Соль Вычегодская. Строгановы

Ржавая соль

Перед вечером Анна Ефимовна сидела одна в своей опочивальне. Максим Максимович ушел в собор.

Фрося-кормилица молилась у себя и чулане перед киотом. С тех пор, как выкормила Анну Ефимовну, она не расставалась с ней. Маленькая она была, сухонькая, не выше плеча Анны Ефимовны, а смотрела на нее как на девочку. Ходила за ней по пятам, остерегала. Анна Ефимовна не любила, когда около нее девки болтали и пересмеивались. Оттого в ее горницах жила одна Фрося. Не то, что у Марицы Михайловны, Там было полно сенных девок.

Тихо было на их половине как в монастыре. Анна Ефимовна совсем забылась.

И вдруг шум какой-то в первой горнице, возня. Что там? Драка, что ли? Плачет будто кто. Неужели Фросю кто обидел?

Анна Ефимовна бистро вышла из опочивальни. Глядит – Орёлка, оборванный весь, грязный. Фроська вцепилась ему в плечо, он вырывается. Чуть не колотит ее.

– Вишь, доченька, неслух, – сказала Фрося сердито, – гоню его, а он заладил одно: пусти да пусти к молодой хозяйке.

– Ты чего, Орёлка? – спросила Анна Ефимовна.

– Анна Ефимовна, вели Фроське пустить меня. Расшибся я больно. Ты мне намедни маслица давала, – заговорил Орёлка.

– Чего ж ты мне не сказал, озорник? – рассердилась Фрося. – Я б тебе и сама помазала. В грязи весь вывалялся да к хозяйке и лезешь. Где ты там убился?

Орёлка жалобно глядел на Анну Ефимовну.

– Ну, пусти ты его, Фрося, я погляжу. – Иди, Орёлка.

– Баловство то, доченька. Вишь, озорной парнишка, поучить бы его, а не то что в горницу допускать, – ворчала Фрося.

– Ну, чего ты зашиб? – спросила Анна Ефимовна, переступив порог опочивальни.

Своих детей у Анны Ефимовны не было, так она другой раз Данилку с Орёлкой звала к себе, брала в лес по ягоды или по грибы.

Орёлка молчал.

Анна Ефимовна села па лавку и подозвала его.

– Чего же ревешь? – спросила она. – Созорничал видно, чего?

– Не, Анна Ефимовна, – всхлипывая, зашептал Орёлка и оглянулся на дверь. – Не к тому я… Отодрать, вишь, хозяин сулит.

– Тебя? – спросила Анна Ефимовна.

– Не… батьку мово… – Орёлка опять стал всхлипывать и утирать нос рукавом.

– А, Жданку, – сказала Анна Ефимовна. – Чего же делать станешь? Не угодил, стало быть.

– Ой, мамыньки… Боюся я, – заревел вдруг Орёлка в голос. – Убьет он до смерти…

– Ну, ну, не реви. Не убьет, – сказала Анна Ефимовна.

– Посулился он, – ревел Орёлка, сказал, насмерть запорю.

Он бросился на колени перед Анной Ефимовной и стукнулся рыжей головой об пол:

– Батька послал. На тебя вся надёжа…

– Чего ж сам не пришел? Аль с тобой говорить стану? – сказала Анна Ефимовна.

– Немочно ему, – Орёлка вскочил на ноги, еще раз оглянулся на дверь и зашептал чуть не в самое ухо Анне Ефимовне. – В подклети^[6] он, под поварней^[7]. Ключница пустила. Сказал, пришла б ты туда, будто доглядеть чего… Государыня, поди ты, Христа ради… Батька мой! Запорет он…

Орёлка опять быстро нырнул и стукнулся головой об пол.

– Ты не бойся, – прибавил он, также быстро вскочив. – Иван Максимович не проведает.

– Дурень ты, Орёлка, – сказала Анна Ефимовна сердито. – Мне что Иван Максимович. Чай, я не холопка. Ладно. Скажи – приду. Беги отсель.

