…Тогда, весной 1958 года, смотреть первые алмазы ходили все. Пошли и ребята Михаила Орлова – всей бригадой. На столе лежала горка маленьких сверкающих кристалликов. Ребята вежливо потоптались возле, кто-то взял в руку один кристаллик, задумчиво покатал на ладони:
– Эх, да если бы для себя вот это, я бы и колышка не вбил.
Для этих людей алмазы имеют лишь одну ценность – они нужны Родине.
И Родина высоко оценила их самоотверженный труд: десятки строителей Мирного награждены орденами и медалями, а Михаилу Орлову в 1962 году было присвоено высокое звание Героя Социалистического Труда.
Его бригада принимала участие в монтаже почти всех промышленных объектов – от самой примитивной первой фабрики, где кимберлит на первых порах дробили ещё вручную – мельницы там поставили позже – до современных цехов, где установлены бесшаровые мельницы, последнее слово обогатительной техники.
Существует специальная шкала, по которой определяют твердость минералов; называется она шкалой прочности. Высшее место в ней, почти достигая полных десяти единиц, занимает алмаз. Ничто не может с ним сравниться. Но, оказалось, есть в мире нечто, хоть и не поддающееся измерению по шкале прочности, но могущее поспорить с твердостью алмазов – характеры людей, которые пробились через сотни километров безлюдной тайги, заставили землю отдать сказочные свои богатства и построили здесь город.
…Я познакомилась с Михаилом Орловым в 1967 году, всё в том же Мирном, где он живёт и работает и поныне. Многие из его товарищей уже уехали, как здесь говорят, «на запад». «Западом» на севере считается всё, что лежит за Уральским хребтом. А он вот остался. Посолиднел. Всё меньше вокруг людей, которые могут обратиться к нему по-прежнему – Миша. Иногда они собираются вместе – живая история города. Их приглашают на торжественные собрания, выбирают в президиум. Дети, родившиеся в Мирном, с интересом и даже лёгким недоверием слушают пришедших к ним в гости дядей, которые помнят – надо же! – как на месте, где стоит их школа, подняли из берлоги медведя.
Михаил живёт в новом каменном доме на Ленинградском проспекте. Не верится, что именно здесь, на углу, где сейчас подмигивает светофор, стояла та самая лиственница, к которой пробрались по грудь в снегу, чтобы прибить написанную химическим карандашом табличку с названием будущей улицы.
Но Михаил, наверное, видит эту самую лиственницу, когда, прервав вдруг на полуслове свой рассказ, долго сидит молча и смотрит в окно, открытое в летний вечер. В окно, из которого можно увидеть высокие дома, витрины магазинов, кинотеатр, машины, бегущие по дороге к аэропорту, можно увидеть всё, что угодно, кроме тайги, – так далеко отступила она от города.
– Знаете, – говорит вдруг Михаил, словно прочитав мои мысли, – иногда проснёшься ночью, подойдёшь к окну… Неужто и вправду всё это было – палатки, болота, комарьё… Вот здесь, на этом самом месте. Так недавно…
Я смотрю на него и, кажется, понимаю, почему он не уезжает из Мирного.
…В Московском Кремле есть необычная выставка. Здесь можно увидеть драгоценные камни, входящие в алмазный фонд нашей страны. Есть здесь алмазы «новые» – найденные за последние годы в Якутии. Есть алмазы, чья история исчисляется сотнями лет.
Можно увидеть здесь и знаменитый алмаз «Орлов», который подарил граф Григорий Орлов российской императрице Екатерине II.
Я смотрела на ледяное великолепие этого алмаза – одного из крупнейших в мире, и мне всё казалось, что назван камень этот так не по имени давно забытого всеми вельможи, а в честь рабочего человека, строителя, коммуниста Михаила Орлова, который подарил Родине сотни алмазов. И город – впридачу.
Мы – трассовики
Чиркнуть спичкой и придавить закопчённым дном чайника расцветший на плите голубой цветок… Зажечь газ… Что может быть проще?
Я смотрю, как постепенно потеют круглые алюминиевые бока чайника…
Зажечь газ… Что может быть труднее? Чуть прикрыть глаза – и я вижу их, этих людей.
