Избранное. Приключения провинциальной души

Актёр:

(рассуждает) Солгать может только тот, кто знает истину, но… познавший истину, уже не станет лгать… значит истинная ложь – это… Так можно сойти с ума… Но, чтобы сойти с ума, нужно его иметь… то есть быть умным… (кривляется): “быть – не быть” (все смеются, кривляются: “быть – не быть”)

Режиссёр:

(хлопает в ладоши)

Истинная ложь – зло, а ложная истина – глупость… Злодеи и герои нынче только в театре, а в жизни “злодей” – это простак, что мнит себя героем. Хватит болтать!

Работаем! Осталось самое простое: восемь убийств, и это у нас так хорошо поставлено, что обойдёмся без репетиций. Напомню порядок финала: первым – для разминки – бит Полоний. Офелия не стала дожидаться, когда её испачкают румянами, как Гертруду, ушла, как принц велел – в монастырь – да из самых надёжных. Валеты биты за кулисами. Сцена дуэли Гамлета и Лаэрта – половина успеха: лучше переврать слова, чем удары шпагой.

Гертруда, последнюю реплику…

Актёр-Гертруда:

Питьё, о Гамлет, я – отравлена… (Умирает)

Актёр-Гамлет:

Злодеи! Эй, двери на запор! Предательство! Сыскать!

Лаэрт

(падает)

И ты убит – нет в мире ничего, что бы спасло от зелья, которое сейчас в твоей крови – король всему виной…

Актёр-Гамлет:

Вся Дания отравлена, ну так за дело, яд!

(Поражает короля)

Я умираю, Горацио, я гибну;

Ты – жив… поведай правду обо мне, всем… истине открытым…

(похоронный марш, пушечный залп, занавес…

Актёры устали, вялы…)

Режиссёр:

(хлопает в ладоши с преувеличенной бодростью)

Отдыхать до вечера, и чтобы на представлении блистали! Потом обещан ужин с королевского стола: здесь отличное вино…

Акт чётвёртый

Картина первая

(комната Гертруды)

Королева:

Сменила платье я, Рейнальда, на светлое, а дух упорствует и тёмной тенью бродит… Мне тошно… Так ждала я время, что наступило бы вослед прощанью – прощением… чтобы дышалось легче… Так ощутить ждала освобожденье – не знаю от чего. Казалось мне, от прошлого… Неволю невольно видела… вот слово, что, невольно, – ах, что за чертовщина – вот, пристало…

Рейнальда:

Всегда казались вы счастливой парой, примером венценосного союза: душ, помыслов, сердец…

Гертруда:

И были парой; в ней тенью довелось стелиться мне… И более, чем тенью: при луне ли, солнце, тень – свободнее, чем я при муже – и она бежит от колебаний света, а я всегда на месте… – в обличии пристойно величавом – начало… всех бед во лжи самим себе…

Рейнальда:

Ну что плохого? Матушку я Вашу так помню, будто образ её не в золотом сердечке, что на груди ношу, а, право, в сердце, что бьётся в такт её словам: “замужество – один счастливый номер, что выпадает нам, самой природой мужчинам отданным. Так лучше одному отдаться и вполне, чем разорваться меж многими…”

(Рейнальда выходит)

Гертруда:

Природа отдаёт, да кто принять умеет, дары её не уничтожив…

Зреют плоды божественных идей не в небе – на земле, где замысел от воплощенья так отдалён, что к мщенью взывает грешная душа… Король – не тот, и я – не та, кто с именами нашими был создан, Бог знает для чего, и роздан, как карты, в руки игрокам; а те – мошенники или глупы без меры, к тому ж азартны, словно офицеры, что всё продули – вплоть до чести, которая дана им вместе с их званием…

(входит Полоний)

Полоний:

Простите, что вошёл без приглашенья, но Гамлет…

Гертруда:

Гамлет?

Полоний

Идёт сюда по Вашему веленью, но вид его так дерзок, будто он не к матери спешит, а на войну, вооружённый гневом, тишину взрывает поступью тяжёлой: не сын послушный – демон заключён в обличье принца… вот и он…

(прячется за шторой)

Картина вторая

(та же комната, но в беспорядке: всё разбросано, сорваны шторы, Гертруда растрёпана, смято платье – видна немолодая измученная женщина)

Гертруда:

Случилось то, чего невольно достигла я… Как сердцу больно, больно, больно… Вот жалость, что родную мать не принято так убивать легко, как крысу… иль Полония – один удар и он – не в Дании: Она – с ним навсегда разлучена… Его, смеясь, тащил мой сын… и что-то напевал: похоже на колыбельную. О Боже, зачем я здесь? И что со мной? Сказал он, что моей судьбой зло правит – так сказал мне сын: твоя любовь – разврат, кровосмешение с убийцей, преисподняя в твоей постели, ты же – сводня, что тащишь Данию на блуд… Как много боли для минут свиданья редкого у матери и сына.

