Холоп-ополченец

– Ой-ой-ой! Пустите! Нет у меня ничего.

Михайла подался назад, соскочил с лошади и отошел к опушке леса. Ужас опять охватил его. «Нищего этак дерут. А что с него возьмешь, с нищего-то? Меня, наверно, насмерть засекут. Убежать разве? Да где там. Из лесу разве убежишь. Заплутаешься. Да и догонят мордвины. Нищий-то у самой дороги сбежал, и то поймали».

Михайла с отчаяньем оглядывался. За ним никто сейчас не смотрел. Да и около нищего не так много толпилось. Больше своими делами занимались. Кто около лошадей, кто у шалашей, кто у костра в чанах мешали, птицу на вертела прилаживали. А что там человек истошным голосом орет, им словно и дела нет.

Михайла стоял у опушки и думал: «Вот с тем кончат, наверно, за мной придут». Он уже не разбирал больше, что тот кричал. Может, они просто всех русских, кто к ним попадет, до смерти запарывают. А он еще драться с ними кидался, мужиков подбивал.

Вдруг крики затихли. Помер, может? Сейчас за ним придут.

Михайла подался ближе к деревьям и уж хотел было юркнуть в кусты, но его остановили радостные крики, раздавшиеся из толпы мордвинов.

«Ишь, убили крещеного и радуются, черти!» – подумал Михайла со злобой. Но крики сразу же замолкли, и из толпы послышался какой-то голос. Говорил один, нет, не говорил, а словно читал, и будто по-русски. До Михайлы доносились отдельные знакомые слова: «Верный мой слуга… скорым поспешением…» Потом тот же голос забормотал что-то непонятное, не по-русски, должно быть.

Михайла увидел мордовское становище.

Михайла ничего не понимал. Что там такое делается? Об нем-то, слава богу, позабыли, видно, свое у них чего-то. Очень ему хотелось узнать, что такое читают. Но подойти ближе он все-таки не решался. Пожалуй, увидят да и примутся драть, как того нищего.

Он сел на пенек у опушки и стал ждать. Покуда там читают, наверно, его не тронут. А как кончат, он успеет в кусты схорониться. А там будет тишком пробираться. Медведей-то будто нет. Только бы из леса выбраться. А там уж до Нижнего рукой подать.

Он так задумался, что не заметил, как кончили читать, и опомнился только, когда кто-то спросил его:

– Эй ты, парень, откуда к нам забрел?

Михайла поднял голову. Перед ним стоял высокий сутулый мужик, стриженый, русский, должно быть.

– Забрел! – с досадой повторил Михайла. – Напали средь бела дня, ограбили дочиста да и приволокли. А теперь, видно, до смерти запорют, как того бродягу.

– Жив! Чего ему деется! – сказал добродушно мужик. – Тебя чего ж драть? Тебя не тронут, не опасайся.

– Да я и не боюсь вовсе, – обидчиво ответил Михайла. – Так, про нищего сказал, что всю шкуру, мол, спустили.

– Нищий, как же! – перебил мужик. – Бродяга! С Москвы с грамотой послан. Много их таких бредет. Наши их ноне ловят. Кто добром отдаст грамоту, пускают. А этот, ишь, несговорный попался, не признается. Ну, посекли малость, молчит, а как стали шкуру на спине резать, он и взговорил, – в подоле, мол, зашито, а что – ведать не ведаю. Ну, вспороли, нашли.

– Что ж было-то? – живо спросил Михайла. Он теперь как-то сразу успокоился и с любопытством оглядывался кругом.

– А грамота от самого царя Василья Иваныча Воротынскому князю.

– Воротынскому? – перебил Михайла.

– А ты что, аль знаешь его?

– Холоп я его, – ответил Михайла. – Чего ж ему царь пишет?

– Да наказывает ему тотчас войско набрать и на Нижний итти. А ты-то как сюда попал? Твой князь ведь в Княгинине живет.

– Меня князь с хлебом в Нижний прислал, – с некоторой гордостью сказал Михайла. – Я хлеб-то продал, а казну у меня мордва проклятая отграбила. – Михайла сказал и сразу испугался. – Ты-то ведь, видать, русский, православный? – прибавил он вопросительно.

Мужик сел на пенек. Должно быть, ему не часто приходилось встречать русских, и он охотно разговорился с Михайлой.

– Я-то по себе кщеный, как и не ты, – начал он. – А батька да матка, сказывают, мордвины были. Выходит, и я мордвин.

