Избранное. Приключения провинциальной души

Лирическое отступление…

Думаю, существует некая информационная иерархия “впечатлений о мире”, соотносящихся по жизненной важности на системном уровне. Вернее, не самих впечатлений, а порождающих их явлений. Мир открывает себя спонтанно или в соответствии с неведомыми циклами, монологом или репликой в многоголосье. Похоже, что явление, известное, как «откровение» – нечто, несравненно более ёмкое, чем просто «впечатление» – всплеск концентрированной информации, высвечивающий вектор познания истины.

Известно, что центральные философские учения, близкие по смыслу, возникли приблизительно в одно время, словно оплодотворённые одним откровением – одной идеей. Греческих философов, иудейских пророков, буддистов в Индии и даоистов в Китае посещает идея единого мира и человека, одиноко несущего в себе мир. Словно свет молнии на мгновение осветил спрятанную во мгле реальность, и какие-то люди сумели рассказать то, что успели увидеть. Какова природа откровений? Воля высшего разума, направленная на просвещение людей, или это случайные искры, возникшие в информационных потоках? Что ж, вечные вопросы, не извратив своей сути, не могут составить коллекцию мгновенных ответов.

Вернёмся к Синайскому откровению, где, похоже, произошло, мощное извержение информационного вулкана. Застывшая лава хранит письмена десяти заповедей – закона, ставшего органикой современных юридических норм. Но главное, пожалуй, что хранит древняя лава – это отпечаток явления превращения толпы в народ. Конечно, он условен, как любой символ, но достаточно обозначен, чтобы видеть его основной признак: народ – это люди, осознанно принявшие один закон.

Очевидно, что в исторический момент Синайского откровения среди смертельно измученных и отчаявшихся людей не было и не могло быть «осознанного принятия закона» в полном смысле этого слова. Но и “народом” люди у подножья Синая стали не сразу. Долго простояли они, терзаясь сомнениями и совершая ошибки, а затем сорок лет бродили по пустыне, пока не умерли рабы – уже не чужеземного Египта, но личной зависимости от своей судьбы.

«Исход» – не перемещение из одних обстоятельств в другие – в другую страну, идею или религию, как бы энергично, направленно и даже успешно, по стандартам общественного мнения, ни происходило это событие. Исход – в осмыслении жизни. Освобождается не раб, а свободный человек. Свободный человек, оказываясь в рабстве, стремится к свободе, а раб ищет рабства, избегая свободы.

Свобода – состояние человека, которое проявляется способностью разумной души подниматься над своей “второй натурой” – догмами, канонами, штампами, собственными психозами и ментальными привычками. Внутренне зависимый человек всегда найдёт форму для своего рабства, в которую сумеет вписаться, как жертва, или, как тиран – по обстоятельствам. Найдёт и виноватого, которого можно обвинить в своей несостоятельности, и спасителя, на которого можно переложить ответственность за себя. Жаль, что рыбки-прилипалы не описывают свою жизнь – это была бы великая трагедия о фатальном преследовании их морскими гигантами…

Для меня свободное общение редко возникало в реальных встречах с другими людьми. За недостатком «душевных друзей», с которыми могла бы поделиться впечатлениями и мыслями, радость общения черпаю из книг, а если и таковых недостаточно, то пишу сама, чтобы читать, создавая себе «живое общение», которого мне не достаёт. И это – не иллюзия, а данность, на которую могу опереться.

Любой текст – всего лишь зерно, которое может прорасти в разумной среде. Текст принадлежит тому, кто способен его прочесть. В этом высоком смысле проблемы авторства не существует, как не существует списка личностей. Сколько? Когда? – ответы на вопросы, связанные с количеством, местом и временем, мало что объясняют.… Много? Мало? Давно или недавно? Кто был автором скрижалей? А Торы? Авраам – был? Давно? Возможно, но… для меня – в это самое мгновение, когда я думаю об откровении, посетившем его… Его? Да нет, это – моё откровение… Он не мог мыслить моими мыслями, в моих обстоятельствах и формулировках… но, вместе с тем, близость мироощущения… его… моего… множества безвестных людей, сумевших мыслить, стремящихся к свободному общению через слово?

“Думаю” не мысль Авраама или… Эйнштейна… И читатель моего текста думает не мою мысль – каждый человек разумный думает свою мысль – единственную и неповторимую, но… о Мире Едином – Одном для всех – собираемом в единую гармонию разумом – мире разумном. Даже моя собственная мысль, материализованная в текст, – “моя” условно, то есть, не тогда, когда храню её в рукописи с моим именем, а тогда, когда переосмысливаю заново – свою, вчерашнюю мысль – “себя в прошлом”.

Кто же для меня Авраам? Яркое впечатление? Информация, пробудившая мою мысль для создания “эскиза об Аврааме”… Разумное поле, в котором проросло и моё сознание.

