Холоп-ополченец

– Иди вечерять, тятька! – крикнул он, хватая отца за рукав. – Мамка велела… Ты возы-то уж пустил?

– Чего ж не пустить? Ведомо, пустил. Вели Никешке в людской покормить… и лошадям чтобы… и вина по чарке.

Степка прыснул.

– Лошадям, что ли, вина-то?

– Чего врешь, пащенок! Сена лошадям. Не понимаешь? А тем, ну, обозчикам, вина. Вот дурень! Не понимает. – Дорофей начинал сердиться.

– Ты иди в горницу, тятька. Там Михалка. – Степка опять засмеялся.

Дорофей сразу развеселился. Он с шумом распахнул дверь и ввалился в сени с криком:

– Где тут приказчик княжий?

Дверь направо из горницы отворилась, и на пороге показалась Марфуша.

– Тятенька, ты иди сюда. Михайла тут. И мамынька ждет.

Марфуша взяла за руку отца и повела его к двери.

– А! Дочка! Марфуша! Ну, поздоровкаемся.

Дорофей притянул к себе Марфушу, и она поцеловала его в красное, немного отекшее лицо с реденькой сивой бороденкой.

Дорофей ласково похлопал ее по плечу и сейчас же тяжело оперся на нее.

– Что там Степка говорил? Кто с обозом-то?

– Михайла, тятенька, – пробормотала смущенно Марфуша.

– А! За приказчика, стало быть? Где он тут?

Марфуша подталкивала отца к двери горницы, и Дорофей с усилием перешагнул порог.

– Здоро́во, Дорофей Миныч! – проговорил, кланяясь ему, Михайла, вставший навстречу хозяину.

– А, Михалка! Ну, здорово, почеломкаемся.

Дорофей обнял Михайлу и три раза звучно поцеловал его.

– Здоро́во, здоро́во! – повторил он. – Вот люблю парня, даром что холоп.

Потом он немного отстранился от него и захохотал.

– За приказчика пришел! Врешь, чай? Когда ж это ты, парень, в приказчики вышел?

Михайла, весело улыбавшийся хозяину, сразу насупился и проговорил торопливо:

– Нынешним летом Семейка у нас помер… – начал он.

– Помер? – прервал его Дорофей. – Царство ему небесное! Справедливый был старик. – Дорофей перекрестился. – Ишь ты – помер! А я и не знал.

Он еще раз перекрестился и вытер кулаком красные слезящиеся глаза.

– Как же князь-то без его? Доверенный был человек. Все мы под богом ходим. Помер!

– Князь Иван Михайлович приказчика еще не назначил на место Семейки, – заговорил Михайла. – А обоз мне велел вести заместо приказчика.

Дорофей смешливо посмотрел на него и прищурился.

– Тебе? Врешь, чай, Михалка? Молод еще ты. Знаю я тебя сызмальства. Веселый был парнишка. Свистал знатно. Балагуришь, чай?

– Что это ты, Дорофей Миныч, – обиженно сказал Михайла, – как это возможно в таком деле балагурить. Спроси обозчиков, коли мне не веришь, Дорофей Миныч.

– Ну, чего там спрашивать. Привел обоз, так и ладно. Отличает тебя, стало быть, князь. Может, вольную дал?

Михайла оглянулся на Марфушу, которая подошла к отцу и с интересом слушала его разговор с Михайлой.

– Вольной покуда не дал, – грустно сказал он. – Да я сам выкупиться хочу. Награду мне князь посулил. Может, я от себя торговлишку заведу, лет в пять, может, наторгую на выкуп.

Марфуша вздохнула и отошла к матери.

– У нас по торговому делу приказчики все вольные, – сказал Дорофей. – Вот, как выкупишься, иди ко мне, Михалка, в приказчики.

– Враз-то не выкупиться, – заговорил Михайла. – А уж как бы я рад был, Дорофей Миныч. Тотчас бы от князя отошел…

– Как это можно, чтоб от князя уйти! – вмешалась Домна Терентьевна. – Чай, лестно у князя-то служить? Не простой, чай, человек. Мне бы хоть глазком поглядеть на него.

– А чего на него глядеть? – сказал Дорофей. Хмель у него уже начал проходить, и вместо того им овладевала досада. – Такой же человек, как и не мы.

– Уж ты скажешь, Дорофеюшка! Князь, чай! Не простой. Уж, верно, и ростом и дородством вышел. И с лица не как мы грешные.

Михайла не сдержался и прыснул, как мальчишка.