Годами я ждала, что он откроет сердце, и в нём увижу я себя… Не зря мне снился сон: его отец явился грозной тенью и Гамлету велел меня казнить, но так, чтоб тернии язвили душу, а не чело… И вот – назло – мой сын безумным притворился… Но я страшусь, что эта роль его уму, привыкшему блуждать бездельно, в иронии доспехах… близка его натуре – ощутит успех, власть над толпой… и грех замкнёт порочный круг: “в безумии – свобода, ложь – спасенье, судья он всем, а мщенье – его удел и цель одна”… Так, всё переступив, достигнет дна, в падении увлекши за собою других, отяготит вину и сгубит душу… Нарушу супружеский обет злодею, чья низость мне дана в обмен на высоту, за вспышку поздней страсти… На беду открылась мне любовь – вот жалость: терпеть мне жизнь осталось малость… был близок срок, жесток урок… (плачет)

(Входит Клавдий)

Клавдий:

Гертруда!

Гертруда:

Кажется… Похожа на королеву я?

О боже, длиннее жизни полчаса – вот, поседела вся коса, и терний мощные побеги впились мне в душу… там – для неги и радости уж места нет…

Затмил глаза мне чёрный цвет…Темно: ты, Клавдий, – чёрной масти король, должно быть, и напасти пролились кровью. О, прости, измучилась я

(Клавдий пытается обнять её)

Нет, пусти…

Клавдий:

Что было здесь, Гертруда? Слабость нам не по сану: наш венец не для сомнений дан – для дела.

Границы нашего удела очерчены не нами, нам – лишь подчиняться небесам…

Гертруда:

Как небо отличить от ада? Я подчиниться небу рада, но…

Клавдий:

Прочь “но” и “если”, “будто”, “или” – слова, которые затмили твой ясный ум – полуслова: ни то, ни сё, и ты – не та, кого люблю… Моей царицей опять вернись и небылицы оставь, а лучше улыбнись и, если случай есть, гневись! А случай есть: наш сын, и боле – наследник трона, он – в неволе недуга страшного души…

Гертруда:

(Себе)

Но все ли средства хороши для утоленья своей страсти…

Клавдий:

Вернись, Гертруда, и несчастья не созывай к себе на пир. Довольно Дании безумья от сына, но царица-мать должна усилием собрать всю волю, быть хозяйкой в доме, особенно, когда беда… (слышится шум) Что там такое, господа?

(уходит)

Гертруда:

Тень правит Данией: король – в ночи, а королева – днём… в мольбах о том, чтоб ночь пришла скорей…

(Входит Рейнальда)

Рейнальда:

Там у дверей Офелия… Бедняжка, похоже, не в себе: бродяжка бездомная и та не так жалка…

И странно припевает: “мой муженёк – на дне пруда, где и таится высота…” и что-то про траву… любовь и ложь – всё не поймёшь… Смеётся… лукаво так, и, вдруг, грозит всем пальчиком, а то бежит куда-то, как дитя, резвясь, иль плачет горько, сторонясь людей – её нашли уж за стеной и привели сюда…

Корсет сняла и где-то спрятала – в рубашке, босая… смятые ромашки запутались в её косе…

Гертруда:

И что же, все жалеют?

Рейнальда:

Все… но есть и злые языки, и сплетни вслед – теперь, когда Полония уж нет, а принц уехал в Англию, она – совсем одна…

Гертруда:

И, может быть, впервые счастлива – свободна от судьбы. Завидую… испить до дна мне чашу выпало: должна – как он сказал – “усилье сделать”?.. глоток последний пригубить?.. Ну, значит, так тому и быть…

Рейнальда, не могу жалеть её – себя мне жаль – что может

быть бесплодней?

