Мужчина в доме
Я пришла к ним некстати. Они ссорились. В последнее время это случалось все чаще и чаще. Я еще тянула руку к кнопке звонка, когда услышала из-за двери раздраженный Сережин голос. К сожалению, была я в этом доме слишком близким человеком, чтобы мое появление могло остановить их ссору. Мы пили на кухне чай и натужно говорили о разных пустяках, когда Сережа вдруг отшвырнул ложечку и выкрикнул то, что вызревало в нем, по-видимому, весь этот час:
– Будет так, как я сказал, черт побери! Мужчина я!
– Нет! – тихо сказала Женька, стремительно бледнея от бешенства. – Нет, ты не мужчина.
На следующий день Женька прямо с работы приезжает ко мне. У нее спокойное лицо. Очень спокойное. Лицо человека, дошедшего до крайней степени отчаяния. Я понимаю, что она пришла не за советом и не за помощью. Просто ей надо выговориться.
– Устала, повторяет она. – Устала быть мужиком в семье. Все сама. Нет, я даже не о хозяйстве. Хотя, если я сама не прибью ручку к двери, она так и будет висеть на одном гвозде. Я устала оттого, что всегда сама, одна должна все решить, рассчитать, предусмотреть. Устроить Петьку в детский сад – я. Найти на лето дачу – тоже я. Года два назад он со мной поехал. Сел на полянке и читал газету, пока я ходила по домам и торговалась с хозяйками. «Знаешь, – говорит, – я лучше посижу. Не умею я с ними разговаривать».
Новый год подходит.
– Сережа, где будем встречать?
– Где хочешь, дорогая.
Красиво звучит, правда? Где я хочу. А что это значит? Значит, это я должна договориться, где, у кого, в какой компании складчина там и все такое прочее. Зато он получит возможность первого, потягиваясь спросонья, сказать: «А вчера что-то скучновато было».
И так во всем – и в большом, и в малом.
У него на все один ответ: ты что, сама не можешь?
Могу, говорю, Сереженька, я все сама могу. Я и мешки таскать могу – вон я какая здоровая. Только зачем же в доме ты тогда?
Я слушаю Женьку и думаю о том, как были бы поражены, услышав эту исповедь, ее сослуживцы на заводе, люди, для которых моя Женька, которую я помню первоклашкой с белыми бантиками в косичках, товарищ Свободина, Евгения Петровна и – страшно даже сказать – начальник цеха. Говорят, Женька – явление уникальное в своем роде; по правде говоря, так оно, наверное, и есть, потому что больше я женщин – начальников цехов на огромнейших заводах не встречала. Она попала туда девчонкой, прямо со студенческой скамьи – и вот за 15 лет стала, как принято у нас говорить, «командиром производства». Что и говорить, не совсем женская работа у моей Женьки. Сотни людей, сложнейшие станки, тысячи вопросов – и технических и организационных… Ну действительно, что за пустяк для нее после этого прибить ручку к двери! Не справится, что ли?..
– Ты помнишь, – говорит Женька, – как мы всегда жалели женщин, которые шагу не ступят, не посоветовавшись с мужем? Тирания! Деспотизм! Домострой! Как можно, чтобы кто-то решал за тебя! Мне казалось это унизительным. Оказывается, бывают ситуации, когда гораздо унизительнее, если тебе предоставляют возможность решать самой. Одной. Пять лет назад – я не рассказывала об этом даже тебе, – пять лет назад надо было решить, будет ли у нас еще один ребенок. Я ждала, что скажет Сергей. Он молчал! Представляешь, почти два месяца он молчал! Наконец, откладывать больше стало нельзя. Я взяла направление в больницу. Вечером сказала об этом Сергею. «Ну, раз ты так решила», – сказал он. И вот тогда мне в первый раз стало страшно. Я вдруг поняла, что мы с Петькой одни…
Мы долго молчим. Давняя дружба дает нам возможность вспоминать молча. Как давно это было! Мы кончали тогда четвертый курс. Был вечер, как сейчас. Мы сидели у Женьки. Накануне, уезжая на практику, Сережа сказал ей: «Выходи за меня замуж…»
Заглянула в дверь Женькина мама: «Секретничаете! Меня примете?» Мы посидели втроем. Нина Ивановна вспоминала, как познакомилась с Жениным отцом, какая была у них свадьба. Он не вернулся с войны.