“Сопереживаю Аврааму” – спустя четыре тысячелетия – и воссоздаётся его облик, дом, голос, улица, мучительное ощущение бессвязности мыслей, слов и поступков, одиночество среди самых близких, сомнения, эмиграция – жизнь в чужом времени и обстоятельствах. Пытаюсь осознать историю жизни другого человека так, чтобы не подменить его жизнь своей, не распять душу другого человека по своей мерке – в “образе Авраама”. Так понимаю заповедь “не убий” – в уважении к другой жизни, которое возможно, если уважаешь и свою жизнь.

Гуманное пожелание «относись к другому так, как хотел бы, чтобы относились к тебе», увы, имеет и теневую сторону. Отношения подчёркивают трагическое неравенство людей. Человеческое общение всегда относительно, поскольку сознание индивидуально, и в понимании этой относительности вижу исток культуры отношений. Слова «отношения» и «относительность» – от одного корня. Абсолютное взаимопонимание вряд ли достижимо. Не разумно настаивать на «слиянии душ» и строить свою жизнь на этом мистическом фундаменте. Это не значит, что не стоит стремиться к душевной близости с другими, но душевный диалог с другим человеком возможен лишь на пути диалога с самим собой. Нужно быть готовым к шансу услышать и ответить другому, если судьба подарит счастливую встречу. Но если нет, то и не стоит губить свою жизнь, превращая себя «в горох об стенку». Жизнь самоценна и не нуждается в посторонней мере, но сама становится мерой: живой человек благодарно оценит и мимолётную улыбку, а безразличный обесценит и золотой дождь.

Для добрых отношений достаточно соблюдения принятых общественных норм – прав и обязанностей – если, разумеется, общество достаточно демократично. Важно понимать, что милосердие может быть только взаимным. Взаимное усилие понять, но не друг друга, а Мир, как общую данность. Человек – «чёрный ящик», его не позволительно вскрыть, чтобы узнать индивидуальное устройство – жизнь неприкосновенна. Но в откровенном общении с другим человеком можно лучше узнать общие законы жизни, а значит, и себя. Потребность в Боге – посреднике в диалоге между людьми, мистической сверхличности, символе мировой разумности и гаранте высшей справедливости – естественна для человека. Он говорил с Авраамом и может говорить с каждым человеком об одних и тех же истинах. Авраам ответил, как сумел, и каждый отвечает за себя.

Союз заключается, как приглашение к диалогу, но не исчерпывается им. Союз подтверждается – опосредованно – достойной жизнью. Ошибочно, думаю, автоматически распространять однажды свершённый человеком акт бытия на всю историю его жизни и принимать, как благо, все его слова и поступки на том основании, что однажды он «был на высоте», а значит – навеки «святой». В этом смысле, иудейская мифология справедливо повествует о своих праотцах, как о нормальных людях с земными слабостями и проблемами, строящих свою жизнь, скорее, вопреки, нежели благодаря, когда даже само милосердие нисходит травмой, как это случилось с внуком Авраама (Яковом-Исраэлем), охромевшем в борьбе-диалоге с Богом…

Иудейский Бог – невидим, нет его культовых изображений. Образ его – «святое присутствие» – материализован пустотой в «Святая Святых» – «Скинии» – рукотворной форме, исполненной по требованиям, изложенным в Торе. «Пустота» – идеальная форма для абстрактной идеи, овладеть которой – в прямом смысле – невозможно. Так, по обычаям языческих войн, победитель должен был взять в плен идолов побеждённых. Это было невозможно в войне с иудеями – их святыня была не материальна, и можно было перебить народ, разрушить Храм, но победа «де-факто» не подтверждалась «де-юре», и это был ещё один прецедент, разрушающий устои языческого мира.

В общественном мнении существует собрание суеверий, ставших классикой. Среди них весьма почтенный сборник мифов под названием “Еврейский вопрос“. Думаю, он, как и все роковые вопросы, обозначил (метафорой) противостояние двух человеческих архетипов: индивидуалистов и коллективистов, стремящихся к разным способам жизни и, соответственно, к созданию принципиально разных моделей общественного устройства.

Думаю, что борьба с архетипами бессмысленна. Социальная ориентация архетипов происходит, видимо, в таком же драматическом контексте, как и ориентация полов. Если индивидуалист оказывается в тоталитарной общине, которая навязывает ему свои понятия, он чувствует себя так же, как мужчина в теле женщины или наоборот, и, пытаясь освободиться, стремится изменить своё социальное тело – свой «образ жизни». Думаю, ситуация не симметрична, и общественный строй, созданный индивидуалистами по своей мерке, достаточно универсален: комфортен и для коллективистов, которые могут реализовать своё тяготение к общественной жизни частным образом – в своей семье или профессии.

«Еврейский вопрос» стал символом противостояния мировоззрений. Он возник, как исторический прецедент, появлением на древней сцене, знающей бесчисленные ипостаси язычества, монотеиста – плоть от плоти (и крови, разумеется) мамы-папы – язычников… Первый в мире публичный индивидуалист по имени Авраам воспринимает Бога, как личное откровение. Думаю, что Авраам не был избранником – Бог открывался людям не по секрету. Он открыт всем, а быть или не быть – осознавать истину или прятаться от неё за декларативными вопросами – решает сам человек. Четыре тысячи лет все участники и зрители истории “от Авраама”, так или иначе, активно или пассивно, формируют своё мировоззрение под еврейской звездой. Думаю, культурный компромисс, связанный с еврейством – в понимании символичности этого явления. Евреи стали символом мировоззрения, не популярного в «массах» и по сей день, вопреки тому, что именно оно – в основе цивилизации.