Любить, но не любить, дышать, но в полдыханья, жить, но не жить, жалеть, но не жалеть…

Отрава дьявольская – ложь, но полу-ложь – ещё страшней: яд медленный, что душу убивает, а тело – нет – оно – ест, дышит, любит, пьёт вино, добро от зла не отличая, дичая в бездушии и множа грех…

Рейнальда:

Так всех людей в том обвинить возможно…

Не должно казнить себя – не зря господь нас сотворил, а дня восьмого нет поныне…

(Помогает Гертруде одеться, причёсывает её)

Ну, будет, ангел мой, глаза утри – ты зла не делала, ну посмотри, как мир хорош и ясен. Напрасен твой страх – спокойней, право, будь и не забудь надеть рубины…

Акт пятый

Состоит из четырёх кратких картин, которые сменяют друг друга, поворотами сцены на глазах зрителей.

Картина первая

(дом Полония)

Марцелла (плачет):

Садовник сказывал – она была как лилия бела… и безмятежна как ребёнок; во сне раскинулась, не смяв постель пруда… – там без труда её нашли…

Корнелия:

Я не пойму: ну почему так много бед обрушилось Лаэрту вслед на этот дом…

Когда кругом так много горя, нищеты, удар безжалостной судьбы благополучия плоды враз уничтожил, а была, казалось, счастлива семья…

Марцелла:

Хозяин был… уж лучше нет – хоть обойди весь белый свет, не сыщешь благородней (в сторону) дождётся преисподней губитель… (шёпотом): как сказывал приятель садовника – моряк, что прибыл утром вместе с сыном хозяина покойного – наш Гамлет нынче в Англии и, будто бы, кутит: пьёт, буйствует с Горацио – дружком… Видали в кабаке дешёвом их датские матросы.

С носом, верней, без головы остались Розенкранц и Гильденстерн – да, казнены любители щипать по уголкам. И поделом, хотя и жалко, особенно второго – был пригож, на короля покойного похож…

Корнелия:

Марцелла, готово платье? Под венец нам не пришлось Офелию одеть (плачет), так в гроб положим…

Марцелла:

О Боже, готово всё к примерке…

Корнелия:

Что… примеривать… теперь, когда уж срезан колос… Ей в волосы вплети те жемчуга, (плачет) носить что не успела…

Ты помнишь ли, Марцелла?

Марцелла:

Да, помню, хоть и вечность прошла с тех пор…

Корнелия:

Укор во всём я слышу…(уходит)

Марцелла:

Тише! Лаэрта голос – как он в гневе страшен…

(растерянно)

Хозяином будет – забудет что обещал приданое, а на бедной садовник не женится – будет любовник, а значит вор, и пустой разговор о чести – не быть нам по-божески вместе…

В Дании мужчины – все доблестны до половины, да той, что ближе к земле, оттого у них и растут рога, – для другого голова не годна…

(убирает, припевая) Говорит она ему: ты ведь обещал в жёны взять меня, когда на постели смял…

А в ответ: была б женой, да легла ты спать со мной…

Картина вторая. (Комната Гертруды)

Рейнальда:

Что будет с Данией? Со мной…

Рок правит жизнью и судьбой – смеётся?

Или… это суд? – возмездие, но в чём вина?

Гертруда выпила до дна свою покорность, затем страсть, ужас прозрения и… яд… – вот жизнь её… Не помогло смирение, протест – вино отравлено давно…

Злодей ли Клавдий… иль рука бездумная – палач…

Так плачь, о Дания, бедняжка – бродяжка и та не так жалка: комок земли, камней прибрежных, воды и холода, ветров, жилищ убогих, зыбких снов…

(машинально убирает, напевает)

“Саван бел, как горный снег, цветик над могилой…

Он в неё ушёл навек Не оплакан милой…”

Вот песенка привязалась… Откуда только?

Надеюсь, что всё будет хорошо – надо только быть терпеливой.

Картина третья

(Бродячие актёры, с ними Марцелла – она вешает бельё… Мимо проходит Актёр и хлопает её по заду…)

Первый Актёр:

Какой чудовищный финал у этой истории – нам так никто и не заплатил!

(картинно): ”Ужас, ужас, ужас!”

Второй Актёр:

Ну, кое-что ты, приятель, всё же, прихватил с собой…

(смеётся)

Первый Актёр Ты о чём?

Второй Актёр:

О Марцелле: славная девушка – работящая.

Первый Актёр:

Славная, да не девушка… пусть работает…

Режиссёр:

Чёрт побери! Они нас обставили, но это была отличная игра в поддавки: в центре – Герой и Злодей, вокруг – Простаки. Ах, какой простор для режиссуры! Особенно в будущем: Гамлета может играть женщина, голая – в корсете из колючей проволоки – ах! Полоний исповедует Буддизм, Розенкранц и Гильденстерн – голубые – ах!!! Офелия – в сцене безумия – прыгает на батуте… теряет юбку и все видят, что у неё…

Первый Актёр:

(второму)

Ну всё, поехал, теперь и ужина не будет… Нет, так жить невозможно…

Эй, Марцелла, пойдёшь со мной?