– Сказывают? – удивился Михайла. – А сам-то ты что ж не знаешь, мордва они али православные?

– Не знаю. Их волки заели, когда я вот этакий был, – он показал на аршин от земли.

– Обоих? Неужто в избу зашли?

– Не, в поле, в санях. А тут встречные попались, русские. Волков прогнали, стали кладь в санях разбирать, глядят – мальчонка, в рухлядь завороченный. Я, стало быть. Артём-то и взял меня. У его как раз младенец помер. Хозяйка его и выкормила. Ну и окстили, Иваном нарекли, а Артюшкиным прозвали по нему, по Артёму.

– А здесь-то ты чего ж? – спросил Михайла.

Мужик поскреб в затылке.

– Да вишь ты, как в возраст пришел я, стал меня Артём к хозяйству приучать. А мне этто пахать – смерть моя. Я все норовлю в лес, за зверем охотиться. Приволоку волка, мать ахать почнет, а Артём драть. Паши, говорит. А как я впервой медведя…

Но тут раздались радостные крики, все мордвины бросились встречать выезжавшего на поляну всадника на разукрашенной серебряными бляхами и цветными лоскутьями лошади. На всаднике была шляпа с серебряной пряжкой и петушьим пером, за плечами торчал большой лук и висел колчан с оперенными стрелами. Сзади ехало еще несколько всадников.

– То наш воевода Варкадин, – сказал Михайле мордвин, – к Мо́скову ездил сговариваться. То другой воевода, мокшанский, а мы, стало быть, ерзя. Русские-то всех нас мордвой кличут. А мы различаем: те – мокша, а мы – ерзя.

Варкадин соскочил с лошади и пошел к среднему шалашу. Вечка шел рядом и что-то быстро говорил ему, оглядываясь назад. У входа в шалаш он повернул обратно и, заметив издали Михайлу, стал махать ему рукой.

– Тебя зовет, иди, – сказал высокий мордвин.

Михайла поднялся и быстро зашагал через поляну.

Вход в шалаш был изнутри завешен куском холста с черно-красным узором по краям. Вечка приподнял его, вошел и впустил Михайлу. Стенки шалаша были увешаны такими же полосами, а на них развешано было разное оружие – луки, стрелы, ножи и даже русский меч. Прямо напротив на обрубке, покрытом медвежьей шкурой, сидел Варкадин. Небольшая русая бородка и длинные белокурые волосы окружали молодое румяное лицо с яркими голубыми глазами, смотревшими на Михайлу прямо и весело.

– Зачем такой молодца́ – холоп? – заговорил он сразу, увидев Михайлу, – луче воевать – много добра брать, воля доставать.

Михайла с удивлением смотрел на него. И откуда он знал, что Михайла холоп?

– Русски холопы много к нам бежали, волю доставать хотели. Вечка сказал, ты не боялся, один дрался, как волк!

«Ишь, – подумал Михайла, – не рассердился, стало быть, а я думал – пороть за то станут».

– Мы Москву ходим. Свой цар сажать, добрый цар. И русски воевода с нами ходит – Доможир воевод. Мы с ним на Нижни ходим, брать Нижни будем. Нижни наш город, мордвин. Мы его сама русскому царю отдала, сама назад брала. Надо все враз – ерзя, мокша, вся мордва.

Михайла слушал его и ничего не понимал. Как это так: Нижний – мордовский город? Да и не взять им его, ни в жисть. И какой такой русский воевода с ними идет?

– Хочешь с нам итти, русски холоп вести? Доможир велел на Нижни итти. Ты тоже воевода будешь.

Михайла усмехнулся. Марфуша-то говорила, что его князь воеводой сделает, а тут вон мордва воеводой хочет сделать.

– Холоп я княжий был, – проговорил он нерешительно, – с обозом меня князь посылал. Где ж мне войско вести?

– Бояться нэ надо. Вместе ходить будем. Твои холопы тебя слушать будут, и другие слушать будут. Теперь спать нада. Утром говорить будем. Ходи!

Михайла вышел от Варкадина ошеломленный. Думал, что драть будут, а вышло вон что. А про казну-то он так и не сказал ничего. Варкадин ему понравился. Только что не очень чисто говорит, а так – чем не русский. И что он говорил: «Зачем такой молодец – холоп?» А как же быть? Михайла шел по поляне, задумавшись, не замечая ничего кругом. Нечаянно он подошел к костру и остановился у самого огня.