– Показал бы я его тебе, Домна Терентьевна. Тощий сам и на одну ногу храмлет.

– Ахти, господи! – ужаснулась Домна Терентьевна. – Да ты не врешь, Михалка? Как же так? Князь, а храмлет. Его ж до царя, чай, допускают.

– А как же, – сказал Михайла. – Вот и ноне наказывал мне князь, чтоб я скорей ворочался. Казна ему надобна. Царь Василий на Москву ему ехать велит. То и первопутки не дождался. На телегах обоз послал. Вот мне, Дорофей Миныч, и охота с тобой враз договориться. Почем рожь берешь? Сто двадцать пять четвертей я привез. Останное не обмолочено еще. По зимнему пути привезем, как ты добрую цену дашь.

– Ладно, Михалка, садись, повечеряем, а там и потолковать можно. Домна, чего ж ужинать не даешь?

– Марфуша, – сказала Домна Терентьевна, – кликни Феклушку. Печка-то уж, надо быть, остыла. Кое время топилась… Садись, Михалка, гость будешь.

Дорофей сел в верхний угол стола рядом с Домной Терентьевной и указал Михайле место около себя. Марфуша с Феклушкой открыли печную заслонку и стали вынимать из печи лист с подовыми пирогами, горшок щей, горшок каши. Пироги Фекла поставила на стол, рядом с караваем хлеба, а щи и кашу оставила на шестке и начала разливать в деревянные плошки. Марфуша подносила плошки щей – сначала отцу, матери, а потом Михайле; он встал и взял от нее с поклоном.

– Ты что ж это, Домна, – сказал Дорофей Миныч, – разве так гостя с дороги потчуют? Иль у нас уж в доме вина по чарке не сыщется?

– Как вину не быть, Дорофей Миныч. Да я так смекала, что, может, на ночь-то кваску бы лучше испить.

– Ну, как тебе лучше, так ты и пей, – засмеялся Дорофей. – А нам с Михалкой без чарочки и пироги в горло не полезут.

– Что ты, Дорофей Миныч, да я… – начал было Михайла.

– Ну, ты там у князя как знаешь. Вы, может, с ним только заморские вина-то пьете. А уж в гостях, чем хозяин потчует, то и пей.

Степка, сидевший на нижнем конце стола, уже успел сбегать за вином и принес отцу жбан и две чарки.

Дорофей взял у него жбан и неверной рукой налил обе чарки. Одну подвинул Михайле, другую взял сам, опрокинул в рот, проглотил, крякнул, поморщился и закусил пирогом с луком и яйцами.

Михайла поклонился хозяину, хозяйке, молча поглядел на Марфушу, выпил и тоже закусил пирогом.

В это время в сенях громко хлопнула входная дверь и заскрипели половицы под тяжелыми, уверенными шагами. Домна Терентьевна охнула, дернула за рукав Дорофея и сейчас же закрестилась мелкими крестами, причитая:

– Господи, пронеси! Господи, спаси и помилуй!

Дверь в горницу отворилась, и на пороге показался дородный человек среднего роста, с окладистой бородой, в наглухо застегнутом кафтане.

– Ха-ха-ха! – закатился Дорофей. – Так-то ты, Домна Терентьевна, братца встречаешь! Просим милости, Козьма Миныч, к нашей беседе.

Дорофей не совсем уверенно поднялся с места и поклонился брату, пока тот, сняв шапку, крестился на образа.

Домна Терентьевна тоже суетливо поднялась и кланялась гостю в ответ на его степенный поклон. Марфуша и Михайла быстро встали и низко поклонились. Михайла даже отошел к сторонке.

– Здорово, брат! Здравствуй, Домна Терентьевна! Как бог милует? Здравствуй, Марфа! А это кто ж у тебя, Дорофей? Будто видал где-то, а не припомню кто.

– Да это ж Михалка от Воротынского князя. Знаешь ты его, Козьма.

– А, помню – свистун это.

Михайлу всего передернуло.

– То давно было, – прервал его Дорофей. – А ноне его, гляди-ка, с обозом князь прислал заместо приказчика.

– Видел я у тебя во дворе возы с хлебом, – заговорил Козьма Миныч. – От князя Воротынского, стало быть. Рано прислал. Видно, боится, чтоб не разграбили. Ну, и ты, Дорофей, гляди. Купить-то купишь, а куды продавать станешь? По Волге ни одной барки вниз не сплавляют – не тихо там на низу. Да и по Оке на Москву не так способно посылать.