Марцелла

Пойду…

Картина четвёртая

Сцена крутится, открывая “кулисы”: лестницы, верёвки, шпаги свалены в кучу, как дрова, корона висит на гвозде, гроб, трон и какие-то другие части декораций, через которые, пробираясь, идут Актёр и Марцелла…

Занавес

2000 г.

Пасхальная история, не умещающаяся на столе

(об исходе в третье тысячелетие)

Действующие лица:

Режиссёр и драматург (они же – Адам и Ева;

Молодой человек – их сын (он же – парашютист, подводник, снайпер);

Сукис – старожил;

Шухер Марик – президент фирмы;

Чёрный баба-человек;

Блондинка – иностранная рабочая;

Дама местная;

Дама приезжая (она же – поломойка)

Муж своей жены

Музыка: регтаймы, блюзы Армстронга, в финальной сцене – «Let my people go»

Действие первое

На чёрном фоне сцены – в центре – большой белый прямоугольник. С противоположных сторон к нему сходятся две тёмные фигуры – они рельефны на белом фоне. Герои озираются, поглядывают на часы, и, хотя больше никого вокруг нет, похоже, не желают признавать, что ждут именно друг друга. Наконец, неохотно сближаются, здороваются.

Режиссёр:

Вы – драматург?

Драматург:

Ну, не то чтобы… а Вы – режиссёр?

Режиссёр:

Что поделать… (шумно сморкается) Пишете?

Драматург:

Вроде того…

Режиссёр:

О-хо-хо… пишут, пишут… пушкины…

Драматург (обижается):

А вы-то… сами, ставите?

Режиссёр:

А что? Допустим, да… (вызывающе) в театре…

Доаматург:

Каком?

Режиссёр:

Каком-каком… – большом! Что там, у Вас? Никак, про героический исход? (хмыкает язвительно) Драматург: (потухшим голосом) Как Вы догадались?

Режиссёр:

У Вас на лбу написано. Ну, да ладно, всё равно день испорчен – валяйте свою нетленную. Что там, трагедия древнегреческая?

Драматург:

Нет… то есть… да – древнееврейская…

Режиссёр:

Очень современно. Вы кто будете – по жизни, так сказать? Чем занимаетесь?

Драматург:

Домохозяйством.

Режиссёр:

А, «кушать подано»… оно и видно: главный герой пьесы – Стол…

Читает: «Почти вся сцена превращена в стол – помост, покрытый белой скатертью, сервированный столовыми приборами пропорциональных размеров, которые используются в действии как мебель. Герои пьесы, сидящие вокруг стола, кажутся маленькими и с трудом достают до его поверхности. Они поднимаются на стол по ходу пьесы. Одни – легко и непринуждённо, другие – неуклюже взбираются, третьи – просят их подсадить или сами, цепляясь, карабкаются по головам».

Стол превращён в сцену… сцена на сцене… театр в театре… (размышляет) …тут нужна центральная вращающаяся сцена, а… А знаете ли Вы, что в здешних театрах нет вращающихся сцен, и это ещё не всё! (Возбуждается, жестикулирует перед носом собеседницы. Она уворачивается.) Вы, должно быть, уверены, что здесь покрытие сцены – из каучука? Как бы не так – невозможно танцевать на пуантах! (отчаянно) Нет вешалки!!!

Драматург: (поражена) Нет вешалки?

Режиссёр: (сокрушенно) Нет… театр не может начаться…

Драматург:

Ужас! Впрочем, если слегка подкрасить… там приоткрыть, здесь прикрыть… (увлекается) немного музыки, зажечь свечи, капельку вина, то выйдет совсем неплохо. (Звучит блюз…) Ведь всё это (пытается изобразить «это», и её рука очерчивает невнятный иероглиф в воздухе) – только игра: древняя еврейская игра в исход из рабства. Представьте… пасхальная ночь, таинство обряда из Священного Писания: особый порядок слов, церемоний, блюд, стол под белой скатертью… Сыграем?

Режиссёр (недоверчиво слушает):

В свободу? Кто ж позволит? И почему Армстронг?! На что вы намекаете? А?!! Вам не нравятся песни наших композиторов?

Да и публика не придёт – кому охота на себя смотреть…

Драматург:

Публику можно собрать

Режиссёр (оживляется):

Как?