Вот идёт Русик. Удивительно ладно сидят на нём старый, когда-то синий комбинезон и видавшая виды потёртая ушанка. А походка… Нет, не передать словами эту ленивую грацию, которая может появиться лишь тогда, когда человек совсем не думает о том, какая у него походка.
Вот, как всегда, скалит зубы Валька Панюков. Грызёт давно погасшую папиросу. На голове – что-то невообразимое, помесь кепки с бескозыркой. А из-под неё смеются глаза – пронзительно синие, как два кристалла медного купороса, выпавшие в осадок после какой-то хитрой реакции. Кажется, был такой опыт на уроках химии.
А вот и Коля Мороз. Каким он вспоминается? Ну, конечно же, в столовой. Не переставая балагурить, доедает четвёртую тарелку борща, пока ребята изнемогают от смеха над своими остывающими котлетами. Потом встает, охлопывает себя по худющим бокам, недоуменно произносит: «Не в коня корм» – и торжественно выносит из столовой свою шикарную рыжую шевелюру.
Вот Саша Магомедов держит на руках трёхлетнюю Светланку Потапову, и даже свирепые дагестанские брови, сросшиеся у переносья, не могут помешать его улыбке стать нежной, как у девушки. Ох, видать, недолго тебе, Сашка, лазить на свою верхнюю полку в тесном «холостяцком» вагончике!
А вот и сам начальник колонны – Прокопенко Владимир Митрофанович, а в общем-то просто Володя, хоть он теперь и Герой Социалистического Труда. Не идёт, а движется, грузноватый в своей огромной брезентовой робе защитного цвета.
Их называли Колумбами. Первопроходцами. Кто-то придумал для них очень красивое и звучное имя – «люди голубого огня».
Сами они говорят о себе иначе: «Мы – трассовики».
Огромная труба – метр в диаметре – подставляет ржавые бока неяркому весеннему солнцу. Если идти вдоль неё, кажется, что она прямая, как натянутая нитка. А посмотришь вдаль – ползёт гигантская змея по бровке узкой траншеи, изгибается, вползает на пригорки, опускается в ложбины, повторяя весь рельеф местности.
Трасса…
С тяжёлым грохотом ползут друг за другом трубоукладчики – «трубачи», как их здесь называют, – что-то среднее между танком и подъёмным краном. Облако ржавой пыли висит в одном месте над трубой. Это с пронзительным скрежетом вращается барабан очистной машины, весь унизанный металлическими щётками. Пропущенная через это кольцо труба выходит чёрная, блестящая, смазанная специальной мастикой – праймированная. Ещё чернее делается она, проходя через изоляционную машину, покрываясь ровным слоем расплавленного битума. Но тут же две быстрые катушки, будто умелые руки, обматывают, как бинтуют, трубу ровными бумажными лентами. И вот такую – туго спеленатую, ещё тёплую, чуть подрагивающую – опускают её в траншею…
Почти триста километров за плечами у колонны. Первая и вторая очереди газопровода Бухара – Урал.
Километр в день. Но это когда твёрдый грунт, когда не мешают работе снег или дождь, когда… Словом, нужны десятки этих «когда», чтобы машины без остановок шли вдоль трубы. А за эти три с лишним года было всё. Были изматывающая жара и сыпучие пески пустыни, была едкая, мелкая, как мука, пыль, пыль Устюрта, были непроходимые уральские болота…
Что было самым страшным?
Пески? Может быть…
Место стоянки можно было не выбирать. За тем барханом или за этим. Разницы никакой. Красноватое море песка, вздымающееся неподвижными волнами барханов – впереди, налево, направо.
Вагончики поставили в два ряда, натянули между ними брезент. Здесь, в тени, можно было ещё дышать. В вагончики к вечеру страшно было войти – так раскалялись они за день. В тени термометр показывал 42 градуса.