– Я была очень счастлива за ним, девочки, – вздохнула Нина Ивановна, а потом вдруг спросила: – Женечка, а Сережа самостоятельный?
– Мама, – закричала Женька, – какое дикое слово!
Умный. Симпатичный. Ну, еще добрый. Это мы понимали. Но самостоятельный?
– Почему так странно говорят – замуж? – смеялась Женька. – Замуж. Значит, за мужа? За его спину? Вот смешно! И мама сказала: была за ним счастлива. Почему за ним? С ним, конечно же, с ним!
Вот теперь мы хорошо понимаем, почему Женькина мама это сказала. Бедная Нина Ивановна, она так и не узнала, как была права, беспокоясь, самостоятелен ли Сережа. Когда ее хоронили, хлопотали Женькины друзья, а Сергей ходил как потерянный по квартире, путаясь у всех под ногами, а мы тогда еще ничего не понимали, жалели его и думали, что он просто очень сильно переживает, потому что любил свою тещу…
– Больше всего боюсь, что Петька вырастет похожим на Сергея. – Женин голос возвращает меня в сегодняшний день. – Растет парень при живом отце, а за женской спиной. Может, Женя преувеличивает, сгущает краски? Разве это так уж важно: кто глава современной семьи? В конце концов, многие женщины вообще живут одни.
Однако поклонники самой верной, единственной на всю жизнь любви, покачав сочувственно головами вслед овдовевшему мужчине, обязательно скажут: жениться ему надо. На одиноком мужчине лежит печать какой-то неухоженности, даже в городе, где химчистки и столовые, есть прачечные, и где нетрудно самому справиться с нехитрыми житейскими заботами. И, несмотря на это, какой-то горестный отпечаток заброшенности есть на мужчинах, живущих одиноко в домах, откуда ушло заботливое внимание, которое приносит в семью женщина. И если, что называется, при живой жене мужчина ходит небрежно одетый, слова осуждения достаются не ему, а его супруге. И это справедливо. От этих хлопот женщину не освободит ничто – ни высокое образование, ни высокий служебный долг.
Мне вспоминается маленький охотничий поселок на самом севере Якутии. Десятка три домишек, горсточка людей, затерянных среди белой бесконечности тундры. Несмотря на маленький Ан, два раза в неделю опускающийся на реку – зимой на лыжах, летом на поплавках, «Спидолы» в юртах и кинофильмы в крошечном клубе с гудящей в углу печкой, сделанной из железной бочки, жизнь здесь осталась почти такой же суровой и трудной, как и сто лет назад. Ежедневное сражение с природой, с лютыми морозами, когда добыть все необходимое для жизни становится проблемой.
Надо наловить за лето сотни килограммов рыбы – для себя и, главное, для собачьей упряжки, в которой вся жизнь охотника. Охотник – единственная профессия здесь. Это месяцы один на один с тундрой, с морозом, с полярной ночью, с пургой. Женщин среди охотников—песцеловов в тундре нет. Без мужчины в семье здесь не прожить. Я видела в поселке покосившийся брошенный Дом. Хозяин умер, и вдове с детьми пришлось перебираться к родственникам в районный центр.
Мало на земле осталось ныне таких мест. В городе ли, в современном ли селе женщина может прожить одна. Может сама справиться с домашними делами – в одних местах это легче, – в других труднее, может обеспечить и воспитать детей. Хочется мужчине это признавать или нет, роль его как единственного кормильца, «надежи» семьи, сильно поубавилась в современном мире. И все же – с этим, не покривив душой, не сможет не согласиться самая передовая, самая самостоятельная женщина – без мужа ей не просто одиноко. Без мужчины в доме трудно. Трудно в основном нравственно.