Орёлка кивнул, повернулся, выбежал из комнаты и вихрем пронесся мимо Фроси. Она только покачала головой и вошла в опочивальню. Анна Ефимовна накидывала темный убрус.

– Ты куда, доченька?

– В подклеть. Ключница даве молвила – от капусты будто дух нехороший пошел, надобно доглядеть…

Анна Ефимовна прошла через двор в поварню. Ключница уж ждала ее там с фонарем.

Она подняла погребицу и посветила Анне Ефимовне по темной лестнице.

На Анну Ефимовну так и пахнуло сыростью: капустой запахло, чесноком, медом и еще чем-то. Большая подклеть была вся заставлена. Бочки, ящики, коробья с кызылбашскими^[8] сластями, лукошки с яйцами, мешки с мукой, с крупами, – все для хозяйского обихода.

– А Жданка-то где? – тихо сказала Анна Ефимовна, садясь на ящик.

– Тут я, государыня.

Из темного угла выступил Жданка. Ключница посветила на него. Пожалуй, Анна Ефимовна и не узнала бы его. За один день точно на десять лет постарел. Высокий он был, чуть повыше Ивана Максимовича, плечистый и лицом даже на него немного похож, тоже белый, румяный, и глаза веселые. А теперь сгорбился весь, серый стал, волоса вскосматились, лицо перекосило. Левый глаз совсем запух. Кругом черно, точно дегтем смазано.

– Ну, и расписал тебя Иван Максимыч, – сказала Анна Ефимовна. Чем прогневил его? Сказывай.

– Нет моей вины, матушка, Анна Ефимовна, видит бог. Как родителю покойному радел, так и Ивану Максимычу. Со всем усердием.

– Чего ж осерчал он?

– Соль-де продешевил.

– Чего ж продешевил?

– Эх ты, матерь божья! Да не продешевил я, Анна Ефимовна, вот те Христос! Дай ты мне, матушка, по ряду все сказать, как дело было.

– Сказывай, затем и пришла.

– Ну вот, стало быть, как сбирался я, мне Иван Максимович наказывал, чтоб по пяти алтын^[9] пуд продавал, не мене. Как при родителе покойном. Ну, плывем мы, стало быть, караваном, соли везу полтораста тыщ пудов. На Коломну сплыли. Пошел я к покупщикам своим, к Грибуниным да к Полуяновым. А они, как увидали меня, и ну меня лаять: «Ах, ты, – кричат, – вычегоцкий вор. Ты чего нам летошний год эку погань всучил! Мы-де на ей вот какой убыток взяли. Мы, мол, к вам в память родителя, Максима Яковлевича. А вы-де против нас, выходит, воры!» Застрамили не знал, куды глаза девать. Пришли на берег – на караван и глядеть не хотят. Стал это Грибунин Прокл, избочась. Кричит: «Пори мех! Не берем без того!» А я им: «Вы чего, аль без ума вовсе? То мне на всю Коломну сором. Нет моего согласу. Другим повезу, продам». А тут струговщики, черти, приступили: «Подавай, – кричат, расчет. До Коломны рядились! Но везем дале!» Ох, Анна Ефимовна, чего и было-то! Ровно бес вертелся. С струговщиками расчесться нечем. В мошне пустым-пусто. А те, Полуянов да Грибунин, стоят, хохочут: «Вишь-де купец-богатей, покуль до расчету! Чего кочевряжишься? Пори-де мех, без того не берем». Ну, перекрестился я, велел сволочь меха два на берег да вспороть. Вспороли, ссыпали. Ух! Матушка, Анна Ефимовна! Чего и было тут! Пинают, на кучу валят. Кричат: «Сам, мол, жри тую погань! Аль, мол, замест соли навозом торговать почали? Куда с ей сунешься?» Дают полтора алтына, да и то кланяться велят. Замест пяти-то!

– Ты что ж? Так и отдал?