На первых порах ходили осторожно, глядя под ноги. Стараясь казаться беспечными, передавали друг другу: «Говорят, в соседней колонне кого-то скорпион тяпнул?». На барханах грелись на солнышке змеи… Как-то Саша Потапов заметил мохнатого чёрного паука. Преодолев омерзение, наступил сапогом: «кара-курт». Все сбежались смотреть. А через несколько дней годовалая дочка Прокопенко торжественно притащила в кулачке такого же… Фельдшер на всякий случай объявила всем: «Если кто-нибудь будет укушен, обязательно тащить „обидчика“ в медпункт. Пока не научимся различать этих тварей». Различать «тварей» скоро научились. Повидали и скорпионов, и фаланг, и грозу пустыни – настоящего кара-курта. Он оказался совсем другим – вовсе не мохнатым. Пострадавших, к счастью, не было.
Больше всего выматывала жара. Даже ночью не приносила облегчения. Крупные звёзды казались кусочками расплавленного металла. Спали под вагончиками, завернувшись в мокрые простыни. Машина, вышедшая с базы со свежими продуктами, привозила скисшее молоко, растопившееся масло…
Работать приходилось с трёх-четырёх часов утра. Когда солнце поднималось в зенит, не выдерживали даже Саша Магомедов, Коля Мороз и другие ребята, повидавшие до этого виды на целине. Задыхаясь от жары, трудились битумщики. Какие слова найти, чтобы рассказать об их работе в пустыне? Представьте себя у котла с кипящим битумом под палящим солнцем при температуре 40 градусов.
Это был первый случай в мировой практике, когда газопровод тянули через пустыню. И пустыня мстила смельчакам, как могла, за свой потревоженный покой.
Пески были коварны. Тяжёлые трубоукладчики буксовали на осыпающихся боках барханов. На краю траншеи песок предательски уходил из-под гусениц, траншея на глазах расширялась настолько, что трубоукладчику не хватало вылета стрелы. Многотонная махина кренилась набок, угрожая завалиться.
Пустыня словно издевалась над пришельцами. Нужно, например, вырезать кусок трубы, чтобы вставить кран. Тщательно обмеряли, вырезали. Работали днём, когда солнце стояло высоко. Вечером, когда жара спала, собрались приваривать кран, но между ним и краями трубы оказался солидный зазор.
Самым страшным врагом был ветер-афганец. Он поднимал жёлтые тучи песка, барханы начинали шевелиться, как живые. Иногда по утрам, выходя на трассу, заставали ряды барханов там, где вчера была готовая траншея. Иногда ветер поднимался неожиданно во время работы. От очистной до изоляционной машины примерно 50 метров. 50 метров трубы, уже запраймированной, покрытой липкой мастикой. За несколько минут она одевалась песчаной коркой. Приходилось останавливаться, ждать, когда прекратится ветер, а потом брать в руки металлические щётки от очистной машины и соскребать налипший на трубу песок.
Пустыня требовала от людей мужества. Не крикливой бравады напоказ, а настоящей смелости. Часто лишь пески могли видеть, как ты вёл себя – как герой или как трус.
Русик возвращался из отпуска с женой и дочкой. Им повезло: из города шёл бензовоз в колонну Прокопенко. Шофёр оказался незнакомый. На вопросы отвечал односложно, а потом и вовсе замолчал. Быстро стемнело. Машина, обшаривая фарами барханы, медленно ползла через пески. Вдруг неровный колеблющийся свет, идущий откуда-то сзади, осветил дорогу. В первую секунду Русик подумал, что их догоняет другая машина. Но шофёр диким голосом закричал:
– Прыгай! Скорее!
Из цистерны вырывались рыжие языки пламени.
Они выскочили из горящей машины и спрятались за бархан.
…Отсюда было хорошо видно полыхавшую машину. Фая сначала поплакала со страху, а потом сидела безучастно, прижимая к себе дочку. Шофёра била нервная дрожь. Он не отрывал взгляда от бензовоза и только всё время повторял: «Ай, пропала машина! Ай, жалко машину!..».
Из оцепенения их вывел звук мотора. Какой-то грузовик вынырнул из-за бархана и затормозил рядом с ними.
– Что вы стоите? – крикнул высокий, почти мальчишеский голос. – Сейчас взорвётся! Скорее! У меня в кузове лопаты!
Они сорвались с места, словно ждали этого окрика.