– Ты что, парень, не видишь, куда идешь? – окликнул его знакомый голос.

Михайла поднял голову и увидел крещеного мордвина, который говорил с ним по-русски. Он сидел у костра и точил об ремень кривой нож. Кроме него, почти никого не оставалось на поляне. Мордвины, верно, разошлись по шалашам.

– Чудной ваш воевода, Варкадин этот самый. Чего мне наговорил – и не понять. Нижний будто их город, мордвинов. Сами будто его русскому царю отдали, а нонче назад хотят брать. И с чего ему такое взбрело?

– А это, вишь ты, про старые времена он, видно, вспомнил. Побаска у них такая есть. Хочешь расскажу?

– Ну, чего мне побаски сказывать, чай, я не робенок. Ты мне лучше скажи: неужто правда на Нижний они итти сбираются? Стрельцы же там с пищалями, ратники. Где ж им, мордве-то, против ратных людей?

– Варкадин говорит, кабы все разом, весь мордовский народ, так им все нипочем, хоть бы и стрельцы. Они де с того лишь и русским поддались, что заодно не стояли. Вот ты побаску слушать не хочешь, а там все это рассказано – как они русским покорились. Варкадин часто меня зовет, велит наново сказывать. Любит он ее.

– Ты, видно, сам любишь сказки сказывать. Ну ин ладно, сказывай, послушаю. Только, может, у тебя хлеба ломоть найдется, – не обедал я ноне.

– Чего ж ты ране не сказал? Похлебкой бы тебя накормили. А теперь уж так пожуй лепешку вот с медком. – Он подвинул к Михайле деревянную плошку с куском сотов и вытащил из своего кошеля толстую лепешку.

Михайла стал с жадностью жевать, обмакивая лепешку в натекший из сотов мед.

– Ну, слушай, – начал Артюшкин, усевшись поудобнее. – Было то давно, когда в Казани еще татарский султан сидел, а на Дятловых горах, где теперь Нижний, будто мордва тогда жила. Вот они и сказывают: едет мурза московский по Воложке, по Воложке на камушке, – Воложкой они Волгу зовут, – и говорит мурза – это царь, значит: «Слуги вы мои верные, вы взгляните на те горы, на Дятловы: что это березник мотается, шатается, к земле приклоняется? Вы, слуги мои, подите, слуги верные, доглядите, что за березник шатается, к земле приклоняется?» Слуги возвратилися, низко царю поклонилися. Это, говорят, мордва своему богу молится, к земле-матушке приклоняется. «А зачем они кругом становятся, и о чем они молятся?» – «В кругу у них стоят с суслом сладким бадьи могучие, в руках держат ковши большие заветные, хлеб да соль на земле стоят, каша и яичница на рычагах висят, вода в чанах кипит, в них говядину один из янбедов варит».

– Янбеды – это ябедники, что ли? – спросил Михайла.

– Какие ябедники? – с досадой сказал Артюшкин, – янбеды – это вроде попов у них. Ты молчи лучше, слушай, а то я собьюсь. Царь, значит, и говорит: «Слуги вы мои, подите, слуги верные, понесите и скажите: вот вам бочонок се́ребра, старики, вот вам бочонок золота, молельщики. На моленье ступайте, старикам отдайте». Слуги от мурзы ушли, мурзов дар отнесли. Старики сребро, злато приняли. Слуги к мурзе приходят, мурзе весть приносят: «Угостили, напоили нас своим суслом сладким, накормили нас хлебом мягким». Старики от мурзы злато-серебро получили, а после моленья судили-рядили: «Что нам мурзе послать, в дар ему дать?» Меду, хлеба-соли взяли, блюда могучие наклали, с ребятами молодыми к мурзе послали. Ребята молодые приустали, приуставши сели, мед, хлеб-соль съели, – старики, мол, не узнают. Земли и желта песку в блюда наклали. Наклавши, пришли к мурзе, московскому царю, поднесли. Мурза землю и песок принимает, крестится и бога благословляет. «Слава тебе, боже-царю, что ты отдаешь в мои руки всю сию землю». Поплыл мурза по Воложке, по Воложке на камушке, где бросит горсточку, там быть градичку, где бросит щепоточку, там быть селеньицу.