– Не, государыня, не отдал. Плюнул на их. Один-то мех, что высыпали, так на берегу и покинул. Другой на струг велел снесть… Вина купил по ведру на струг, улестил струговщиков, чтоб взад до Касимова сплыли. А там слух преж нас дошел. С тем и встречают гости тамошние: «Что-де, от ворот поворот вам вышел?» По алтыну дают беси, «И пороть-де не станем». Свету не взвидел я, Анна Ефимовна! На кулачки полез. Измолотили всего. Кричат, хохочут. «Вот, мол, сват, порченую невесту всучает». Сколь годов соль сплавляю, такого страму не было. Ну, рассуди ты сама, Анна Ефимовна, чего тут делать-то? К Литве податься – казны нет. Струговщики и слухать не хотят. Взад везти – убьет Иван Максимыч. Аж ревмя ревел! Мекал, мекал да и подался вновь на Коломну. Веришь, в ногах у струговщиков валялся – свезли бы. Ну, те, Грибунин да Полуянов, спасибо, от от слова не отреклись, по полтора алтына дали. Вот и вышло у меня близ пяти тыщ. Да струговщикам по полденьге лишку на пуд дать пришлось – всего полторы тыщи, да товару на тыщу слишком купил. Всего две тыщи да полтораста рублев и привез Ивану Максимычу. А он на двадцать тыщ расчет имел.

– Эх, Жданка, слухать я тебя слухала, а веры у меня нет. Как то может статься? То пять алтын за пуд давали, а то полтора. Слыханое ли дело? Соль, она соль и есть. С чего ж бракуют так? – Матушка, Анна Ефимовна. Да ты была ль коли в варницах-то^[10] у нас?

– Не, не бывала.

– Ну, вот. При Максиме Яковличе-то, при покойном, цырени-то^[11], что ни год, чинили да чистили. А как помер он, Иван Максимович и не заглядывал, почитай, ни разу в варницы. Что там деется, не приведи бог! Ведаешь ты, соль-то в цыренях вываривают. Железные те цырени, ну, в роде ящика агромадного. Рассол туда наливают да над огнем и выпаривают. Соль-то оседает. А железо-то от воды ржавеет. Его чистить надо, да и доски железные, из коих цырень склепана, сменять почаще. А они у нас два года не менены. Соль-то с ржавчиной и живет. А ноне, – сам я спужался, как поглядел, – не соль, а, веришь, ржавчина одна – черная, горькая, железом да гнилью воняет. Истинно – погань. Лошади, и те не жрут.

– Ты что ж, говорил про то Ивану Максимычу?

– Э, матушка, и старший повар варичный, Надейка, сколь разов сказывал. И я нонче пытал. Не слухает хозяин. Одно кричит: «Подавай казну, тать! Насмерть запорю!» Анна Ефимовна, поговори ты ему. Может, тебя послухает. Убьет хозяин. А я тебе, государыня, отслужу. Как перед истинным, все тебе сказал. Веришь, денежкой не попользовался. Ведаю, лют хозяин. При покойнике все бывало рублев с десяток припрячешь. А ноне своих бы приложил. Да где взять?

Жданка поклонился в ноги Анне Ефимовне.

– Ладно, Жданка. Вот тебе мой сказ. Коли про варницы правду сказал и про соль нашу – поговорю Ивану Максимовичу. Ну, а коли лжа то – слова не скажу. Своровал, стало быть. Пущай хоть голову тебе снимет Иван Максимыч.

– Вот те Христос, Анна Ефимовна. Хошь, икону сыму?

– Почто. Сама дознаюсь.

Анна Ефимовна быстро поднялась по лестнице, не глядя на Жданку. Он все еще стоял на коленях. Из-за бочки неслышно вылез Орёлка и бросился к отцу.

– Батька, – зашептал он – Батяня! Ты не того… Не жди от ей, от собаки, заступы. Может, убегешь? И я с тобой. А?

– Полно-ка ты, сынок, сказал Жданка. Куда убечь? Всё одно поймают, – холопы мы. Подь отсель. И мне время. Запрет кума-повариха.

Жданка провел рукой по вихрам мальчишки и тихонько толкнул его к лестнице. Орёлка всхлипнул и нехотя полез вверх.