На одинокой женщине тоже есть свой знак, своя печальная отметина. Я бы назвала это незащищенностью. Нет рядом человека, готового в любую минуту броситься на помощь, прикрыть, заслонить от неприятностей, бед, оскорблений, взять на себя все самое трудное, избавить от необходимости самой, в одиночку, принимать самые трудные, самые ответственные решения. Если женщина – хозяйственный центр семьи, то мужчина, если допустимо так выразиться, – ее центр нравственный, моральный. Он придает дому надежность. Он – фундамент, на котором держится здание, именуемое семьей. Наверное, для семьи это важнее всего, поэтому и сегодня, когда утратили свое былое значение почти все другие причины, мужчине по-прежнему отведена роль главы семьи. Может ли заменить его женщина? История показала, что русская женщина может все. Испокон веку принимала она на свои плечи непосильный груз – вставала на опустевшее место, откуда судьба вырывала мужчин. Это всегда были перегрузки – и физические, и моральные. Это было насилие над женским естеством. Но такова была жестокая необходимость времени, и женщины приняли на свои плечи и эту тяжесть – стали во главе своих осиротевших семей.
Почему же и сегодня порой оказывается, что надо нести эту тяжесть, когда нет к тому никаких внешних причин, когда в доме есть муж?
– Мужчины! Рыцари! – с тоской говорит Женька из темноты. – Куда девались вы?
– Женя, а может быть, мы и сами виноваты в этом? – говорю я. – Помнишь, ведь мы всегда любили совсем другие стихи. Вот такие, например:
Мне претит пресловутая женская слабость,
Мы не дамы, мы русские бабы с тобой…
Женька долго молчит, а потом неуверенно говорит:
– А может быть, мы и вправду виноваты сами?..
И я сразу понимаю, о чем она так долго молчала.
…Росли девочки, которым больше всего на свете хотелось быть похожими на мальчиков. Собственно говоря, даже не совсем так. Просто эталоны были общие – для мальчиков и для девочек. Нужно было быть смелыми, ловкими, сильными. Упоминать о женственности, мягкости считалось почти что предосудительным. Может быть, тогда и родилось парадоксальное словосочетание «мужественная женщина»! Впрочем, нам это казалось совершенно нормальным. Нам никто не объяснил, что мы вырастем и наша смелость, ловкость и сила понадобятся нам совсем по-разному, потому что мы будем женщинами, а они – мужчинами. Слово «любовь» было запретным и даже презираемым, мы твердо знали, что единственные нормальные отношения – это дружба. А дружба, конечно же, предполагает две обязательные вещи – равноправие и соревнование. И мы рванулись к равноправию. Мы атаманили в «казаках-разбойниках». Мы норовили в походах взвалить на плечи рюкзак потяжелее и старательно скрывали свои стертые в кровь пятки. Мы гоняли на велосипедах с поднятым седлом и ни за что на свете не согласились бы пересесть на женский. Мы вместе с мальчиками прыгали с парашютной вышки и на спор переплывали речку в самом широком месте. Зимой мы всем классом записались в секцию скоростного бега на коньках и презирали двух одноклассниц, которые предпочли фигурное катание. До сих пор помню пережитый нами однажды позор: по дороге в школу встретили ребят из нашего двора, Женька полезла в портфель за какой-то книгой и выронила вышитую крестом дорожку (в этот день был урок рукоделия – существование таких уроков нами, конечно же, тщательно скрывалось). Нас подняли на смех. Вечером мы поймали обидчиков во дворе и поколотили. На помощь им подоспели ребята, и нам тоже здорово досталось. Нам и в голову не пришло возмутиться тем, что мальчишки посмели поднять руку на нас, девочек. Мы переживали свое «военное поражение».
