёрская похвала работе двигателя.
– Ну – в путь! – Юра несколько раз перехватывает руками баранку, берётся поудобнее, словно больше не отпустит её до самого Магадана.
…Падает верёвка, протянутая поперёк ворот – совсем прозаическая верёвочка, тоненькая, задубевшая на морозе, вся в обледеневших узелках.
И впереди у нас – дорога…
Трое суток для нас не существовало ничего, кроме неё. Она текла под колёсами, как река, берущая своё начало далеко в горах Оймяконья у речки Эльги и впадающая в Охотское море. Знаменитая Колымская трасса. Она текла мимо больших и маленьких посёлков, мимо драг, похожих на гигантских доисторических чудовищ. Она поднимала нас на своей спине под облака – на заснеженные перевалы, а потом извивалась на спусках, словно хотела сбросить с себя нашу машину. Аркагалинский, Бурхалинский, Яблоневый… Их девять – перевалов на этой дороге. Она была покорной и гладкой, как деревенская речка на закате, и вдруг неожиданно нападала на нашу машину, выбросив из придорожных кустов костлявый кулак наледи. Она подчинила себе всё – наше настроение, темы наших разговоров, наше молчание. Это дорога разрешала Юре говорить или заставляла его замолчать и, вцепившись в руль, смотреть только на неё – до рези в глазах. Так было все трое суток: от торчащего из снега у посёлка Артык столбика с цифрой 912 до выплывшего навстречу из сиреневых сумерек огромного щита с золочеными буквами «Магадан»…
Вот он, этот щит, мелькнул за окном нашего экспресса, идущего в аэропорт. И под колёсами у него – та же Колымская трасса. Что же изменилось? Почему я не чувствую внизу, под полом пассажирского салона, её напрягшуюся, живую спину? Почему не отдаётся в сердце натруженный рёв двигателя – там, впереди, за рядами мягких кресел? Что же особенного было в том рейсе?
…Везли уголь – две чёрные горы в кузове и прицепе. 20 тонн. «ЧП» не было. Сменили три баллона. («Это – ничего, однажды за рейс пришлось „сделать“ 28». ) Иногда, прислушавшись к шуму мотора, Юра останавливал машину и, подняв огромный, как стол, капот, копался в двигателе. Возвращался в кабину замёрзший, перемазанный; засунув руки подмышки, чтобы отогрелись, коротко сообщал: «Шланг от компрессора сполз» – или что-нибудь в том же духе. Были остановки – у бензоколонок, у столовых, где выстраивались длинные хвосты машин, остановки, заполненные мелкими шофёрскими хлопотами. К нам подходили другие водители:
– Какая дорога за Берелехом?
– Закурить нет?
– Стучит у меня… Не могу понять, что. Глянь, друг, а?
Сначала я думала, что это Юрины знакомые. Потом поняла, что «друг» – принятое здесь между шофёрами обращение.
В Берелехе и Мяките останавливались на ночлег. Места в гостиницах для шофёров только мужские, поэтому спать мне приходилось в машине, в окружении нескольких десятков огромных «Татр», «Колхид» и КРАЗов, хрипящих, ревущих всю ночь на разные голоса, плюющихся ядовитым сиреневым дымом.
Юра беспокоился, выбегал каждые два часа из гостиницы – проверить, не переменился ли ветер, не гонит ли отработанные газы в кабину нашей «Татры». Сказал он мне об этом, правда, уже Магадане.
Если не считать хлопот, которые невольно доставила я своим присутствием, рейс этот ничем не отличался от других.
Ничего в этом рейсе не произошло примечательного для водителя. Не один десяток раз «проутюжил» он трассу туда-обратно и знает её, как собственную квартиру. Даже, наверное, лучше, потому что проводит в машине времени куда больше, чем дома.
А для меня…
В пути постигла я неписаные законы трассы.
Стоит у обочины машина – остановись, спроси, не нужна ли помощь.
Не видно водителя – тем более остановись, узнай, не случилось ли что.
Столкнулся в дверях, выходя из столовой, с прибывшим только что шофёром – дай ему дорогу, даже если он по возрасту годится тебе в сыновья: ты поел, согрелся и отдохнул, а он – с мороза, устал и голоден.
Три дня я чувствовала себя частицей этого особенного мира и с радостной готовностью подчинялась его законам. Эх, трасса, Колымская трасса… Я вступила в ряды твоих подданных, и ты щедро одарила меня, дав мне огромную радость – причастность к твоей жизни. То самое чувство причастности, которого у меня нет сейчас, когда меня, пассажира, мягко мчит по этой самой дороге экспресс «Магадан – аэропорт».
И как не похожа работяга наша «Татра» на этот респектабельный автобус, так же далеки все наши разговоры с Юрой от завязывающихся в нём вежливо-отчужденных бесед.
Из Юриных рассказов я узнала…
…Он – дальневосточник и никогда не был за Уралом…
…Иринка уже ходит в школу, и если поставить их рядом, то ни у кого не возникнет и тени сомнения, что она его дочь, – так велико сходство. Хорошо, что она уже большая, он не боится, что она забудет его, пока он болтается в многодневных поездках. А вот у товарища сынишке два года, и он прячется под стол, когда отец возвращается из рейса.