В Варницах

У дверей в свою горницу Анна Ефимовна встретила Максима Максимовича. Анна молча вошла, потом повернулась к нему и сразу заговорила:

– Слышь, Максим. Не можно так дале. Разоряется промысел наш. Соль вовсе испоганилась. Покупщики брать не хотят. Подь завтра поутру в варницы. Догляди, что там деется.

– Не бывал я там, Анница. Може иного б кого послала?

– Ты хозяин, – строго сказала Анна. – Тебе и доглядеть надобно. Ну, слухай. Сказывать буду, чего спросить надобно. Перво – давно ль починены цырени, год там аль два? Ладно ли чистят их? Пущай покажут, а ты догляди, много ль на тех цыренях ржавчины? Соль тоже погляди, что вновь выварена, – белая аль черная.

– Белая соль-то, Анница. Завсегда белая. Ведаю я.

– Много ты ведаешь. Была белая, а ноне, будто, черная стала. Скажи, бракуют-де нашу соль покупщики, не берут. Может, зевают, не работают, так с того и соль плоха стала. Попужай их: Ивану Максимовичу, скажи, доведешь, он не помилует. Ну, мотри, памятуй, что молвила я. Про все спытай.

Больше и говорить не стала Анна Ефимовна. Про Жданку она и думать забыла. Промысел из ума не шел. Этакое богатство разоряется. Сама она хоть тоже из купеческой семьи была, да из бедной. Братья ее из сил выбивались, гроши выколачивали на торговле, а тут само богатство в руки идет, а хозяева – один пьяница, а другой – богомолец, поклонами лоб прошиб, весь ум вышиб. Старик Строганов по Вологде знал Аннину семью, не посмотрел на бедность. Думал – она хоть Максима к делу приохотит. Да, видно, дурака на ум не наставить. Анна Ефимовна с досады рукой махнула и пошла спать.

Сильно не хотелось Максиму Максимовичу в варницы итти. Утро ясное выдалось, теплое, – посидеть бы на бережку Вычегды, на реку поглядеть, а там в собор зайти, помолиться. Да где ж? Анница велела, гневаться будет. Вадохнул Максим Максимович и пошел влево по площади. Только б не забыть, что наказывала Анница. Как спать лег вечор, про себя повторял, на пальцах откладывал. На пять пальцев достало. Перво – давно ль чинены? Нет, не чинены, а как бишь? Чищены – год аль два? А там…

Перешел мост через Солониху Максим Максимыч и пошел по другому берегу. Речонка узенькая. Невдалеке озеро поблескивает, около озера паставлены варницы. Вдоль берега речки лесок, и дорога в него уходит. Посада с берега и не видно, хоть посад на том же берегу Солонихи, где и варницы.

Загляделся Максим Максимович, как круто дым к небу вьется из кровельных дыр, прямо столбиком, не шелохнется. А как вниз глаза опустил – варницы – черные грязные избы. «Ведомо, давно не чищены», – подумал Максим Максимович.

Работники, верно, увидели, что хозяйский брат идет. Стали выходить из варниц, кланяться ему. Старший повар вышел вперед.

– Здравствуй, Максим Максимыч, сказал он. – Здоров ли? Уж мы за тебя бога молили, как тебя жеребец скинул. Думали неужели помрешь? Вся надёжа у нас, – может, ты хозяином станешь.

– Почто я? – спросил Максим Максимович – Иван хозяин.

– Крут больно Иван Максимыч. А что ему сказываешь, вовсе не слухает. Ладно, что пришел до нас, Максим Максимыч. Сам погляди – аль так можно промысел блюсти? Зайди в варницу-то. – Погоди, Надейка, ране я тебя пытать стану. А ты сказывай.

– Пытай, батюшка, Максим Максимыч. Пытай, все молвлю, не утаю.

– Перво – давно ль чищены варницы, – год аль два?

– Варницы? Избы ж то, чего их чистить-то, Максим Максимыч? Живут и так.