Помню, как, будучи уже студенткой, Женька скрывала, что сама шьет себе платья, а гордилась тем, что в тире выбивает 90 из 100. Да и институты мы себе выбрали такие, куда рвались парни. Больше всего мы боялись всю жизнь казаться слабыми. Мы сами лишили парней возможности заботиться о нас, оберегать нас. Мы запрещали называть себя слабым полом. Но если нет слабого, пропадает понятие «сильный», потому что не с чем сравнивать. В погоне за равноправием мы, наверное, упустили тот момент, когда вместо него боролись уже просто за равенство. И мальчики приняли наши притязания. На наше горе. И на свое тоже.
А может быть, дело в том, что росли наши мальчики, превращались в юношей, мужали без отцов. Унесла отцов война, и главным человеком в доме была мать. Она шила, стирала, убирала, готовила, потому что она была женщиной в доме. А еще она приносила в дом хлеб, который они ели, и ботинки, которые они носили, и это она сказала, когда сыновья пришли домой, сдав последний экзамен за седьмой, тогда выпускной, класс: «Учитесь дальше, работать пока буду я». Это решала мать, потому что мужчиной в доме была тоже она. И мальчишка рос в нерадостном этом, навязанном войной семейном матриархате и незаметно для самого себя, став взрослым, женившись, заведя собственных детей, так и остался – теперь уже в собственной семье – мальчиком. Более или менее послушным, более или менее заботливым. И живут на земле лысеющие мальчики, которым, наверное, не суждено никогда стать взрослыми, потому что они так и не научились главному, что определяет наступление взрослости, – нести ответственность за людей, и в первую очередь за близких людей. Потому что, прежде чем почувствовать свою ответственность перед человечеством, надо научиться этому. А мальчики эти просто перешли из-под одного женского крыла под другое и привычно устроились под ним. И тысячам девчонок, не знавшим крепкой отцовской руки, так и не пришлось опереться о мужское плечо, по которому они, может быть, именно поэтому особенно тоскуют. А мужчина привычно позволяет жене решать все жизненные вопросы за него, как решала когда-то мать. Недавно мы вместе с Женькой ужасались, слушая историю о том, как две женщины, любящие одного мужчину, встретившись, решали: как жить дальше. Останется ли он с женой или уйдет к другой. А он, мужчина, ждал их решения, сказав жене: «Как решите, так и будет». А началось, может быть, тоже с пустяка, с Нового года: «Как хочешь, дорогая…»
А может быть, мы становимся слепыми, когда любим и когда любят нас?.. Когда все только начинается, когда ты самая лучшая, самая красивая, самая нежная, самая-самая-самая… И когда влюбленный готов достать для нас с неба Луну, мы не всегда замечаем, готов ли он уступить другой женщине место в электричке. Потому что пройдет десять-пятнадцать лет, и ты будешь жена, к которой привыкли, и уже не всегда вспоминают о том, что ты самая-самая. В потоке будничных дней померкнет позолота первого сияния любви, и горе тебе, если твой избранник десять лет назад расталкивал локтями других женщин, чтобы посадить на самое удобное место тебя. Это была не забота о тебе, а забота о своем покое, о том, чтобы не утратить ТВОЕ расположение. Но вот наступил благополучный финал, ты жена, и теперь заботиться о тебе не всегда значит заботиться о себе. Иногда это неприятно, трудно. Иногда – себе в ущерб. И тогда появляется на свет фраза: ты что, сама не можешь?
Я не скажу сейчас об этом Женьке, но я вспоминаю, сколько раз, засидевшись у них допоздна, я уходила одна, и Сережа не шел проводить меня, потому что на улице дождь или очень холодно, а мне до дома, в сущности, два шага.
…Мы равноправны с мужчинами. Мы голосуем и получаем равную плату за равный труд. Да и труд-то у нас и в самом деле очень часто самый что ни на есть равный. Мы все можем сами. Даже полететь в космос. Мы – современные женщины… Не слишком трудно быть сильным рядом со слабой женщиной. А рядом с сильной? Но древен и могуч женский инстинкт. Женщина, даже самая сильная и независимая, ищет в мужчине опору. Скажете, любят и слабых… Да, любят. Но в такой любви всегда есть горьковатый привкус презрения.