– На Оке-то тихо, – вмешался Михайла, искоса поглядывая на Козьму Миныча. – Там кому ж бунтовать? Мордва, она дальше Нижнего не пойдет.

– А коли по Оке тихо, вы бы сами с князем наняли струговщиков да и свезли на Москву. Там вам и цену бы хорошую дали.

– Князю, вишь, скоро казна надобна, Козьма Миныч, – заметил Михайла, сдержавшись. – Царь Василий за ним гонца прислал. Нам время нет на Москву везть. А у Дорофей Миныча свой оборот.

Дорофей молча прислушивался к разговору Козьмы с Михайлой и под шумок успел пропустить еще одну чарочку. Расхрабрившись, он обратился к брату:

– Мы это дело с Михалкой опосля обсудим, а ты, Козьма, садись, повечеряй с нами.

– Спасибо, брат, вечерял уж я. Вы снедайте, а я пока тут посижу, – сказал он, усаживаясь на лавку у окна. – Садись, Михалка, – распорядился он.

Но Домна Терентьевна не могла успокоиться, – этакой почетный гость да будет сидеть у нижнего конца стола, покуда они ужинают. Она подозвала Феклу и что-то озабоченно зашептала ей и даже погрозила пальцем.

Фекла со всех ног бросилась из горницы и немного погодя внесла поднос, на котором стоял жбан браги, чарка и тарелки с пряниками, маковниками и сотовым медом. Домна встала, взяла у нее из рук поднос и сама поднесла деверю.

– Не побрезгуй, Козьма Миныч, откушай, – сказала она с поклоном, ставя поднос перед ним на стол и наливая чару браги.

– Спасибо тебе, Домна Терентьевна. Сыт я. Ну, браги твоей испробую. Ты на это мастерица.

Козьма Миныч выпил браги и посмотрел на брата, успевшего, когда жена отошла, налить и быстро выпить еще чарочку.

– А ты что ж, Дорофей, – сказал он, – разве не начинал еще ужинать, что за чарочку берешься?

– Это я, брат, с радости, что ты пришел, – смущенно засмеялся Дорофей. – То я с гостем выпил за его здоровье, а эту за тебя, чтоб ты здоров был.

– Спасибо, я и так не жалуюсь. Бог милует. А я с тобой говорить пришел, Дорофей. Да у тебя, вишь, дела. – Он покосился на Михайлу.

– Я подожду, Козьма Миныч. Мое дело терпит, – сказал Михайла. – Коли Дорофей Миныч не прогонит, я у него и ночь пересплю. Утром можем наши дела обговорить. Утро-то вечера мудреней.

Но Козьма Миныч поглядел на него строго, ничего не ответил и обратился к Дорофею:

– Так вот, брат, я опять о том же. Долго ль вы тут жить станете? Почитай все торговые люди, что побогаче, перебрались в верхний город. Неровен час мордва набежит, да и наши воры рады случаю. На бога, говорится, надейся, да и сам не плошай. Диви бы тебе податься некуда было. А то у меня, благодарение богу, изба просторная. Есть где братнину семью уложить.

– Вот, вот, Козьма Миныч, и я то же самое говорю, – заторопилась Домна. – Страсти тут такие. Без души сижу. Того и гляди, черти эти хвостатые с земли прыснут и Марфушу нашу в преисподнюю уволокут.

Козьма Миныч слегка улыбнулся.

– Пошто черти, Домна Терентьевна? И без чертей есть кому озоровать. И наши воры шалят, и мордва поднялась.

– Я и говорю, мордва эта, не к ночи будь помянута, – заторопилась Домна. – Батюшка намедни в церкви говорил, сам де чорт старший – тьфу, тьфу, тьфу! – с пекла их за грехи наши на нас напустил. Уговори ты Дорофеюшку. За стенами-то все надежней.

Дорофей засмеялся.

– Вишь, Домна Терентьевна, коли их чорт насылает, так ему, чай, все едино, что в нижний город, что в верхний посылать.

Домна с недоумением посмотрела на него.

– Уж ты скажешь, Дорофеюшка. Там, чай, большие бояре, воевода со стрельцами. Все не так боязно.

– Ты что ж думаешь, к боярам и сам черт не подступится? – опять перебил ее Дорофей.

– Полно тебе, Дорофей, – прервал его брат. – Чего зря лясы точить. Правильно говорит Домна Терентьевна, в верхнем городе куда тише. Перебирайся-ка, брат.

– Спасибо, Козьма, вот я тут кое-какие делишки налажу и приду к тебе потолковать, чего с собой брать. Не кинуть же все так.