– Да, вишь, черные какие.

– То с воды, Максим Максимыч. Заливает их, как разольется Вычегда. Ноне сильно высока вода была. Доле месяца под водой были варницы.

– А почто ж вновь у самой воды поставили? – спросил Максим Максимович. Зальет же наново?

– А уж не без того, – сказал повар, – в полую воду безотменно зальет.

– А чего ж на горке не поставите. Там бы не затопило.

– На горке? – переспросил повар. – На какой горке?

– А вон там в леску, на поляне.

– Тамо? Да чтой-то ты, батюшка? А рассол-то как? Тут ведь он. Коло берега.

Повар во все глаза поглядел на Максима Максимовича. Ну и хозяин!

– Батюшка, Максим Максимыч, заговорил он. – Варницы-то там ставим, где рассол есть. Тут, стало быть, у озерца копали, копали, до рассола и докопали. Вон она вышка-то, видишь? Там и трубы в землю идут, а по им рассол накачивается, вон в те лари, а оттоль в варницы. Рассол, он завсегда в низком месте живет, зато и…

Но Максим Максимович давно перестал слушать, что говорил повар. Как про чищенье спросил, так один палец загнул, а дальше про что? Про рассол Анница не поминала. «Да, – вспомнил он, – про соль – белая аль черная?»

– Слухай, старик, – перебил его Максим Максимович, – скажи ты мне, белую аль черную соль вы варите?

– Почто черную? – удивился повар. – Черная, та четверговая, пережженная. А! Ты, может, про то, государь, что соль она ноне с ржавчиной?

– Ну, вот! – обрадовался Максим Максимович и быстро загнул третий палец. – То и Анница наказывала, чтоб ты мне ту ржавчину доглядеть дал.

– Дак я ж тебе то и сказываю, батюшка, Максим Максимыч, – войди ты в варницы, погляди сам – вовсе проржавели цырени.

Максим Максимович загнул еще один палец. Вот и про цырени Анна Ефимовна паказывала ему. А повар уж взял его за руку и вел к двери варницы. Низкая дверь. Повар нагнулся и шагнул через порог. Черно там внутри, дымно. Максим Максимович назад даже подался. Но повар не выпустил его. Пришлось и ему нагнуться и шагнуть. Дымом так в лицо и пахнуло.

– Войди, войди, хозяин, ништо. То со свету лишь не разглядеть будто. Вот круг печи-то обойди. Видней будет.

Он взял Максима Максимовича за рукав кафтана и обвел вокруг широкой ямы в земляном полу, откуда шел дым и пыхало жаром. Яма большая, больше трех сажен в поперечнике. Над ней на железных дугах подвешен железный ящик, а в нем что-то кипит и пузырится.

– Вот она – цырень самая, – сказал повар, ударив деревянной мешалкой по краю ящика. – Ты гляди, Максим Максимыч, закраины-те и то ржавые, и дно все как есть буграми – ржавчина наросла. Как соль выпарится, почнешь со дна соскребать, разом и дно скребешь. Соль-то, она вся как есть ржавая.

– Покупщики бракуют, – вспомнил вдруг Максим Максимович и загнул последний палец.

– Как не браковать, – сказал повар. – Такая ль наша соль была? Первая, почитай, наша строгановская соль по всему нашему царству. А ноне, прямо сказать, не соль, а мусор. Глаза б не глядели.

У Максима Максимовича сразу глаза заело, слезы даже побежали. Не хотелось ему больше повара слушать. Подошел к двери, а около уж много работников набралось, с черпаками, с ведрами. Всем хотелось хозяйского брата послушать. Мало только говорил он.

Поглядел на них Максим Максимович. Серые все, а глаза красные, гноятся.

– Надейка, – сказал он. – Глаза-то у их у всех, мотри, болят, либо что. Ржавчина то?

Старик вместе с ним вышел из варницы.

– Да и у тебя тож, – прибавил Максим Максимович.

– То с дыму да с соли, батюшка, Максим Максимович. А руки-то, мотри.