«Дальше-то я по-сказочному не помню, – прибавил Артюшкин. – А только они говорят, что с этой де поры московский царь их под свою руку взял, стал к ним приставов присылать, оброка требовать. А мордва, как она всегда вольная была, приставов гоняла и казанскому султану жалобилась, что де московский царь обижает их. Султан будто московскому царю письмо писал, зачем он мордву обижает зря. А царь султану на ответ: „Мордва, мол, сама мне в подданство отдалась. Как я по Волге-реке ехал, они мне в отдарье земли, желта песку принесли, стало быть, по своей воле в мою власть отдались“. Султан видит, что и правда мордва сама московскому царю поддалась, а теперь зря бунтует, и не велел ей больше себя тревожить. А московский царь с того времени прогнал мордву с Дятловых гор, с Нижнего-Новгорода, и дал ей угодья в дремучем лесу. Вот и сказка вся», закончил Артюшкин.

– А что ж, – сказал Михайла, – султан-то правду сказал. Сами поддались. Чего ж теперь бунтовать?

– А он, Варкадин, вишь, так полагает, что обманом то вышло. Старики-то медом хотели царя поштовать, а парни своевольством хлеб да мед съели, а ему землю с песком подали. Надо, сказывает, один за одного держаться, не отступаться, тогда можно свою землю воротить. Ну, а теперь, парень, давай спать, ишь месяц-то ушел, поздно. Пойдем, ко мне в шалаш, вон он с краю-то.

VII

Когда Михайла скинул армяк и улегся на медвежью шкуру в шалаше у Артюшкина, он думал, что сейчас же уснет. Но не тут-то было. Его сразу обступило все, что сегодня случилось. Ему хотелось хорошенько припомнить, как все это было. Среди бела дня, чуть не у самого села захватили их мордвины, точно слепых котят. И вдруг ему ясно вспомнилось, как он бережно ехал сначала, оглядывался, слушал, мужиков подгонял. А потом, как солнышко взошло, он вдруг засвистал и вовсе позабыл про мордвинов. Все этот свист проклятый! Не иначе как напущено это на него. Кабы не принялся он свистать, он бы, наверно, загодя увидел мордвинов, поднял бы крик; может, ускакать бы успели. А теперь вот попал в полон к мордвинам этим и казну всю сгубил. Как он теперь князю покажется? И ведь что князь-то говорил ему, как в Нижний посылал: «Смотри, говорил, Михалка, парень ты смышленый, я к тебе доверье имею больше, чем к другим старикам. А только ты гляди в оба, не просвистай мне обоз. Сгубишь хлеб – лучше тебе на свете не жить!» Что ему теперь делать? Ведь словно бы по слову княжому так и сталось. Просвистал казну. Со свету сживет князь. Лучше и на глаза ему не попадаться. А Марфуша-то еще говорила, что, может, он Михайлу с собой на войну возьмет, Михайла там волю заработает. Вот тебе и воля! Не видать ему теперь ни воли, ни Марфуши. Просвистал!

Он сел на шкуре. Темно, хоть глаз выколи. Только храп кругом. Мордвины какие-то набились. Спят, а ему вот не заснуть. И ту ночь не спал и нынче тоже. Где тут заснуть? Казна проклятая с ума нейдет. И куда они мешок засунули? Верно, в шалаше у Варкадина. Выйти, что ли, поискать его шалаш? Забраться да и выкрасть мешок. Спит же и он, ведомо.

Михайла тихонько выполз из шалаша, оглянулся. Ветер со свистом раскачивал верхушки сосен. По небу неслись трепаные облака, и бледный месяц пробирался среди них, то совсем скрываясь, то выглядывая и освещая пустынную поляну.

Все спало кругом. Михайла постоял несколько времени, стараясь в те минуты, когда показывался месяц, разглядеть, где шалаш Варкадина. Он еще днем заметил, что его шалаш побольше других и стоит посредине. Шалаши по краю поляны наставлены, вроде как избы в деревне, порядком. За ними сразу лес, а перед шалашами поляна, теперь пустая вся. Да нет, не вовсе пустая. Глаза у него попривыкли, и он ясно различал двух мордвинов, ходивших взад и вперед, навстречу один другому, перед шалашами. «Ишь, сторожат, – подумал Михайла, – и не проберешься, пожалуй, захватят… Разве по-за шалашами, лесом».