Пылающий, как факел, бензовоз задним ходом загнали в бархан. Закидать огонь песком было делом нескольких минут. С того момента, как Русик почувствовал в ладони черенок лопаты, он не думал об опасности. И только теперь, когда она уже миновала, понял, что должен немедленно сесть – так вдруг ослабли ноги…
– Ну, путь вам счастливый! Погорельцы…
Громыхнули брошенные в кузов лопаты, взревел мотор, и грузовик скрылся за барханом.
Русик даже не спросил, как зовут парня, откуда он…
Мне рассказали об этом случае ещё в управлении.
– Будете на трассе, расспросите ребят. Они однажды в песках героически потушили горящий бензовоз…
Потом я слушала Русика. Он был беспощаден к себе. И, наверное, именно поэтому я уверена, что, выпади на его долю ещё раз такое испытание, он не будет больше, сидя за барханом, отсчитывать минуты до взрыва…
Люди оказались сильнее пустыни. Почти 100 километров газопровода протянула через пески Кызылкума колонна Владимира Прокопенко.
А потом был Устюрт. И трудно сказать, было ли это легче. Прокопенко ехал к месту стоянки на Устюрте из отпуска. В Ташкенте в управлении встретил знакомого инженера. Тот только что вернулся с новой трассы. Он отозвал Прокопенко в сторону.
– Я вам сочувствую… Человек этого выдержать не может…
Гиблое место – Устюрт. Мёртвое плато – Устюрт. Худая слава идёт о нём по свету. Ровное, как стол, голыми, неприступными стенами обрывается оно к Аральскому морю. На сотни километров ни деревца, ни колодца, ни человеческого жилья. Только бродят непуганые стада джейранов и сайгаков… И ничего вокруг, никакого ориентира. Серое ровное плато: степь не степь, пустыня не пустыня. Монтажники ушли на охоту и пропали, заблудились. Хорошо, что набрели случайно на заброшенный буровой колодец. Пили ржавую воду. Их искали с вертолётов и нашли только через трое суток…
Проклятое плато – Устюрт. Недаром одно из немногочисленных озер называется Барса-Кельмес, что в переводе на русский значит: «Туда пойдёшь, оттуда не вернёшься». Да и озером назвать его можно лишь условно: грязное солончаковое болото. Только нет на нём ни кочек, ни кустарников, ни мха…
420 километров от Кунграда, 360 – до Челкара. Машинами возили битум, горючее, запасные части. Трубовозы шли до трассы два-три дня. Ближайший родничок, откуда можно было брать воду, нашли лишь в 150 километрах от стоянки…
…Человек этого выдержать не может!
Колонна Прокопенко проработала на Устюрте в общей сложности полтора года.
Жара уже не пугала. К жаре привыкли в пустыне. Донимала пыль. Она просачивалась в любую, самую маленькую щёлку. По вечерам у дверей вагончиков трясли одеяла и простыни – за день на постели наметало самые настоящие барханы. Пыль въедалась в поры, ела глаза, скрипела на зубах. А каждая кружка воды была на вес золота…
Но труднее всего было привыкнуть к ощущению затерянности, оторванности от всего мира. Почти год в пустыне. И вот теперь здесь, на Устюрте. Там изредка забредали хоть чабаны со своими отарами, а здесь – никого. Месяцами не видели ни одного нового человеческого лица. Никогда раньше ребята не предполагали, что можно так скучать просто по людям. Вечерами Коля Мороз забирался на койку и, закрыв глаза, вертел рукоятку настройки своей «Спидолы». Где-то в эфире перекликались большие города. Там по освещённым улицам шли толпы оживлённых людей. Где-то играла музыка… смеялись женщины… Казалось непостижимым, что всё это действительно существует. Коля выходил на крыльцо, оглядывал замкнутый квадрат из четырнадцати вагончиков. Первозданная, космическая тишина висела над Устюртом. Ничто не нарушит её – не залает собака, не прошумит листьями дерево, не принесёт ветер далёкий паровозный гудок…
Но молодость есть молодость. Недаром колонна Прокопенко комсомольско-молодёжная. По вечерам даже здесь, на Устюрте, играли в волейбол. Вытаскивали из вагончика – «клуба» – бильярд, и допоздна прислушивался Устюрт к незнакомым звукам – сухому стуку бильярдных шаров. Когда выдавалось свободное время, отправлялись купаться на Аральское море. Оно было сравнительно близко, и здесь, неподалеку от стоянки, был один из немногочисленных спусков к воде. А сколько радости было, когда показывалась на горизонте пропылившаяся насквозь за день пути, раскалившаяся, как сковорода, машина с кинопередвижкой!