Драматург:

Ну, например, сколотить виселицу на центральной площади. Народ сбежится поглазеть, а мы, мол, господа, продолжение в театре – билетики, пожалуйста…

Режиссёр:

В каком-таком театре?

Драматург:

В Большом… Вы же сказали…

Немая сцена… возвращаются с небес на землю…

Режиссёр:

Героев у Вас многовато – актёрам-то платить надо… Считает: Адам и Ева, центральные исходящие, так сказать, беженцы с ребёнком; дама местная – коренная – с сигаретой, чашкой и телефоном…

Драматург:

С мобильным телефоном – и всё это у неё так укоренилось на месте, что не снимается – как части тела.

Режиссёр:

Сукис – проходимец неопределённых лет, старожил, так сказать, – бывалый…

Драматург:

Да, – битый малый, заматерел в борьбе за статус, мол, «мы кровь проливали, а Вы – за колбасой»…

Режиссёр:

Марик Шухер…

Драматург:

Нет – Шухер Марик. Шухер – имя, а Марик – фамилия. Президент по похуданию и потенции, (заискивающе) может играть тот же актёр, что и Сукиса.

Режиссёр

Ага, одна зарплата на две роли… а Вы – ничего: способная. Но здесь слишком много характерных мужских ролей, а мужчины теперь норовят в герои…

Драматург:

Пожалуйста!.. пожалуйста!.. женщины даже лучше – на всё согласны: Шухер Марик – женщина! Знаете, такая деловая дама с железной хваткой. И «чёрный человек», ну, сами понимаете, что за фигура – тоже женщина – да? Вернее, (увлекается) такая знаете ли… баба из еврейского народа… – чёрный баба-человек – коня остановит! И все-все остальные – тоже – натуральные бабы… Можно и название переделать: «баб…»

Режиссёр:

Ну, Вы уж совсем, знаете ли, беспринципная какая-то, прямо как… Шекспир…

«Чёрный баба-человек»… ц-ц-ц… скользкое место… впрочем… Вы деньги клянчить умеете?

Драматург:

Не пробовала…

Режиссёр:

Придётся – вид у Вас подходящий! Кто там ещё у Вас:…блондинка – иностранная рабочая: грудь, бёдра, глазки; дама приезжая: светлые кудельки, оборочки; муж своей жены (в берете): прирождённая шестёрка…

Драматург (перебивает) Этот, «в берете» – такая баба… ужас… (не может остановиться) все – бабы, особенно, мужики…

Режиссёр (молча отмахивается и продолжает читать):

…новенькие – восходящие – только припёрлись, а уже, мол, здрасте, а вот и мы – любите нас… (отвлекается от текста и говорит всё более возбуждённо) актёры погорелого театра: без-году-неделя, ни-бэ-ни-мэ, ни бум-бум, а права качают…

Драматург А старенькие? – сунули голову в песок и думают, что их не найдут… Как бы не так… (делает магические пассы): раз, два, три, четыре, пять, я иду искать…

Режиссёр и драматург сбрасывают балахоны, оказываясь в тёмных трико, на женщине символическая юбка). Теперь они – Адам и Ева. Из боковых кулис к белому прямоугольнику сходятся все персонажи пьесы и ставят его горизонтально – на невысокий помост: сцена на сцене. Итак, в центре – стол под белой скатертью, вокруг которого действующие лица усаживаются, «восходя» на него, согласно своим ролям в сценарии… Тёмные костюмы скрывают героев за пределами «стола», и проявляют их, когда персонажи поднимаются на него. Чёрные костюмы становятся цветными по ходу пьесы: герои «проявляются» вместе со своими характерами.

Действие второе

Сцена первая

Блюз… На белую сцену выходят Адам и Ева. Садятся спинами друг к другу и отчуждённо замирают. Музыка обрывается.

Ева:

Адам, мы уезжаем

Адам молчит

Ева:

Ты пока оставайся, а… потом… приедешь…

Адам сидит неподвижно, опершись локтями на колени и сжав голову руками:

Ты всё разрушаешь – всё, что было нашей жизнью…

Ева:

Это не я… Бедный, у тебя майка совсем выцвела и порвалась… Не я разрушаю: просто… наш мирок обветшал… распадается… – сам по себе – по порядку вещей…

Адам:

Ева!

Ева:

Ради Бога, Адам, это не я развела огонь на Везувии, и, пожалуйста, нет больше сил для древних трагедий… прошу тебя… Кто-то сказал, что с прошлым нужно расставаться, смеясь.