Михайла дождался, когда месяц зашел за облако и потихоньку, почти ощупью, обошел шалаш и зашел за первые деревья. Итти по открытому месту между шалашами и опушкой он опасался. Ну, как и сюда заходят караульные, сразу Михайлу увидят да и сцапают.

За деревьями ему жутко стало. Ветер разыгрался не на шутку. Деревья скрипели, сосны шуршали верхушками. Вдруг его что-то больно стукнуло по голове. Он так и шатнулся, чуть не вскрикнул. Только потом догадался, что это шишка сосновая сорвалась. Вышел месяц, и Михайла постарался немного оглядеться. Лес здесь был гораздо реже, чем по ту сторону поляны. Лиственных деревьев вовсе не было. Сосны стояли точно столбы, врытые поодиночке, и кустов никаких не росло.

Михайла попробовал ступить шаг, другой – склизко, точно в гололедицу: хвоя на земле, ноги разъезжаются. И мелькает чего-то меж стволов, будто пробирается кто крадучись. Жутко. Ноги словно каменные стали, не сдвинешь. Вот как мальчишкой он был, князь его бывало вечером за плеткой в повалушу свою посылал, как кого-нибудь отхлестать хотел. Кнутобойца он ве́домый был. Наверху у него, над опочивальней, в башенке горница была просторная, повалушей называлась. Там он с приказчиком говорил, деньги считал. А над сундуком, куда он деньги прятал, зеркало висело – нигде он таких не видал, будто с Веницеи какой-то привезли князю. И сказывал еще князь, что живет у него там за зеркалом какой-то – не домовой, нет, – гыномом словно называл он – деньги сторожит. Маленький будто сам, а голова большая, – врал, поди. И наказывал князь еще, как шел бывало Михайла за плеткой, все время свистать, чтоб слышно князю было. Стал Михайла первый раз по лесенке взбираться, лесенка узенькая, темная. Ну, ничего, лезет он и свистит себе. А как в повалушу вошел, темно там тоже, а все в окна-то немного свет, от месяца, что ли. Глянул он вперед, а из зеркала ну вот выглядывает на него кто-то – маленький, трепаный, – прямо на него идет. Он шаг, и тот тоже. Со страху за волосы схватился, и тот тоже. Словно дразнится. Не стерпел Михайла, как заорет и назад, с лестницы кубарем скатился, все коленки отбил. Про свист и не вспомнил. Ну, обозлился барин страсть и сразу же опять назад за плеткой послал. Как он тогда принес и не помнил потом, словно во сне. После-то, как вечер подходит, так с ума нейдет – вдруг за плеткой его князь посылать станет. Он уж приспособился, зажмуривал глаза, как по лестнице еще взбирался, так и в повалушу входил. Сам свистит, а сам глаз не открывает, ощупью идет и плетку со стола ощупью берет, на одном она месте всегда лежала. А князю он про то ни гу-гу, чтоб не переложил плетку.

Не любил он потом и вспоминать про то, теперь вот с чего-то вспомнилось. А только князь с тех самых пор ненавистен ему стал и свист тот распроклятый, сколько его князь ни нахваливал. Старался он, понятно, угождал князю, все думал: а ну как вольную даст, как хорошенько угодит Михайла. Последний год все думалось – даст князь вольную, он тотчас Марфушу за себя возьмет и сам по себе жить станет.

И чего вспомнилось все то? Ноги ему как веревкам связало. Стоит, слушает, как ветер свистит, а ноги не идут, да и ну. И глаза зажмурил, как в ту пору.

Вдруг кто-то как хлопнет его по плечу. Он, как стоял, так и сел – ноги сразу ослабли. Хорошо еще – не закричал. Открыл глаза, а перед ним Невежка.

Обозлился он, вскочил, а тот на ухо ему шепчет:

– Ай спужался так, Михалка?

– Спужался! Дурень! – зашептал сердито Михайла. – Толкнул ты, а тут склизко, что на льду… А ты чего меня вечор кинул? Струсил, небось?

– Не об том речь, Михалка. Такое вызнал! Весь вечер тебя сторожил. Сказать надо.

– Чего такого? – все еще сердито спросил Михайла.

– Да вишь ты – холопов тут в лесу прорва. Ты и не видал.

– Каких холопов? Мордва, что ль, нахватала?

– Да не. Слухай ты. Сами пришли. С мордвой, слышь, заодно. Бояр своих побили, добро по себе разобрали. На Москву ладят итти. К воеводе Болотникову.

– Холопы?