А обществу нашему нужны не только космонавты и токари, ученые и хлебопашцы – без различия пола. Ему нужны еще мужчины и женщины, которые будут любить друг друга и продолжать себя в детях своих…
Женька встает, щелкает выключателем.
– Ты знаешь, медленно говорит она, – иногда мне кажется, что, если однажды в темном переулке нас встретят хулиганы, он и тогда спрячется за мою спину.
Дело семейное?
– О господи, ну и проблема! – вздыхает моя знакомая, четырнадцатилетняя Катя, захлопывая даже с некоторым раздражением томик Тургенева. – Чудак – этот Лаврецкий! Развелся бы, женился на Лизе – и все!
«Анну Каренину» Катя еще не читала, по молодости лет она может не знать, как непрост был тогда развод. Что в те времена, по закону церкви, освободившаяся от брачных уз женщина, например, не могла вступить в новый брак, пока жив ее бывший муж, если виновницей развода являлась она сама. Помните, как Долли умоляет Алексея Александровича Каренина: «Нет, это ужасно. Она будет ничьей женой, она погибнет!.. Вы не должны погубить ее…»
Ужасно… Погибнет… Наша четырнадцатилетняя современница постигнуть этого не может. Правда, у нее в семье все в порядке, но вот у школьной подруги несколько лет назад появился вместо папы дядя Сережа, а папа приходит изредка повидать дочку. А живет он теперь совсем в другом месте, с новой женой, и там есть мальчик Боря, которого тоже приходит изредка проведать родной папа. И из четырех маминых подруг две бывали раньше у них в доме с другими мужьями – Катя была уже достаточно большой, чтобы их запомнить. А теперь одна бывает у них совсем редко – у них с новым мужем родился ребенок, а вторая, наоборот, приходит очень часто и одна. И краснеет, когда встречает у них папиного приятеля, который тоже недавно развелся с женой.
Развод… Это слово, таившее в себе что-то мрачное и скандальное, стало обычным, ничего грозного в себе не несущим. Разошлись. Развелись. Дело житейское. Будни. Быт.
Наверное, это отношение к разводу, возникшее, что называется, в быту, вполне естественно при том положении, когда развод стал явлением в достаточной степени обычным: почти одна треть браков распадается.
Однако такая статистика не может не волновать, потому что развод – это в первую очередь дети, растущие без отца или без родного отца. Это дети, не появившиеся на свет, поскольку разведшиеся супруги очень часто подолгу не вступают в следующий брак. Развод – это почти всегда тяжелая моральная травма, след которой сохраняется в душе очень долго, а иногда вызывает в нравственных представлениях и оценках такой перекос, который способен изломать всю дальнейшую жизнь.
Поэтому мне кажется неправомерной встречающаяся кое-где на страницах печати постановка вопроса: развод – благо или зло? Конечно, хорошо, что люди, не сумевшие, что называется, ужиться, имеют возможность без всяких ущемлений в правах для обеих сторон расстаться и не портить друг другу дальнейшую жизнь И все же развод – это, конечно, не благо, а просто меньшее из двух зол.
О разводах в последнее время пишут много. Давно кончились времена ханжески нетерпимого отношения к разводу. Прошла полоса растерянного замалчивания проблемы развода как явления «нетипичного» и редкого. Теперь этой проблеме открыто смотрят в глаза и ищут ответа на вопрос – почему?
В самом деле – почему сейчас, когда уже, как минимум, третье поколение советских людей может строить семью, не считаясь ни с социальными барьерами, ни с национальными или религиозными предрассудками, когда анахронизмом стали браки по расчету или по сватовству, когда подавляющее большинство молодых пар соединяется в семьи, следуя своему чувству, так много несчастных браков, так часты разводы?
Я далека от мысли даже попытаться дать на этот вопрос исчерпывающий ответ. Просто мне хочется поделиться своими мыслями и наблюдениями. Субъективные заметки? Пусть будет так.