…Скоро на автобазу прибудут новые машины. Получат их лучшие водители. Его, Бочина, фамилия тоже есть в списке. Значит, сразу после рейса эту «Татру» придётся ремонтировать и не просто ремонтировать, а доводить «до ума». Машину отдадут другому шофёру, а ему с ней без привычки не справиться, она «дама с характером».
И многие, многие другие подробности – о работе, о семье, о друзьях, те мелочи, из которых складывается жизнь человека. И конечно же, были десятки рассказов о происшествиях. Где, с кем, на каком километре… Извечные шофёрские рассказы, только в отличие от охотничьих вовсе не весёлые и, к сожалению, совершенно правдивые…
И ещё были разговоры – те, которые шутливо называют «за жизнь» и содержание которых всегда очень трудно передать.
Хорошо помню момент, с которого мы перешли на «ты».
– У вас есть семья? – спросил меня Юра.
– Есть.
– И мать есть?
– Есть.
– И квартира? – не успокаивался он.
– Да.
– Чего вас тогда по свету носит? – почти грубо спросил он.
И тогда я прочитала ему стихи – вот эти…
Много лет назад их читал на факультетском вечере наш «самодеятельный» поэт. Я никогда больше не встречала нигде его стихов. А те, первые, запомнились тогда сразу и, как оказалось, навсегда.
За поворотом – поворот.
Идёшь, дорога листья стелет.
Идёшь и думаешь: ну вот…
Ну вот – последний поворот,
Последний… Тот, который перед…
А даль проклятая зовёт,
И жаль сойти…
А сердце верит:
Ну вот – последний поворот.
Последний… Тот, который перед…
Юра долго молчал. А потом вдруг сказал неожиданно:
– Знаешь, а я, наверное, тоже бродяга… Сто раз зарекался – брошу. Всё. Последний рейс. И – не могу.
В первый вечер, когда мир почернел так, будто вовсе исчез, Юра сказал:
– А теперь – петь. Иначе уснём.
И расстояние теперь мерялось песнями.
– Держись, – шутил Юра, – ещё сто километров петь!
На второй день пути, поздно вечером, Юра остановил машину. Высокие сопки сжимали дорогу с двух сторон. От этого она казалась совсем узкой. Наверху, по самому хребту, рваной линией чернели острые верхушки лиственниц, делая сопку похожей на притаившегося зверя с вздыбленной на спине шерстью. Огромные ледяные звёзды были вбиты, как гвозди, в высокое чёрное небо.
– Я выключу мотор, – сказал Юра. – На минутку можно. А ты выйди и послушай.
Я отошла от машины на несколько шагов – и она растаяла в темноте, слилась с дорогой, с сопкой, с тайгой.
И вдруг на меня, оглохшую от непрерывного сорокачасового гула и грохота, обрушилась тишина. Она была абсолютной. Космической. Первозданной. Она восхищала и ужасала. Она кричала о том, что на сотни вёрст вокруг нет ни городов, ни посёлков, ни людей. Она заглядывала в глаза, чтобы понять, дрогнул ли ты, ощутив вдруг всю меру своего одиночества.
И у меня защемило сердце. Мужчина, он не мог признаться мне, рассказать словами о том, как одиноко и страшно бывает иногда человеку одному на чёрной дороге. Но он не захотел утаить этого, потому что был истинно мужественным человеком, ему не надо было «изображать» храбрость. И он рассказал мне об этом – вот так… Только на этот раз нас было двое. И у нас всё было на двоих. На двоих была кружка, в которую наливали мы из старенького термоса горячий сладкий чай. На двоих – головокружительная красота перевалов, серые хищные клинки горных вершин, пропоровшие снежные ножны.
Беды в дороге были маленькие. И во всех дорожных заботах я честно пыталась принять хоть какое-нибудь участие. И хотя это, наверное, выглядело комично, Юра не смеялся. Должно быть потому, что мы оба понимали: случись что-нибудь, и большая беда тоже будет у нас на двоих…
Завтра вот здесь, у поворота на аэропорт, пройдёт Юрина алая, как шутят на автобазе в Артыке – «пожарная», «Татра». Повезёт из Магадана кирпич. Будет крутить и швырять её Колымская трасса.
А я завтра буду отсюда за тысячи километров…
Дорога щедра и жестока одновременно. Она дарит встречи – и отбирает людей, о которых ты много узнал и которым отдал частичку своей души.
Есть в дороге какая-то властная сила – огромная и необъяснимая, или, как говорили в старину, – неизъяснимая. Того, кто познал чувство, очень точно названное в песне «щемящим чувством дороги», никогда не заставишь жить в четырёх стенах.
И когда открывается впереди поворот, можешь думать сколько угодно, что он последний. Это всегда – «тот, который перед»… И не в твоей власти это изменить. Такая уж она – дорога.