– Ну, сказываю, холопы. Лист нам тут чли от царя Дмитрия и от воеводы его, Болотникова. Волю всем холопам дает.

– Врешь?

– Вот те крест… – Невежка торопливо закрестился. Михайла стоял совершенно ошеломленный… Царь… Волю дает… всем! И ему, стало быть?

– Постой, – обратился он к Невежке. – Какой же царь? Ведь на Москве ныне Василий царь, из Шуйских бояр?

– Мало что, – проговорил Невежка беззаботно. – Ноне этих самых царей… Сказывал тот, в Кстове-то, Дмитрий-то истинный, царских кровей, Грозного царя сын. А Василий что! – бояре его выкрикнули, свой брат. А Дмитрий-то волю дает!

Михайла весь встрепенулся. В голове у него точно светло стало, а мысли так вихрем и закружились. Царь волю дает… Так вот про что Варкадин! Без воли ему не жить. С малых лет он об воле задумал. А ноне Марфуша еще. А что выкупиться он хотел, так это зря. Не пустит его князь. Угодит, так тут-то и не пустит. А не угодит – шкуру сдерет. А тут вдруг – царь! Уж он-то, Михайла, за волей на край света пойдет. Недаром Марфуше-то посулил, выходит… Все у него закружилось в голове. Но Невежке он сказал как мог спокойней:

– Ну, ладно, Невежка, иди к мужикам, а я погляжу, чего там мордвины надумали. Може, и впрямь нам с ими по пути?

Невежка бесшумно исчез.

Михайла дождался, как месяц спрятался, и осторожно пробрался обратно в шатер Артюшкина. Ему хотелось поскорей лечь и хорошенько все сообразить. Очень уж все враз нагрянуло. И мордвины… и воля…

Но как только он протянулся на медвежьей шкуре, сон, точно поджидал его, так и навалился, как медведь, ничего не дал обмозговать.

VIII

Наутро Михайлу разбудил какой-то неистовый звон, точно набат на селе. И сейчас же, заглушая его, поднялся топот, визг, гиканье. Михайла вскочил с медвежьей шкуры и оглянулся. Ни Артюшкина, ни других мордвинов в шалаше не было. Он поскорей натянул армяк, подпоясался, приподнял занавеску и выглянул из шалаша. Ветер вырвал у него из рук полотнище и хлестнул им по лицу.

На громадной поляне толпились мордвины, пешие, конные, потрясали над головой ножами и что-то выкрикивали. Ветер раскачивал деревья на опушке и осыпал всех последними желтыми листьями, сверкавшими на солнце, точно золото. Свист ветра, звон, крики оглушили Михайлу, и он не мог понять, звон-то откуда. Может, тоже из леса? Но нет, вон посреди поляны, у затухшего костра, на высокой гнедой лошади Варкадин, а рядом с ним толстый коротконогий мордвин изо всех сил колотит двумя палками по железной доске, привешенной у него на груди. По другую сторону Варкадина другой мордвин с разноцветными лоскутами вокруг шеи поднимал вверх обе руки и громко вскрикивал.

Варкадин тронул звонаря рукой за плечо, что-то сказал ему, и тот сразу перестал колотить по доске. Замолчал и другой мордвин. Стало потише. Варкадин крикнул по-мордовски, тронул лошадь и поехал к краю поляны. Мордвин в пестром ожерелке схватил было его за стремя, но Варкадин отмахнулся от него и поехал дальше.

Рядом с Варкадином откуда-то появился еще один мордвин, тоже на лошади, с высоким шестом в руке. На шесте развевалось белое полотнище с красной каймой и с черной фигурой посредине. Только потом Михайла разобрал, что это был вышит черной шерстью медведь.

К Михайле протолкался Артюшкин с лошадью.

– Выступаем, – сказал он. – На Нижний идем. Тебе Варкадин велел с холопами поговорить, что у нас тут в лесу. Садись на лошадь. Вот как войско уйдет, так их сейчас сюда пригонят, ты их и спроси, пойдут они с нами на Нижний аль нет?

– Да что ты! – вскричал Михайла. – Перекрестись! Нам-то чего на Нижний итти? Мы, чай, с Нижним завсегда торг ведем.

Ему и в голову не приходило, что мордвины на самом деле пойдут на Нижний.

– Как это – торг ведете? – спросил Артюшкин. – Вы разве торговые люди? Ты ж говорил – хрестьяне вы.