Он протянул Максиму Максимовичу старые, покрытые рубцами руки.

– У меня-то уж присохло, а вон у парней, что рассол таскают, гляди-ка. Покажь, Сысойка! Парень протянул красные руки в глубоких, мокрых язвах.

– Ох, Надейка, – вскрикнул Максим Максимович и закрыл глаза рукой. – Не можно так! Больно ж им. Пусти их ноне. Пущай отдохнут. Может, заживут руки.

– Не, Максим Максимыч, не можно. Покуль соль не выпарится, варю нипочем кончать не можно. А мне без их не справиться. Ништо, обтерпится. Как быть-то? Едучая она, соль-то.

– А, может, вовсе б не варить ее, коль вред от ее? – сказал Максим Максимович.

Старик не то засмеялся, не то закашлялся.

– Кому вред, а кому польза, Максим Максимович, – сказал он. – Родитель твой, Максим Яковлич, на соли-то во какие хоромы поставил, – он показал на высокий затейливый строгановский дом за речкой. Сам в их, чай, живешь.

Максим Максимович с удивленьем посмотрел на него.

– Все богатство строгановское с соли той. Ты поговори Ивану Максимычу, батюшка, может, он тебя послухает. Безотменно цырени чинить надобно.

Максим Максимович стоял на месте, глядел на реку и молчал. Может быть, и не слышал, что ему старик говорил.

Повар поглядел на него, покачал головой и махнул подварку, чтоб шел подкидывать дрова в яму. Парни побежали с ведрами за рассолом, а повар с лопатой вошел в варницу мешать рассол. Максим Максимович опустил голову и тихо пошел назад по берегу. На варницы и не оглянулся.

– Ну, и чуден хозяин тот! – хмыкнул Сысойка. – Чего у его в кулаке-то зажато? Другой рукой придерживает.

– Не варить, слышь, соль! – подхватил другой со смехом. – Чудило!

– Вот бы ему варю-то помешать. Расчихался б, небось!

– Эй, вы, буде лясы точить – крикнул повар из варницы. – Тащи рассол.

Сысойка вдруг сгорбился, свесил голову, вытянул курносую, скуластую рожу и медленно зашагал, сжимая правой рукой левый кулак.

Работники так и загоготали.

Хозяин

Немного Анна. Ефимовна узнала про варницы от Максима Максимовича. Он, как пришел, сел на лавку и все тер глаза.

– Чего трешь? – спросила Анна Ефимовна. – Болят, что ль, глаза?

– То от соли, – сказал Максим Максимович, – едучая она. У всех так.

– Ну, а соль как? Черная?

– Не, не черная. Черная-четверговая, а та с ржавчиной живет.

– Черная же, стало быть?

– Не.

– Эх, не добиться толку от тебя. С ржавчиной же, говоришь. Чего ж не чистят они?

– Повар сказал – и так-де живут. От воды то, заливает.

– Чего заливает? От рассола ж ржавчина. Видал?

– Ох, Анница, у всех у их на глазах. А у меня гляди, нету?

– Чего брешешь, Максим? Как ржавчина на глазах? Про цырени пытаю, не про глаза. Давно ль чинены – год аль два?

– То и я пытал перво-наперво. Так и молвил: коли чищены – год аль два?

– Чинены, не чищены.

– Чинены? Эх, Анница, горе какое: спросил я чищены. Ты не серчай. Я тотчас вновь пойду, спытаю. Памятовал я, как же. На первый палец положено было.

– На какой палец? – удивилась Анна Ефимовна. – И меня-то спутал. Куда уж тебе, недотепа! Сиди дома. Орёлку тотчас пошлю повара Надейку сюда покликать. Сама про все спытаю.

От повара все узнала Анна Ефимовна и послала Фроську поглядеть, дома ль Иван Максимович. Не так за Жданку просить хотелось ей, как про варницы поговорить.

«Не попенять ему, – думала она, – загубит весь промысел. А и попенять надо умеючи, – не Максим, спроста не сунешься».