Адам:

Хорошо, моя жена и дети бегут куда-то, а я остаюсь в драной майке – со смеху можно… помереть.

Ева:

Потом ты приедешь…

Адам:

После жизни?

Ева:

Как ты не видишь, что мы прячемся в бутафорном мире, а настоящая жизнь – там – за его пределами. Помнишь, есть такие игрушки: стеклянный шар с домиком внутри, падает снежок – прелесть: так уютно… И хочется верить, что шарик вечен, но я уже не верю…

Адам:

Значит всё, что есть у нас – иллюзия, а там, где у нас ничего нет, даже стола – там истина?..

Ева:

Не знаю… В нашей стекляшке все – душевнобольные, даже вещи… они какие-то не настоящие, словно их тоже покинули смыслы – у неё становится хитроватый вид, свойственный сумасшедшим: “Вот розмарин, это для воспоминания; прошу Вас, милый, помните; а вот троицын цвет, это для дум.” – берёт случайные вещи, протягивая их мужу…

Адам испуганный:

Ева!

Ева приняла нормальный вид:

У вещей есть свой порядок – порядок вещей, а у людей – другой порядок: и он нарушен… Представь, что стеклянный шарик разбивается, и можно, конечно, взять в руки вещицу – из тех, что были в нём… столик, например, – он невредим, но… лежит на ладони бессмысленным сооружением – со скатёркой и вазочкой: исчезло очарование похожести на правду – умер игрушечный порядок… Чего ты ждёшь, чтобы убедиться в истине? Хочешь сам лечь на чью-то чужую ладонь?

Адам:

С тобой – да!

Ева:

И я согласна: “не быть, уснуть, и видеть сны, быть может…” – откидывается на спину, а затем, перекатившись к мужу, сворачивается вокруг него, замирая на мгновенье, но тут же, опомнившись, говорит тревожно – А дети? Наплодили грешников. Как теперь… не быть?

Адам:

О, Господи! – стол дрогнул, герои пытаются удержать равновесие: Порядок вещей, порядок людей…

Ева:

Должен быть ещё какой-то порядок – над вещами, людьми – божий… или мой…

Адам:

Порядок Евы?

Ева:

Да.

Адам:

Ты не хочешь быть вещью?

Ева:

Хочу. Хочу лежать на чьей-то доброй ладони – с тобой (прижимается к нему) Так хорошо (ласкается)… Хозяин – умный, сильный… (отстраняется)… Да где такого взять – с тех пор как, помнишь, Он выгнал нас…

Адам:

Ева, тогда ты тоже говорила мне, что наш мирок – не настоящий, что истина, кажется, – в яблоке… Я уже однажды поверил тебе.

Ева:

Тебе всегда хочется верить кому-нибудь – ты слишком доверчив. Твой порядок – простодушие? Когда мужчина – просто душка, то женщине приходится быть фурией – начинает энергично двигать вещи на столе, букет валится, увлекая бокал, стол сотрясается. Ева, удерживая равновесие, обнимает Адама, и они замирают среди разбросанных вещей.

Адам:

Мне страшно…

Ева:

Страшно? Страх…

Сцена вторая

На стол энергично взбирается Сукис – мужчина неопределённых лет с лицом и животиком, похожими на кукиш.

Сукис:

Нет, это никуда не годится. Что за текст? О чём эти двое? Что за дурацкие диалоги? Стеклянный шарик? Ну хорошо, я – умный – догадался: да, есть такая игрушка, если её трахнуть… тряхнуть… то начинают плавать рыбки и водоросли колышутся – очень красиво. Допустим, что я – умный – понял, но публика не поймёт! И потом, где действие? Сидят на постели и не действуют – публика не поймёт!!! Все ждут, когда кончится ля-ля и начнётся действие (показывает вульгарно) А?

Адам:

Вы кто?

Сукис:

Я – Бен Сукис. Можно просто Сукис. Я внимательнейшим образом прослушал ваши диалоги и крайне разочарован. Мне сказали, что это пасхальная история об исходе тысячелетия – к юбилею, так сказать, к началу Новой Эры. Но я ещё ни одного слова не слышал о героическом народе и тому подобное! Я был готов к критике недостатков – отчасти справедливой, замечу, но персонажи говорят только о себе – своих страхах и прочей ерунде, не имеющей отношения к теме. И потом, простите, мне сказали, что название пьесы: “Пасхальная история, не умещающаяся на столе”. Где тут стол? Я не вижу стола! Должен быть стол, а его нет! Я – умный – не вижу, а публика – дура…? А?