– То так, хрестьяне мы, князя Воротынского холопы… были, – пробормотал Михайла. – Хлеб его продавать привезли, сказывал я тебе.

– Ну, то-то и есть, что холопы вы. А думаешь, к нам мало холопов прибилось? На своих бояр поднялись. Наш царь и им всем волю сулит.

«Правда, стало быть», подумал Михайла.

– Вот у нас и лист есть от Болотникова.

– Это кто ж – Болотников? – спросил Михайла.

– А это царя Дмитрия воевода. На Москву он идет Шуйского с престола свесть, а Дмитрия опять посадить. Вот он всех и скликает, кто за Дмитрия стоит, и волю всем сулит.

«Не врал, стало быть, Невежка», подумал Михайла.

– Болотников-то уж, слышно, под Москвой, – продолжал Артюшкин. – Вот и лист от него, от Болотникова. Гляди.

Артюшкин вынул из-за пазухи смятый лист и протянул Михайле.

– Неграмотный я, – сказал Михайла. – Не прочесть мне. Ты лучше так мне скажи, чего он там пишет.

Ему хотелось услышать еще раз то, что ему говорил Невежка. Очень уж трудно было сразу поверить в такое.

– А он про всех там пишет, всем сулит волю, – заговорил Артюшкин. – Холопам велит на бояр подыматься, именье их зорить, добро по себе делить – коней там, скот, оружье. А сами чтоб собирались, воевод и окольничих из себя выбирали и к нему в помощь шли бы. И города, что Дмитрию крест не целовали, забирали бы. А кто – пишет – хорошо ему послужит, тому Дмитрий вотчины ослушных бояр отдаст и поместья… Ну, ты чего ж молчишь? – обратился Артюшкин к Михайле. – Аль уж больно сладко холопом у князя быть?

– Чудно́ больно, – пробормотал Михайла, – То холоп был, а то…

– А то воеводой станешь, – захохотал Артюшкин. – Аль плохо? Вот тебе Варкадин и меч посылает. Гляди.

Он протянул Михайле длинный меч на перевязи.

Михайла весь просиял и нерешительно взял в руку меч.

– Вон и холопов гонят, – прибавил Артюшкин. – Чего там! Поговори с ними, да и айда. Варкадин уж, верно, из лесу вышел, а там и до Нижнего недалеко. Ты гляди, сколько холопов-то! Цельное войско.

Мордвины уже все ушли следом за Варкадиным, и теперь на поляну валом валили русские мужики. Оборванные, грязные, с топорами, с рогатинами, с кошелями за спиной, а которые с голыми руками. Но лица у всех были суровые.

Михайла внимательно всматривался в них. Вон и его обозчики бредут кучкой, и Невежка с ними.

Михайле захотелось поговорить сперва со своими. Он вышел из шалаша и пошел навстречу им.

– Михалка! – крикнул, увидав его, Савёлка, – а мы было думали – не запороли ль тебя? Вечор больно голосили тут, как нас пригнали.

Невежка, стало быть, не сказал им, что видел его.

– Не. Жив, – ответил Михайла. – Никакой мне от них обиды не было. А вы как?

– Ништо, – послышались голоса, – обиды и нам не было. Накормили. Лошадям тоже корму дали. Нехристи, а хошь бы и православным.

– Которые и у них тоже кщеные есть, – прибавил Ерема.

Михайла не знал, как ему приступить к обозчикам. Сам же он вчера ругал мордву и звал их отбиваться от тех топорами.

Помог ему опять Невежка.

– Слыхал, Михалка? – заговорил он. – Лист тут чли. Холопам всем волю царь сулит, Дмитрий. Шуйский де Василий неправильно его с престола согнал. И уж многие де города до Дмитрия приклонились. Нижний лишь непокорство ему делает. Холопов-то тут, гляди, сила. А где сила, там, сказывают, и воля. Все ноне на Шуйского поднялись. Как все разом, так, может, бог и даст.

Михайла слушал Невежку и поглядывал на мужиков. Ему вспоминалось Княгинино, княжеские хоромы, княжий крик, конюшня, порка. А как без казны вернутся, не то что порка – колодки. И дальше все то же. Какая тут Марфуша? Зря он себя тешил, что выкупится. Кто у них выкупился?.. А тут царь какой-то волю сулит. И сейчас Варкадин этот воеводой делает.