…Для командировки мы выбрали город Тольятти. Город молодой – он начал расти, превращаясь в начале 50-х годов, с начала строительства Волжской ГЭС имени Ленина, из старого, провинциального Ставрополя-на-Волге в современный индустриальный центр. Огромный рывок сделал город, когда здесь был заложен всемирно теперь известный ВАЗ – Волжский автомобильный завод. Город молодежный: средний возраст его жителей – около 26 лет. Город, где большинство молодых семей начинает жизнь самостоятельно, вдалеке от родительского глаза и указа. Город, который не знал ни палаток, ни бараков, то есть где не было чрезвычайных трудностей с жильем, где были и есть сложности обычные, как везде. Количество женщин и мужчин приблизительно одинаково. Одним словом, картина здесь должна получиться в достаточной степени типичная.
Две недели я провела в загсе (он в городе один), где подают заявления на развод пары бездетные, и в районных судах, преимущественно в Автозаводском районе, где проживает большая часть молодежи и где разбираются бракоразводные дела тех, у кого есть несовершеннолетние дети.
– Истица, сколько лет вы прожили в браке с ответчиком?
– Семнадцать.
Обоим около сорока. Выглядят молодо. Трудно даже поверить, что у них такие взрослые сыновья – в 8-м и в 9-м классах.
– Причина развода?
Она молчит, словно собирается с силами, потом говорит голосом, ослабевшим от слез:
– У него другая женщина. Уже давно, оказывается. Три года. А я только узнала…
– Ответчик, это правда?
Он встает и как-то боком, вроде как не перед судейским столом, а перед женой своей стоит, низко опустив голову. А она смотрит на него, не отрываясь, словно ждет чуда, словно ждет, что он скажет сейчас: «Глупости все это, нет ничего, одну жену любил и буду любить». И кончится этот кошмар, который свалился на нее так нежданно и так безвинно.
– Мы скрывали… от всех, – наконец произносит он – Так решили: наша вина, нам и страдать. Хотел, чтоб ни жена, ни дети тем более… Так уж случилось, что жена узнала. Добрые люди постарались, – дергается у него щека в улыбке, больше похожей на гримасу боли, – глаза открыли…
Он с силой проводит рукой по щеке и смотрит на ладонь, словно удивляясь: ладонь вся мокрая. Жена, не отрывая от него глаз, расстегивает сумочку, достает платок и вкладывает ему в руку. И он плачет, уже не стесняясь, упав лицом в этот платок, поданный ему так милосердно и так беспощадно.
Смотреть на это невыносимо, и мы все – и судья, и заседатели, и я – невольно опускаем глаза. Смотрит на него только жена, смотрит жадно, не отрываясь, и я вдруг понимаю, что, в сущности, она видит мужа в последний раз – неверного, любящего другую, но пока еще мужа.
– Может быть, вы еще подумаете, – неуверенно начинает судья обычный путь к примирению сторон, – возможно, пройдет месяц-другой…
– Не надо! – тихо, но твердо говорит женщина. – Я его знаю. Знаю, как он детей любит. Если бы мог с собой совладать, не стояли бы мы здесь. Значит, свыше его сил это. И не поможет тут ни месяц, ни два. – И неожиданно добавляет: – Пожалейте нас, товарищ судья, – разведите…
…А у меня в голове все крутилась всплывшая вдруг в памяти, не помню, кому принадлежащая, стихотворная строчка: «Я был любовью сбит, как самолет…»
Нельзя, наверное, не впадая в ханжество, не признать, что такие разводы были, есть и, очевидно, будут всегда. Но их ли мы имеем в виду, говоря о том, что распадается почти треть браков?
…Оба совсем молодые. Он женился, вернувшись из армии. Ей и вовсе нет двадцати. Круглое детское лицо с веснушками. На руках маленький ребенок. Сели напротив друг друга. Глядят зло и отчужденно.
– Надоело. Работаю в ночь – значит, где-то шляюсь…
– Конечно, шляешься, – поджимает она губы. – Все дружки неженатые, они тебя и сбивают.