Именно здесь, на Устюрте, окрепло и выросло то самое чувство локтя, боевое товарищество ребят, которым славится бригада…
…Когда колонна перебазировалась с Устюрта на Урал, 360 километров до Челкара трубоукладчики должны были пройти своим ходом.
Шли колонной, тащили вагончики и битумные установки. Когда до города оставалось не так уж далеко, кончилось масло. Лишь в одной бочке нашли смерзшиеся остатки. Разожгли костёр, чтобы их подогреть. Два звука слились в один: взрыв и чей-то страшный крик. В первую секунду не поняли, что произошло. Толя Голиханов опускался на землю, схватившись за ногу. Рядом валялось покорёженное днище бочки…
К счастью, в это время подошла машина, посланная им навстречу из Челкара. Ребята бережно уложили Анатолия в кузов и погнали машину в больницу.
Через несколько дней вагончики погрузили на платформы. Колонна уезжала в Челябинск.
Саша Магомедов пришёл к Анатолию в больницу. Человек, вымученно улыбнувшийся ему навстречу с больничной койки, был так не похож на шумного, весёлого Толю, что у Магомедова предательский комок подступил к горлу.
– Не оставляйте меня здесь одного, – прошептал Толя. – И, понимая сам, насколько невозможно выполнить его просьбу, добавил: – Пожалуйста…
И оттого, что он сказал это слово, которое, честно говоря, не так уж часто употребляли ребята в разговоре между собой, Саша понял, как тяжело Анатолию остаться здесь одному – в чужом городе, где у него нет даже знакомых. Он засуетился, от волнения забывая русские слова:
– Что ты, слушай, я лучше уволюсь из колонны… Слушай, мы отъезд задержим, тебя с собой возьмём… В Челябинске в больницу устроим… Навещать тебя будем…
Два месяца пролежал Анатолий в челябинской больнице. Как только удавалось выбрать время, ребята приезжали навещать его.
После Устюрта Урал показался курортом. Вагончики стояли в лесу. Женщины аукались, бродя вокруг стоянки, собирая ягоды. Рядом был город. Воды – сколько душе угодно… Каждую субботу привозили кино. Комсомольцы Еманжелинска взяли шефство над колонной. Приезжали лекторы, выступали коллективы художественной самодеятельности.
…Но если говорить о работе, то на Урале было не легче. Саша Потапов сформулировал очень чётко: «В пустыне и на Устюрте было трудно жить. На Урале – работать».
«Цивилизация», облегчавшая быт, создавала дополнительные трудности на трассе. Приходилось огибать посёлки, пробивать тоннели под шоссейными и железными дорогами.
Вода была теперь рядом, зато нужно было перебрасывать трубу через русла речек.
Главным врагом на Урале стали болота. Тяжёлые трубоукладчики засасывало по самую кабину.
Дождям сначала обрадовались. Но вскоре их возненавидели так же, как раскалённые пески пустыни и едкую пыль Устюрта.
Дороги превращались в густой коричневый кисель, в котором беспомощно барахтались машины. На трассе, вооружившись тряпками и ветошью, ребята аккуратно, как хорошие хозяйки посуду, протирали после каждого дождя трубу на тех же злосчастных 50 метрах от очистной до изоляционной машины: влажную трубу тоже нельзя покрывать битумом.
Вручную приходилось изолировать небольшие участки по 80—100 метров, где не могли пройти машины: повороты, переходы через шоссе и железную дорогу. Когда пришла пора приступить к этой работе, как назло, зарядил мокрый снег. Он шёл, не переставая, несколько дней и, как казалось, не собирался сделать хоть небольшой перерыв. А простои были недопустимы: из-за коварства болот, из-за постоянных дождей колонна и так выбилась из графика. Ребята нашли выход: накрывали брезентом небольшие участки трубы – по 15—20 метров, сушили, обтирали и изолировали вручную. Потом перетаскивали брезент дальше.