На сцену карабкается – её подсаживают – мужеподобная женщина, одетая в чёрное, в парике и кроссовках – чёрный баба-человек.

Чёрный баба-человек (обращается к Адаму и Еве):

Семейство Страх? – очень хорошо: моя двоюродная тётя была замужем за портным по фамилии Страх, и у них было двадцать пять детей. А Вы, Бен Сукис, – Сукис по маме?

Сукис (заискивающе):

И по папе, и по маме. У меня с этим – (делает вульгарный жест) – всё в порядке.

Чёрный баба-человек усаживается в центре, достаёт из сумки парики, шляпки, чулки, кроссовки и начинает активно торговать, приставая к героям. Ева пытается улизнуть…

Адам вяло сопротивляясь, обращается к Сукису:

Понимаете, тут важно понять, что “исход” – явление глубоко личное… Видите ли, “исход” – это не просто “бег” – не физическое перемещение в толпе, в пространстве и времени: из одной страны – в другую, из десятого века – в двадцатый, из русских – в евреи или наоборот… Исход – это движение души Человека – из страхов… из чужого порядка – вещей или, людей – в свой – Евин, например…

Ева:

Только не в мой, пожалуйста…

Адам:

Это для примера, конечно, Сукису – Сукисово…

Сукис:

Прошу не выражаться при дамах. Я-то всё понимаю… но публика… Представьте, что билет купил, скажем, Рабинович, который за эту страну кровь, так сказать, проливал, и теперь ему, сами понимаете, обидно, что он платит налоги, а эта ваша Ева спать, то есть, знать героического Рабиновича не хочет: занята чёрт знает чем – исходом каким-то личным… евиным (кривляется)… видите ли…

Ева сосредоточена на себе:

Цветы и бабочки… зелёные лужайки… львы, томные от неги куропатки – всё в утопическом экстазе небытья, шарманки механической фигурки, заведенные мастерской рукой…

Сукис показывает на неё с досадой:

Вот-вот – какой цинизм: “зелёные лужайки”… Где патриотизм? Кто будет Рабиновичу давать?.. должное… Ну, думаете, ему не обидно? Он проливал, он – то-сё, а она, видите ли, “Цветы и бабочки, львы, куропатки” – Рабиновича даже в списке нет! Какой эгоизм! Кого приходится греть на груди, и сколько это стоит? Ну, как это отражено в вашей пьесе? Где правда жизни?

Ева собирает вещи – берёт бутафорские бокалы, вкладывает в них салфетки, постепенно входя в состояние хитроватого безумия:

Говорит она ему:

 
“Ты ведь обещал
в жёны взять меня,
когда на постели смял”…
 

Сукис:

И это, по-вашему, драматургия? До сих пор ни одного убийства! Стыд и срам! Ведь могут увидеть дети… кого мы воспитаем на свою голову? Ладно, дарю шедевр, молодой человек – просто из любви к молодёжи – подходит, обнимает, хочет поцеловать, Адам опасливо отодвигается – Потом рассчитаемся: проценты плюс индекс. Слушайте и учитесь: нетленка! – вещает – Сын моего знакомого – блестящий молодой человек, парашютист, Аполлон, Давид… гениев – по колено…

На стол на парашюте спускается супермен – армейские знаки подчёркнуто огромные. По мере рассказа Сукиса парашютист и блондинка разыгрывают пантомиму по сценарию Сукиса.

Сукис:

Представьте, боевой парень – чистая душа – хрусталь – идёт в свой законный отпуск прогуляться по набережной. Садится за столик выпить кофе, закуривает – знаете… такие (парень вытаскивает сигарету, размером со шланг): самые дорогие – ну, понимаете, парашютист… И тут, смотрит – богиня – лён и васильки: грудь, бёдра, талия, ноги, руки, шейка (загибает пальцы – пересчитывает – остался лишний палец – вспоминает) глазки… Ну, ясно, брильянтовая душа – святое дело – всё… воспарило (жест), а девка эта – цок-цок-верть-верть – подходит и просит закурить. Парашютист – ха! – даёт ей всю пачку, а она ему: “Я стою две пачки”… Ай! – какой жестокий удар по чистой душе, по хрустальным помыслам!!!!”

Парашютист дёргается как от пули, бьётся, запутывается в парашюте, падает со стола, скатывается под него, блондинка вульгарно торжествует, развратно усаживаясь на краю стола… Сукис “снимает её”, и они спускаются вниз.

Сцена третья

Ева с интересом:

Господи, какой кошмар… Неужели… всего две пачки сигарет?..