Фроська пришла, сказала, что Иван Максимович с Галкой в повалуше сидит, да, слыхать, отпускает его, видно, и сам тотчас выйдет.

Накинула на голову убрус Анна Ефимовна и пошла в сени, будто по своим делам. А из повалуши как раз Иван Максимович выходит.

Увидел ее, усмехнулся.

Она и бровью не повела. Поклонилась степенно и сказала:

– Хотела было я женским делом казны малую толику попросить у тебя, Иван Максимович. Пуговиц мне бирюзовых на летник надобно. Да слыхала, казны Жданка ноне мало привез.

– Для тебя, красавица, достанет. Чай не тыщу рублев на пуговицы твои надобно.

– Хоть и не тыщу, а все, коли мало казны, так поважней пуговиц что сыщется. А почто Жданка мене противу летошнего привез?

– Почто? Вор – Жданка! Думал, видно, – молод хозяин, промысла не ведает, сколь ни дам – все ладно. Ну, да меня тож на кривой не объедешь. Небось, все отдаст, как шкуру спущу.

– Может, ему той цены за соль, что летошний год, не дали. Ты в варницы-то заглядывал ли сам-то, Иван Максимыч? Слышно, цырени-то вовсе заржавели. Сменить бы пора.

– Вишь, хитрущая баба! До всего ей дело. Мотри, Анна, с родителем сорвалось, со мной того хуже будет.

– Чего сорвалось? Побойся ты бога, Иван! Про что ты?

– Не смекаешь, простота? А кто родителя подучал мимо меня промысел Максиму отказать? Чай, знал батька, каков Максим хозяин. На тебя метил. Оплела старика. Да, вишь, одумался все же. Не обошел старшего сына. С той поры и нет тебе спокою. Эх, Анна, умная ты баба, а дура! Ну чего твой Максим-то стоит. Дурашный – как есть. Ему бы только на иконы взирать да ворон считать. Хозяин! Да он и голосу-то дать не смеет, не то – выпороть холопа, как след.

– А ты, Иван, кричать да бить – на то тебя взять. А, мотри, выколотишь ли плетью тыщи? Весь-то Жданка тыщи не стоит. Хоть ремней из него надери. Соль-то у нас ноне тьфу! – ржавчина одна! По товару и цена.

– А ты отколь ведаешь, что плоха соль?

– Глаза есть, то и ведаю. Глаз-то вином не заливаю.

– Ой, Анна, не дерзничай! Мотри, не огрел бы.

– Ну что ж, бей! Может, с того соль получше станет.

– И побью! Вишь, муж-то у тебя мокрая курица. И поучить жену не умеет. То и речистая стала. И за что ему экая богатырка досталась? Вот бы мне такая! Наделали бы мы с тобой, Анна, делов. Чертям тошно б стало! А то женка моя, Фимка-покойница, одно знала: с матушкой по церквам ходить да с монашками время проводить. Вот ее твоему бы Максиму под пару. А мне б тебя!

– Полно ты, Иван, и слухать-то такое грех. Чай, я все одно, что сестра тебе. Тебе Максим-то – брат, а мне хозяин.

– Тебе-то хозяин, ведаю. А делу хозяином ему не быть. Так и памятуй. И на Пермь вас с им не пущу. Нет моего изволу. Я хозяин! Пущай тут сидит, иконы пишет. А ты на его любуйся, а в мои дела не вступайся. Кого хочу, того и наказую!

– Мне что? Думаешь, Жданку жалею? Да запори его хоть насмерть. Промысла нашего жалею. В раззор разоришь, сам, небось, жалеть станешь.

– Захочу – разорю! Тебя не спрошу. Не лезь, Анна! Право слово, огрею. Чего воззрилась? Не робливый, не испужаешь. Подь, над Максимом верховодничай. Меня не замай. Все едино из моих рук глядеть будете. Хочу казню, хочу милую.

– Ну, не шибко заносись! Казнить надумал! Чай, и на тебя управа найдется.

– Ты, мотри, Анна, не угрожай. Хуже б не было.