– Ну, ладно, Дорофей, справляйся, а мне до дому время. – Козьма Миныч встал и поклонился хозяевам. Взглянув на Марфушу, он прибавил, обращаясь к Дорофею: – Может, дочку покуда со мной пустишь? Вишь, Домна Терентьевна за нее больше опасается.

Марфуша умоляюще посмотрела на мать, подошла к отцу и прижалась к нему. На глаза у нее навернулись слезы.

– Я из твоей воли не выступлю, тятенька. Велишь, я пойду. А, може, позволишь с тобой и с мамынькой, вместе уж?

– Чего ты, доченька, – сказал Дорофей, ласково гладя ее по голове. – Вестимо, вместе. Благодарствуй дяденьку. Скажи, мол, тятька и сам меня никому в обиду не даст. Спасибо тебе, Козьма, на твоей заботе. Даст бог, мы все скоро к тебе переберемся. А уж она, ведомо, непривычна. Без матки ни на шаг.

Козьма ничего больше не прибавил, еще раз поклонился и пошел к дверям в сопровождении всей семьи.

Михайла с тревогой прислушивался к разговору между братьями, и только когда Козьма Миныч пошел к выходу, он с облегченьем перевел дух.

Горница опустела. Дорофей и Домна пошли провожать гостя во двор, а Марфуша прямо из сеней побежала наверх, в свою светелку.

Через минуту из сеней вбежал Степка и быстро зашептал Михайле:

– Михалка, сестрица велела, как все спать полягут, зайди в холодную горницу, она туда сойдет.

У Михайлы все лицо засветилось. Он потрепал Степку по плечу, так он ему люб стал. Главное, глаза у него, точь-в-точь как у Марфуши, большие, темные.

– Спасибо, Степка, я тебе завтра кнут подарю долгий – кубарь запускать.

Только что обрадованный Степка убежал опять в сени, как оттуда ввалился Дорофей, которого заботливо поддерживала Домна Терентьевна. Во дворе его опять сильней разобрал хмель.

Увидев Михайлу, он что-то припомнил, но уже не мог ясно выразить – язык плохо его слушался.

– Мы с тобой, стало быть, Михалка, того, посидим вместях… вот только полежать бы мне малость… с устатку…

– Вот, вот, Дорофеюшка, ты ляг на полати. Михалка, помоги-ка хозяину. А ты, Феклуша, собирай живей со стола.

Михайла с готовностью стал на лавку и помог взгромоздить Дорофея на полати и уложить его там головой на подушки. Не успел он спрыгнуть на пол, как с полатей раздался заливистый храп.

– Степка, ложись, чего вертишься под ногами, – распоряжалась Домна Терентьевна. – А тебе, Михалка, тут, что ли, на лавке велю постелить?

– Не надо, Домна Терентьевна. Я с обозчиками на сеновале пересплю, как завсегда, – ответил Михайла, с тревогой посматривая на Феклу и соображая, сколько еще времени она будет тут мыть и убирать посуду. Но, точно в ответ ему, Домна Терентьевна сказала ей:

– Забирай всю посуду в естовую избу, там перемоешь. А сюда уж поутру принесешь. Я тоже ложиться буду.

Успокоенный Михайла поклонился хозяйке и вышел в сени. За ним сейчас же пробежала во двор Феклуша, забрав в охапку груду чашек.

Михайла в раздумье постоял несколько минут в сенях. Он боялся, как бы, если он выйдет во двор, Домна Терентьевна не заперла наружную дверь. Как же он тогда попадет в холодную горницу. Дверь в нее выходила тоже в сени, напротив двери в теплую горницу. Он рассудил, что Домна, наверно, не станет заглядывать в ту горницу, где хозяева жили только летом. Стараясь не зашуметь, он приоткрыл дверь напротив, прошел в летнюю горницу и затворил за собой дверь. И верно, только что он на всякий случай забился в самый темный угол, дверь из теплой горницы в сени отворилась, хозяйка, что-то тихонько приговаривая, вышла в сени, и Михайла услышал стук задвигаемого засова. Вот шаги ее зашаркали обратно и, к ужасу Михайлы, приостановились у его двери. Домна что-то пошарила на двери и сразу же отошла, подошла к лестнице наверх в светелку и негромко окликнула:

– Марфуша, а Марфуша, спишь, что ли?

Никто не отзывался.

– Спит, – пробормотала Домна. – Умаялась за день-то. И девка, стало быть, спит. Ну, господь с тобой. Спи, доченька, спи. Отсюда тебя покрещу.