Адам удивлённо поворачивается к ней, внимательно наблюдает:

Ева, что ты укладываешь? Брось, зачем тебе эти туфли? Там – почти Африка – никто не ходит на каблуках. Лучше возьми мой пробковый шлем, что подарил Лёва.

Ева: продолжает собираться, ворчит

Как же… две пачки сигарет…

Адам:

Интересно, почём там пачка сигарет… в конвертируемой… (тоскливо)… Знаешь, там ничего нет… там, куда ты зовёшь меня. Помнится, там – пустыня: я почти уверен, словно уже был там… когда-то… – до этих тысячелетий… и ты была – помнишь? Мы погибли в ней, но не сразу – годы мучений… Остался страх: я боюсь… чего-то, что больше смерти… боюсь тебя…

Ева:

Меня?

Адам:

Ну да… всё что угодно – ничего не боюсь: я ведь могу спать на земле, поверь, голодать, драться, терпеть боль… но ты: так было страшно – тогда – помнишь? – когда ты легла прямо на раскалённые камни и сказала, что больше не можешь идти, и просила прикончить тебя. Сказала, что я должен это сделать – раз я твой муж… Помнишь?

Ева:

Да, помню… – ты заплакал тогда… Я придумала тогда тебя – для себя… Ты был в центре моей вселенной – муж мой – как… Бог… – мне нужна была вера, и я поверила в тебя… Но… тебе нравилось: ты согласился?.. Помнишь, ты сказал: «Не бойся – ничего не бойся со мной – верь мне». Помнишь?

Адам:

Да, прости… Но ты хотела услышать эти слова – требовала их от меня, и я произнёс их – я был готов сделать всё, что ты хочешь… Я не знал, что нельзя… быть Богом… – даже для женщины, которую любишь: не по силам… И не справился: не сумел быть для тебя всем… А потом испугался, что ты почувствуешь – поймёшь мою слабость… ограниченность… и не простишь – подумаешь, что я обманул тебя…

Ева:

И ты стал бояться меня… Я перенесла свой страх – перед жизнью – на тебя, но… он вернулся ко мне – твоим страхом…

Адам:

Круг замкнулся

Ева:

И мы оказались в стекляшке…

 
Как любимого узнать среди всех в толпе…
по улыбке, кошельку, посоху в руке…
 

Адам:

Мне не нравятся твои песенки… – зачем ты приплетаешь

чужое безумие?

Ева:

Разве безумие бывает своим? Своим бывает ум, а безумие – всегда чужое – захватывает душу и губит… Адам, я ухожу.

Адам:

Куда?

Ева:

Туда (неопределённый жест) – к себе.

Адам:

В одиночество? Оно – пустыня – раскалённые камни… Ты

уже не сумела однажды…

Ева:

Пустыня… пустота… ноль, но ноль, тяготеющий к плюсу, если… Знаешь, нужно, на всякий случай, взять всё необходимое, как на необитаемый остров: спички, соль, (суетливо собирается) кофе побольше или… чай, сухари, аспирин, одеяла, стаканы, чайник…

Адам:

Электрический?

Ева:

Ну да…

Адам тоскливо:

И электричество?

Ева:

Туфли, твой пробковый шлем, что подарил Лёва…

Адам:

И сигареты… не забудь… пару пачек…

Ева бесцельно перебирает вещи, отходит к краю стола, руки бессильно опущены:

Сцена четвёртая

На стол взбираются люди – суета: носятся с вещами, спрыгивают, забираются, выстраиваются в очереди, толкаются, спорят – шум …Бег! (энергичный темп, джаз)

Диалог первый: Дама и Муж своей жены

Дама приезжая возбуждена:

Там говяжья печень стоит копейки – просто даром…

Муж своей жены:

Главное язык! Нужно брать язык!

Дама приезжая:

Говяжий?

Муж своей жены:

Иврит.

Дама приезжая:

Нет, иврит там дадут – там погружают в среду… (неопределённо) такую… специальную, и всё происходит само собой – как во сне. У них там дефицит льна, собак и чугуна – везу два десятка скатертей, щенка розового пуделя, чугунную сковороду. Зубной пасты и вилок там тоже нет, ну, и книги, конечно – пятнадцать ящиков. Достоевский, ах! Достоевский – это что-то! Джек Лондона получила по талону за макулатуру – две недели в очереди пересчитывались – ах, не спрашивайте… И картины – у них совсем нет картин: беру медведей, ну, знаете – на дереве с шишками…