– Да ты ж не знаешь никого из них!
– И не желаю!
– Товарищ судья, я иногда занимаюсь у друзей. Трое нас. В институт готовимся. Так она прибежит, скандалит, бутылки по углам ищет.
– Знаю я ваши занятия, – криво усмехается она.
– Он что, выпивает? – интересуется судья.
– Да нет. Пока…
– Сколько раз я ей говорил: учись, с ребенком ведь мать сидит. Ни в какую. А я учиться хочу, – с неожиданной тоской добавляет он – Я на вечерний пойду. Да она же меня тогда заживо съест.
– Ответчица, у вас какое образование? – спрашивает судья.
– Я из десятого ушла, – опускает ответчица свои красивые, подрисованные глаза на спящего у нее на руках ребенка.
– Кем работаете?
– А я… Я еще никем… Не работаю я…
…Истица одна. Маленькая, хрупкая, вся в мелких рыжих кудряшках. Ответчик не является. Уже вторично.
Два месяца назад он не вернулся домой с работы. Утром, перепуганная, с двухлетней дочкой на руках, она кинулась его искать. Кто-то из товарищей, пряча глаза, сказал, где его можно найти. Она примчалась по этому адресу. Отворила соседка, кивнула на дверь в конце коридора. На кровати, в подушках, она увидела кудрявую женскую голову. Муж в одних трусах разливал у стола чай.
– А, это ты, – усмехнулся он, словно не замечая дочки, которая тянулась к нему, радостно восклицая: «Папка!» – Хорошо, что сама явилась. Хлопот меньше. Домой больше не жди. Не вернусь. Тут жить буду. Вещи собери. Пришлю за ними. Все. Ступай.
– Скажите, а вас не настораживало раньше что-либо в его поведении? – спрашивает судья.
Истица стоит, глядя поверх всех, за окно, остановившимися, невидящими глазами. По лицу ее двумя быстрыми ручейками бегут слезы. Она их не вытирает.
– Не знаю. Нет, вроде хороший был. Непьющий. Дочке мороженое всегда купит, когда она попросит.
Знаете, на чем я себя поймала, когда уже дома, в Москве, сидела за письменным столом и передо мной длинной скорбной чередой плыли лица? Я помнила все мужские лица и все женские, а вот, что называется, попарно они у меня плохо соединялись. Вдруг к истцу «пририсовывалась» в воображении ответчица, которая, как подсказывал потом блокнот, оказывалась совсем из другого «дела». И совсем не в том причина, что дела были похожие. (Похожие тоже были – пьет, зарплату не приносит, дерется или, как выражались истицы, «гоняет», – но не о них сегодня наш разговор.) Никого из тех двоих, о ком я рассказывала в самом начале, ни с кем местами поменять было невозможно. Разваливалась семья, где люди долгие годы жили не рядом, а вместе. И было ощущение большой, настоящей драмы, потому что рушился человеческий союз.
А во всех остальных случаях, надо признаться, у меня такого ощущения не возникало. Не было чувства, что рвутся с кровью, пусть по серьезным и объективным причинам, еще недавно бывшие крепкими узы. Меня не оставляло ощущение, что большинство разводящихся испытывало огромное чувство отчуждения еще до прекращения брачных отношений и плохо понимало друг друга. Жена, которая уверена, что у мужа на уме одни гулянки, в то время как он собирается учиться. Муж, который, уходя от жены, даже не счел нужным поставить ее в известность об этом. И жена, не заметившая, что она несколько лет прожила с циником и подлецом.
Эти люди не стали чужими. Они были ими. Были чужими, малознакомыми, непонятными друг другу людьми с самого начала совместной жизни.