«Ишь любит как, – подумал про себя Михайла. – Да и как не любить-то? Этакой другой и не сыскать».

Домна между тем уже ушла к себе, и скоро в избе всё затихло. Слышался только заглушенный двумя стенами храп хозяина.

III

Михайла постоял немного в углу, потом вышел оттуда и сел на лавку у темного окна. По небу ползли легкие полосы облаков, и из-за них проглядывал молодой месяц, бросая на землю неясный, бледный свет, чуть-чуть рассеивавший тьму в горнице.

Михайла нетерпеливо ждал. В груди у него что-то колотилось, и руки холодели. Через минуту он встал и подошел к двери. Сидеть он не мог. Он даже приложил к двери ухо, чтобы лучше услышать, если скрипнут ступени. Ему казалось, что прошло очень много времени. Все было тихо, даже храпа больше не слышно было. Лестница не скрипела. И вдруг что-то зашуршало около самого его уха, как будто отодвинулась задвижка. Он поднял голову и весь насторожился. Дверь тихонько приотворилась, и в щели мелькнул белый платочек.

«Марфуша!» Михайла протянул руки. В груди у него так захолонуло, что даже больно стало, и горло сжало, слова не сказать.

Марфуша беззвучно скользнула в горницу и тихо затворила за собой дверь.

– Матушка-то заперла дверь снаружи, – шепнула она. – Тебе бы и не выйти, кабы не я.

– Солнышко мое! – пробормотал Михайла, пытаясь обхватить ее руками.

Но она спокойно отвела его руки и сказала тихонько:

– Не трожь, Мишенька. Разве я для того? Поговорить надо.

Михайла послушно опустил руки и сел на лавку. Марфуша села рядом.

– Не ждала я тебя так скоро, Мишенька. Думала, по снегу приедешь. А сказать много надо.

– Марфуша, одно скажи, – заговорил тихим, прерывающимся голосом Михайла. – Не забыла? Замуж не отдают?

– Что ты, Мишенька. Мое слово верное. Сказала, не пойду за другого, стало быть, и не спрашивай. Да у нас, Мишенька, нонче и свадеб-то не играют. Какое время-то!

– А по весне ты с отцом про меня не говорила, Марфуша? Помнишь, сбиралась.

Марфуша низко опустила голову и стала теребить руками сарафан.

– Говорила, – прошептала она чуть слышно. – Тятенька-то ничего. Он тебя любит. Сам знаешь. А вот, что холоп ты… – произнесла она с усилием.

Михайлу как ножом полоснули слова Марфуши. Самому ему непереносно было, что холоп он, только и думал, как бы выкупиться… Но чтоб Марфуша попрекнула… Знала ж и раньше она, а как глядела-то на него в прошедшем году, что говорила… Правда, много-то говорить им не приходилось. Нонче в первый раз.

Марфуша заметила, что Михайла сразу потемнел весь. Она ласково дотронулась до его руки дрожавшими пальцами.

– Я-то готова с тобой и князю служить, – прошептала она.

Но Михайла не сразу отошел, в груди у него что-то ныло, и слезы обиды жгли глаза.

Марфуша ближе подвинулась к нему и, ласково заглядывая ему в глаза, заговорила:

– Тятенька-то по себе ничего, да он сильно Козьмы Миныча боится. Старший он. И сказать-то ему тятенька опасается. Нипочем не позволит. Нравный он. Он ноне староста. Все до него с почетом. Он уж тятеньке говорил: «Марфуша де невеста. Из нашего, мол, дома и сын боярский возьмет, не то что служилый. Я де и приданого от себя прибавлю, как у меня дочерей нет». Тятенька – спасибо ему – сказал: «Молода еще Марфуша у нас. Жалко де. Может, годик еще погодим». А ты говоришь, через пять годов лишь выкупишься на волю. С ним, с дяденькой-то, без того и не поговоришь. Вот я про что. Не про себя.

– Я-то думал, – с усилием проговорил Михайла, – сперва, может, так пойдешь, а там выкуплюсь. А выходит, нельзя, – он с отчаяньем махнул рукой. – Мне без тебя лучше в Волгу, один конец.

– Ну что ты, Мишенька, грех и говорить-то такое! – вскрикнула Марфуша, тесней прижимаясь к нему. – А я-то? Ты послушай меня. Я тут без тебя много про то дум передумала. Ты у меня, Мишенька, вон какой сокол! – Она подняла на него засветившиеся глаза.