– Ну, как же, ребята? – кончил Невежка. – Може, и мы за людями долю свою добывать пойдем? Князь-то наш, коли вернемся, всю шкуру спустит.

Минуту все молчали.

– Так-то оно так, – проговорил Ерема. – Князь, оно точно, не помилует. А жёнка-то как же? А? Аль покинуть?

– Пошто кинуть? – пробормотал кто-то из толпы. – Как воля, так и бабам, чай, легше станет.

– А то как! – крикнул Савёлка. – Воля, она, чай, воля и есть. Не мы одни. Гляди, мужиков-то сила! Все, чай, за волей.

– Верно! – раздались крики. – Чего ворочаться? Люди идут, чего ж нам?

– Вот это любо! – крикнул Лычка. – Еще, может, казны заработаем. Болотников, сказывают, ратным людям по три рубля платит.

– То, може, казакам, – оборвал его Савёлка. – А мы каки ратные? Накормят, и на том спасибо. А уж казну самим добывать надо. – Он хитро подмигнул Невежке.

– Стало быть, не идем к князю, – сказал Михайла.

– Не идем! Чего там! – дружно закричали обозчики. – Волю добывать станем. Ране-то и мы вольные были. То Грозный царь нас в холопы Воротынским отдал. Хай его к лешему, князя-то!

– Ну вот, – с облегчением сказал Михайла. – Коли так, Варкадин меня старшим назначил. Вон, глядите, меч мне выдал. Вроде воевода я ноне. – Михайла усмехнулся. Лестно ему было воеводой стать, хоть и у мордвинов.

Артюшкин подошел к Михайле.

– Ну что, сговорились? – спросил он. – Чего проклажаться. Скорей надо. Варкадин уж, поди, к Нижнему подходит. Вели мужикам за тобой итти, а я дорогу показывать буду. Гляди, мужики-то уж трогаются. Не дождались тебя. А Варкадин велел тебе воеводой быть. Не отставай, мотри!

– А лошади наши? – закричали обозчики. – Вели нам лошадей отдать!

– Ладно, – сказал Артюшкин, – идите за мной, я вам велю дать. Там всех в один табун согнали.

– Только чтоб добрых дали, – проговорил Невежка. – Наши-то на княжем корму во́ какие гладкие были.

Артюшкин кивнул и пошел на другой конец поляны, махнув обозчикам, чтоб шли за ним.

А Михайла тем временем оглядывался кругом. Но другие мужики и не думали ждать его. Они валом повалили следом за Варкадиным и его мордвинами.

Михайла обиделся. Как же так? Варкадин велел ему воеводой быть над всеми холопами, меч ему дал, а они и не глядят на него, валят себе вперед, мальчишкой его, верно, считают. А Артюшкин сказал: вели им за собой итти. Что ж теперь делать? Михайла дергал лошадь, не зная, на что решиться. Оглянувшись, он увидел, что Артюшкин едет с другого конца поляны и его обозчики кучкой за ним.

Тогда, не раздумывая больше, Михайла хлестнул изо всех сил лошадь и поскакал вперед, врезавшись в задние ряды мужиков. Те удивленно расступались, давая ему дорогу, а он все нахлестывал лошадь, пока не выбрался из толпы мужиков, отставших от мордвинов, и поскакал вперед по пустой дороге. Тут его нагнал Артюшкин.

– Вот как выедем из леса, – сказал Артюшкин, – тут до Нижнего верст пять будет, не больше.

Михайла заторопился. Верст пять. Пожалуй, Варкадин-то уж до Нижнего добрался, пока он тут с мужиками валандался. Ему уже представлялось, что мордвины рыщут по Нижнему базару, врываются во двор Дорофей и тащат Марфушу. Рука его сжимала рукоятку меча, и он представлял себе, как он с размаху срубит голову мордвину, схватит Марфушу и ускачет с ней из города.

Он изо всех сил погонял свою лошадь, так что Артюшкин едва поспевал за ним.

– Чего гонишь? – крикнул тот. – Гляди, отстали все. Говорил, не растабарывай с мужиками, а теперь подождать надо. Одним неспособно. Надо всей силой навалиться.

Но Михайла гнал, ничего не слушая. Вот и опушка. Деревья расступились, и сразу перед ними открылся вдали Нижний с высокими каменными стенами и горевшими на солнце главами церквей. Здесь, на открытом месте, на них опять налетел ветер, точно подстерегал их.

Но что ж это на поле перед городом?