Урал готовил сюрпризы на каждом шагу. На одном участке проектировщики пометили на трассе 3 километра скалы. Оказалось – восемь. Землеройщики были не готовы к такому объёму работ. А тут случилась новая беда. Не заметили вовремя небольшой поломки изоляционной машины и дали 2 километра брака. А брак исправить можно только вручную…
Прокопенко вызвали в контору. Он вернулся мрачный, созвал ребят.
– Если за этот месяц не войдем в график, нам пришлют на помощь другую колонну.
Войти в график – это значит уложить за месяц 20 километров трубы. 20 километров почти сплошного болота. Ещё недавно удавалось ценой страшного напряжения отвоевывать всего сотню-другую метров в день…
Ребята сидели молча, подавленные. Кто-то тихо сказал:
– Это нереально.
Прокопенко тяжело поднялся.
– Я знаю…
Он-то хорошо понимал, что это почти из области фантастики. Но им, лучшей колонне, ждать помощи… Он верил, что не ему одному нестерпимо даже думать об этом.
За месяц колонна прошла 23 километра.
Урал провел ребят ещё через одно испытание. Кто-то из них назвал его «испытание городом»…
По вечерам из вагончиков были видны светящиеся окна Еманжелинска. Там по пустеющим улицам люди шли домой. Дома стояли, прочно вросшие в землю своими фундаментами. Их нельзя было прицепить к трактору и тащить за тридевять земель. Они не качались от каждого резкого движения. В них можно было сделать что-то совершенно невероятное, например, повесить люстру с молочно-белыми стеклянными бутонами или поставить у стены полированный шкаф с огромным (метр на два) зеркалом.
Не знаю, так ли думал Саша Потапов, когда пришёл к Прокопенко с заявлением: «Прошу… по собственному желанию…». И поступил расточником на Челябинский тракторный.
А колонна кончала прокладывать ветку. И вот наступил момент, когда к трактору прицепили первый вагончик, и он покатился, покачиваясь и скрипя, на железнодорожную станцию, чтобы оттуда опять держать путь куда-то на край света.
И не выдержало Сашино сердце. На следующий день он уже вместе со всеми грузил на открытые железнодорожные платформы изолировочные машины, битумные установки и прочую технику, и у него было чувство, будто он после долгого отсутствия вернулся домой. То же ощущение не покидало и его жену, которая хлопотала, наводя порядок в вагончике, тоже уже поднятом на платформу, в том самом вагончике, который они всего несколько месяцев назад оставили, как им тогда казалось, навсегда.
…«Мы – трассовики». Какая сила есть в этих словах? Что заставляет людей, отказавшись от уютной оседлой жизни, кочевать с места на место? Что примиряет их с теснотой и неустроенностью вагончика, с тяготами жизни в песках или в степи?
Много лет носит по белу свету Владимира Прокопенко, и все эти годы делит с ним неудобства походной жизни жена Лида. Выросла в вагончике дочка.
Уехал с колонной из Еманжелинска Валя Панюков. Оставил работу на заводе. Сдал свою комнату. Забрал жену и ребёнка. Второй родился уже на трассе. Варит Валька битум – разве это работа для бывшего токаря?
– А чем плохо? – смеётся он. – Только одна работёнка, пожалуй, погорячей нашей будет: смолу для грешников в аду кипятить.
Валька ждёт, когда подойдёт его очередь учиться на машиниста трубоукладчика.
– Не поеду! Ей-богу, не поеду! – бушует Коля Мороз перед каждой перебазировкой колонны. – Опять в пустыню! Опять на Устюрт! Я ж так навеки холостым останусь…
И под общий хохот идёт укладывать свой чемодан…
Чем приворожила их волшебница-трасса?
Если вы спросите у них, они вам не ответят. Разве лётчик может сказать, почему он не может без неба. Разве объяснит моряк, отчего тоскует он на суше…