У него невольно потеплело на сердце. «Стало быть, не гнушается», мелькнуло у него. Он заглянул ей в глаза и встретил нежный, любящий взгляд. Не удержавшись, он горячо обнял ее, но она ласково отстранилась.

– Вон и князь как тебя жалует, – продолжала она. – С обозом послал заместо приказчика.

Михайла махнул рукой. Он и сам раньше гордился этим, думал, что так он скорей выкупится и ему отдадут Марфушу, а выходит, гнушаются они им и ждать не станут.

– Ты погоди, Мишенька, – проговорила Марфуша, заметив, что он опять нахмурился. – Надумала я тут одно дело. Время-то ведь нынче какое! Ты там, в Княгинине, может, не про все и слыхал. Земля-то наша вся замутилась.

Михайла кивнул.

– Отец Иона сказывает – за грехи наши. Вот ты говорил, князя вашего царь на Москву зовет. Верно, пошлет с ратными людьми биться за землю русскую. Вот бы он и тебя взял. Сам-то он, ты сказывал, хромой да неудалый, вот бы он тебя заместо себя и послал. А ты вон какой! – Она опять окинула его просиявшим взглядом. – Ты, верно, всех там победишь, князю от царя почести будут, ну, деревни новые, а тебе князь за то вольную даст. А?

Марфуша вопросительно посмотрела на Михайлу.

У Михайлы вся обида на Марфушу сразу прошла. Вот как она об нем понимает. Он с восторгом глядел на Марфушу, но ничего не отвечал. Он хорошо понимал, что князь и не может и не захочет посылать его на войну вместо себя, но ему не хотелось огорчать Марфушу.

– Ты одно скажи, Марфуша, – заговорил он взволнованным голосом, – год будешь меня ждать?

Марфуша уверенно кивнула головой.

– Ну, а за год я волю себе добуду. Вот тебе моя рука.

Он смело протянул ей руку, и она, не колеблясь, вложила в нее свою. Он совершенно не знал, как исполнит свое обещание, но был уверен в эту минуту, что исполнит.

– Я за тебя заступнице молиться буду, – прошептала Марфуша, не сводя с него любящих глаз. – Ну, а теперь прощай, Мишенька, не проснулась бы Аксюшка. Я тебя выпущу и засов за тобой запру.

– Пойду, Марфуша, друг ты мой, ягодка моя! – Он потянулся к ней, пытаясь поцеловать ее.

Но она отрицательно покачала головой.

– Грех это, Мишенька, не обручились еще мы. Знаешь сам, что одна у меня на сердце дума. Прощай, Мишенька!

Она тихонько отворила дверь, скользнула в сени. Он шагнул через порог и ощупью пошел за ней к выходным дверям.

– Притяни дверь, – шепнула она ему, стараясь не зашуметь тяжелым засовом.

Он взялся за скобку и потянул дверь, в то время как она тащила засов. Голова ее почти касалась его плеча, и он, не удержавшись, свободной рукой прижал к себе ее плечо и горячо поцеловал в губы.

Марфуша слабо ахнула, подтолкнула его в дверь и сейчас же захлопнула ее и задвинула засов.

Михайла очутился во дворе раньше, чем сообразил, как это случилось, раньше, чем разобрал, очень ли рассердилась на него Марфуша.

Ругая себя, Михайла шел знакомой дорогой к сеновалу. Во дворе все уснуло. Далее цепная собака только лениво шевельнула хвостом, когда он прошел мимо. Караульного тоже не видно было. Наверно, и он забрался в сторожку и крепко спал, несмотря на строгие наказы хозяйки.

Ворота сеновала были только слегка притворены, и, когда Михайла подошел к ним, до него донеслись звуки разноголосого храпа.

Михайла остановился на минуту. Ему казалось, что все вокруг переменилось, и сам он словно другой стал. Точно силы у него прибыло. Жив быть не хочет, а Марфушу возьмет за себя. Вон она как об нем думает! А что Козьма Миныч его свистуном обозвал, так это еще он ему покажет, какой он свистун. Как сказал Марфуше, так и будет. Добудет себе волю за год или голову сложит. Заставит князя вольную ему дать! Так заслужит ему, что даст он!

Михайла даже ногой притопнул, но потом опомнился, тихонько вошел в сарай и протянулся на свежем сене.

И вдруг ему вспомнилось, как он поцеловал Марфушу в сенях. А ну как рассердилась она и глядеть на него больше не захочет? Он заворочался на сене, толкнув соседа. Тот что-то забормотал во сне, и Михайла затих.