А спросите их, почему женились, ответят: по любви. Ну ладно, оставим это высокое слово. Скажем, как говорили в старину, – по сердечной склонности. Или пусть уж попроще – понравились…
Но ведь, скажем, в Доме культуры на танцах приглашают на тур вальса или на какой-либо более современный танец не любую девушку, а приглянувшуюся. Тоже, так сказать, по сердечной склонности. Давайте разберемся, есть ли принципиальная разница в том, как приглашают на танец или… в загс. Написала – и даже жутковато стало: как можно рядом ставить такие вещи. Два-три танца, пусть даже целый вечер, – и вся жизнь! Сопоставимо ли? Сравнимо ли? Оказывается, вполне.
Критерии оценки избранника: симпатичный, веселый, вроде бы непьющий.
Избранницы: интересная, аккуратная, тихая (или наоборот – веселая).
Сведения эти я почерпнула в загсе, беседуя с парами, подающими заявления на регистрацию.
Вероятно, с такими требованиями вполне можно входить в танцевальный зал. Но в жизнь?..
Большинство не могло ответить, например, на такие вопросы: хочет ли муж (жена) иметь детей? Кто товарищи (подруги) мужа (жены) и какую роль играют они в его (ее) жизни? Какие черты более свойственны будущему мужу (жене) – хозяйственность или неумение обращаться с деньгами? Знает ли муж (жена), как представляет себе другая половина обязанности семейного человека? Я не случайно выбрала вопросы – именно в эти проблемы уходили корни многих конфликтов, разбиравшихся в суде.
Пробиться к облику, так сказать, моральному я пыталась, выясняя, как оцениваются избранником те или иные жизненные коллизии книги или фильма (не в том смысле, кто снимался в главной роли и какая была в конце отличная погоня, а с точки зрения тех моральных проблем, которые в фильме ставились).
Могу сказать с полной ответственностью: многие понятия не имели, на ком они женятся и за кого выходят замуж. Тем не менее все без исключения пары были уверены, что они женятся по любви. Парадокс заключался в том, что это и была любовь, но та, которую можно назвать «собственно любовью» – естественная и закономерная потребность любить, желание близости. Существует легенда о том, что когда-то бог разделил человека пополам – получились мужчина и женщина, и вот теперь они бродят по земле, и каждый ищет свою половину. Свою. А меня не покидало ощущение, что в легкомысленном нетерпении многие прибежали в загс, схватив за руку ту половину, которая в этот момент оказалась ближе.
Я вовсе не сторонница того мнения, что залогом удачного брака является длительный период «ухаживания». Бывает так, что и несколько встреч, разговоров, ситуаций, в которые поставит жизнь на очень недолгом отрезке времени, высветят человека так, как не раскроет его и год совместных походов в кино и на танцы.
Не знаю, долгими ли, короткими ли должны быть встречи, уверена в одном: должно возникнуть чувство незаменимости человека, с которым решаешь связать свою судьбу.
Меня всегда пугает фраза «хочу жениться» или «хочу замуж». Без упоминания конкретного лица.
«Пора бы ей влюбиться!» – это еще понятно. Пора найти того, кто станет единственным, незаменимым. Но за фразами «хочу замуж», «хочу жениться» читается безразличие, душевная инертность в лучшем случае, а в худшем – обыкновенная неразборчивость. А в результате брак не тот, который является естественным шагом в развитии отношений двух нашедших друг друга «половинок», а фальшивый, противоестественный, с первым, кто подвернется под руку и покажется «подходящей кандидатурой» по параметрам чаще всего чисто внешним.
53 процента распадающихся браков существует менее четырех лет. «Хронология» говорит довольно точно: период узнавания плюс терпение и надежда, что «все наладится». Не налаживается…
Конечно, брак – это постоянное психологическое «притирание», приспосабливание людей друг к другу. Можно приспособиться к вкусам, характеру, привычкам. Но очень трудно, да и невозможно, пожалуй, приспособиться к взглядам и убеждениям, если они противоречат твоим собственным. А ведь очень часто получается, что самое основное, что должно лежать в основе человеческого союза, выясняется после, когда в паспорте уже стоит штамп: «Зарегистрирован брак». И через два месяца после заключения брака появляется заявление о разводе: «Мне чужды его потребительские взгляды на жизнь». Что, они изменились за два месяца? Вряд ли…