IV

Наутро, только что Михайла помылся в людской избе и вышел на залитый солнцем двор, как за ним прислали Феклушку звать его к хозяину. Он чуть не бегом бросился в хозяйскую избу, так ему не терпелось увидать Марфушу, поглядеть, сердится она на него за вчерашнее или нет.

Первая, кого он увидал, перешагнув порог, была как раз Марфуша. Но она смотрела так ласково, что у Михайлы сразу отлегло от сердца, и он, поклонившись ей, перевел глаза на Дорофея Миныча. Тот смотрел непривычно хмуро и еле кивнул на низкий поклон Михайлы. Домны Терентьевны в горнице не было.

– Ну, садись, Михалка, давай говорить, – начал Дорофей охрипшим с утра голосом.

– Да что ж так-то говорить, Дорофей Миныч? – начал Михайла, поглядев на Дорофея. – Может, ты не примешь себе в обиду, коли я тебя в кружало позову? Там способне́й. И Семейка завсегда в кружале дела вершил. А я, хоть и холоп, а от князя заместо приказчика прислан. Он мне наказал торг вести. Как ты скажешь?

У Дорофея сразу лицо повеселело, но Марфуша с упреком взглянула на Михайлу.

– Мамынька тотчас придет, – заговорила она несмело, – она в людскую пошла.

– Ладно, дочка, – прервал ее Дорофей, – ты в наши дела не вступайся. И мамке скажи, что мы по торговым делам пошли. Пускай она велит обозчиков накормить.

Дорофей быстро надел шапку и пошел к выходу.

Михайла успел за его спиной подойти к Марфуше и шепнуть ей, наклонясь к самому ее уху:

– Ясынька ты моя, смотри, жди меня.

– Пошто тятеньку в кружало ведешь? – также тихо прошептала Марфуша.

Михайла хотел ответить, но Дорофей уже отворял дверь, и он поспешил за ним, ласково кивнув Марфуше.

Во дворе Дорофей опасливо оглянулся на людскую избу и быстро зашагал к воротам. Михайла догнал его и пошел рядом. Оба молчали. Только выйдя за ворота, Дорофей хлопнул Михайлу по плечу и сказал:

– Молодец, Михалка. Порядки знаешь.

– А как же, Дорофей Миныч. Я сколько разов с Семейкой в Нижний приезжал. Знаю, как дела делать. Семейка до тебя всегда с почетом. Да и князь тебя, Дорофей Миныч, поминал. Сказывал, чтоб прямо к тебе, больше ни к кому.

– Ишь ты. Памятует, стало быть, князь Иван Михайлыч, – сказал Дорофей. – И то сказать, не первый год с ним торг ведем. И все у нас было по-хорошему.

– Вот-вот, Дорофей Миныч. Так и напредки дела делать будем. Ну вот и пришли. Входи, Дорофей Миныч.

Дорофей привычной рукой отпер дверь кружала и вошел в низкую, хотя довольно просторную горницу. Теперь, утром, за столами сидело не больше двух-трех человек.

Маленькие подслеповатые окошки скупо пропускали свет, и Михайле после улицы показалось там совсем темно. Вчерашний перегар еще не успел за ночь рассеяться, и у Михайлы с непривычки сразу запершило в горле.

Дорофей сел на свое привычное место за столом у окна, а Михайла подошел к стойке и велел подать им жбан вина, соленых огурцов, по плошке щей с говядиной и гуся с кашей.

Им принесли вино, хлеб и чарки. Михайла налил Дорофею и себе.

– Ну, будь здоров, Дорофей Миныч, – сказал он, поднимая чарку ко рту.

Дорофей выпил чарку, закусил корочкой хлеба с солью, и лицо его сразу повеселело.

Михайла сейчас же налил еще и пододвинул к Дорофею плошку с горячими щами.

– Горячих-то щец с утра – первое дело, – сказал он, принимаясь и сам за еду.

Дорофей проглотил вторую чарку и тоже начал есть.

Несколько минут оба усердно хлебали щи. Только когда плошки опустели, Михайла отодвинул свою и спросил:

– Выпьешь еще, Дорофей Миныч?

– Что ж, это можно, Михалка, – проговорил Дорофей, опрокидывая в горло четвертую чарку. – Уж и не знаю, как быть-то? – продолжал он. – Брат Козьма, слыхал, что вчерашний день говорил? – шалят нонче и по дорогам и по рекам тож. Сам знаешь, с Москвой мы торг вели. А ну как пограбят караван? Убыток я большой возьму.

– Смекаю я это, Дорофей Миныч. Зачем мне тебя под убыток подводить? Мы с тобой и вперед дела вести станем. А только вот у меня думка какая. Я еще вечор про то смекал, как Козьма Миныч тебя в верхний город звал. Ехали мы сюда с обозом, Дорофей Миныч, и всё нас бояре обгоняли, ну и мужики тоже. Едут всё в Нижний, за стенами отсиживаться. Бояре-то всем домом, с женами, с детишками, с челядью. И мужиков сила. Почитай со всего уезду. Мордва, вишь, шалит. Которые села пожгли уж. Едут, глядел я, со скарбом, с поклажей. Надо быть, на всю зиму. Ну, а хлеб чтоб везли, не видать. Да и время раннее. Мало кто обмолотился. То уж мы поспешили, как князю казна надобна. Ну вот, смекаешь, Дорофей Миныч? В Нижнем, чай, хлеба-то не наготовлено, а есть-то, чай, все захотят. Кругом мордва, – не выедешь. Где его взять, хлеб-то, в городу?

Михайла придвинулся ближе к Дорофею и слегка понизил голос.

– Любую цену давать станут, только продай. Да где его взять? Ни у кого не заготовлено. Ан у тебя-то, Дорофей Миныч, – вон он, хлебец-то. Пожалуйте! Только цену хорошую давайте. Чуешь, Дорофей Миныч? Вот где наживешься-то. А?

Михайле ночью пришла эта мысль, и он с тревогой смотрел, как отнесется к ней такой опытный торговец, как Дорофей Миныч.

Дорофей внимательно слушал Михалку. Когда тот кончил, он хлопнул по столу кулаком и радостно захохотал.

– Ну и дошлый же ты, Михалка! – крикнул он с восторгом. – Экое удумал! Вот плут парень! Люблю. Так оно и быть должно. На Москве, как голод был, сколько хлебники нажили. И как мне это самому в голову не пришло? Вот спасибо, Михалка! Только ты, смотри, никому про то не сказывай, не то и другие запасать станут. Собьют цену-то.

– Зачем говорить, Дорофей Миныч? Как мы с тобой торг покончим, я в тот же час в обратный путь. Князь наказывал скорей казну привозить. Выпьем еще по одной, Дорофей Миныч, за доброе скончанье дела.

Дорофей с готовностью проглотил еще чарку. В голове у него уже шумело, но он еще соображал.

– Ну, Михалка, по чем же продаешь рожь? Ты по-божьи говори. Мы старые знакомцы. Не обижай.

– Как это можно, Дорофей Миныч. Ты же по хлебному делу первый торговец в Новегороде. Цены сам знаешь. А мое дело маленькое. Первый раз с обозом меня князь послал. Ты меня, Дорофей Миныч, не обидь. Чтобы на меня князь не гневался.

– Зачем обижать? Я тебе правильную цену дам. Знаю, что теперь рожь в цене. Не то, что годов пять назад, до большого голода. Тогда, веришь ли, по 20 денег четверть покупали, по 30, по 35 на Москве продавали. А в голодные годы и по 240 денег давали, только бы кто продал, да хлеба-то не было.

– Вот и нынче также, Дорофей Миныч, в Нижнем-то. Подвозу не будет, а народу набралось много, и по 250 денег за четверть с охотой дадут.

– Уж ты скажешь, Михалка! 250 денег! Этак бы я враз тысячником стал, не хуже Козьмы.

– И станешь, Дорофей Миныч. С моей легкой руки. Я тебе все 125 четвертей, что привез, без торга по 200 денег продам. Наживайся!

Дорофей захохотал.

– По двести денег! Да что ты, Михалка? Вот и видно, что впервой за дело берешься. Да ныне никто про такую цену и не слыхивал. От силы 150! И то лишку накидываю для старого знакомства.

Дорофей внимательно слушал Михалку.

Михалка посмотрел на Дорофея. Он сразу понял, что запросил лишку. Да и что ему была за надобность надувать Дорофея для своего князя. Конечно, хорошо бы привезти князю казны вдвое больше, чем он ждал. Он велел не продавать дешевле, чем за 125 денег четверть. Но Дорофея подводить Михайле еще меньше хотелось. Ведь он Марфушин отец. Он вон рад, что Михайла его надоумил выждать, пока хлеба в Нижнем не станет, ну, а насчет цены придется уступить. Чорт с ним, с князем! Для виду он еще немного поторговался.

– Прижимист ты больно, Дорофей Миныч, – сказал он. – Обижаешь меня. Заругает меня князь. Скажет – дурака послал: какую ему цену дали, он и рад.