Антисемитизм

Не думаю, что имеет смысл рассматривать разнообразные лики шовинизма отдельно, когда явление известно в его полноте, как преступление, наказуемое согласно цивилизованному законодательству. Для ежедневного пользования достаточен принцип: не важно какие – меркантильные, эмоциональные или идейные порывы – вели к преступлению против человека. Если я хочу защитить себя от антисемитизма, то ищу не доброе отношение к евреям (и не любовь), а зрелое и работающее законодательство. Разумеется, при условии, что я – сама – законопослушна, что исключает личный шовинизм. Для меня современный антисемитизм – вредное суеверие – одно из многочисленных языческих божков и семита, верующего в свою исключительность, и его протестующего ”анти”.

Израиль должен осознать себя обыкновенным – нормальным – народом, нуждающимся в нормальном государстве и конституции, с тем, чтобы сосредоточиться на себе, как источнике собственных проблем, какими бы уникальными они ни были. Решение еврейского или любого иного рокового вопроса – в становлении демократического закона. "Кто виноват?" – тот, кто преступает закон. "Что делать?" – жить по закону.

Реально ли это на современном историческом витке? – «Дорогу осилит идущий»…

О христианстве…

Христианство проистекает из иудаизма и Новый завет не противоречит Ветхому: Христианство вобрало в себя идею иудаизма о единстве мира и гуманное законодательство десяти заповедей, облачив их в новую форму, вернее, романтическое платье эллинского стиля, сшитое по социальному заказу новой эры.

Думаю, что идея единства мира (Бог – один), возникшая в иудаизме в своей совершенной форме (Бог – невидим), слишком абстрактна (невидимость формы), чтобы быть достаточной для повседневности. Идеи даны человеку, как и сам мир, в своём законченном виде – для личного осмысления, а не общественного пользования. К обществу иудаизм обращён другим своим откровением – законодательством, основанным на принципе гуманизма “не убий”. Десять заповедей, по сути своей – одна заповедь, запрещающая убийство, а остальные можно рассматривать, как её логическое продолжение, вырастающее в этическую систему и демонстрирующее способ мышления. Действительно, разве воровство и клевета – не есть убийство? Разве не ведут они ограбленного или оболганного человека к гибели?

Размышляя таким образом, можно переосмысливать заповеди, в которых убийство – логическое завершение неэтичности, и, таким образом, создавать свою личную этическую культуру на законодательной основе.

Христианство возникло в безвременье смены эпох и перерождения мира.

Современные еврейские историки любят бодро аукать древним грекам и римлянам: мол, где вы? – а мы тут… – утверждая, что возрождение древнееврейского языка говорит о непрерывности еврейской истории, в отличие от греческой, римской.

Проявление непрерывности видится мне не столь в языке и традициях, а в связи этических норм общества с принципами заповедей. И, в этом смысле, любое общество, живущее по зрелому законодательству, адекватному Законам Моисея, создаёт своё благополучие, становясь избранным народом. Благословение не даётся в вечное владение – его нужно отрабатывать на каждом историческом витке. Так же мне видится преемственность и на личностном уровне: не через телесную связь (по крови, генам или ментальным традициям), но духовную, воплощённую в этическую культуру. И своё собственное достоинство нельзя заработать однажды – на всю жизнь, его приходится отрабатывать, воспроизводить, чтобы быть в каждый свой новый день достойным.

Две тысячи лет тому назад Рим отстаивал своё право владения Миром, и среди побеждённых и изгнанных со своих земель людей оказались и евреи. Участь изгнанников, конечно, была трагичной – трагедия всегда доминирует в судьбе “посетивших мир в его минуты роковые”, но Ветхий Завет, полученный евреями в наследство, стал своего рода охранной грамотой в обществе новой эры. Евреи получили статус неприкосновенности, как живой символ основ христианства, и в этом лестном (и, увы, не всегда оправданном) качестве пребывают в общественном сознании по сей день. Смена эпох во многом определялась сменой символов в общественном сознании. Невидимость еврейского Бога исключала его участие в конкурсе форм. Он проходил в вечность вне суеты олимпийских претензий – вне времени и пространства – как Бог, которому не нужен рукотворный храм.

За две тысячи лет – к началу новой эры – идеальная форма “завета”, данная Аврааму в личном диалоге, изрядно истрепалась: чиновники иудаизма адаптировали её к своему уровню, превратив в китч. Конкурс на нового идола евреи проиграли, надо признать, заслуженно: к нулевой отметке временной эры они представили свою религиозную эстетику в непривлекательном виде. Проиграли и эллины – у старых олимпийских богов отвалились их греческие носы, а римские, слепленные с натуры, были слишком вульгарными. Миссия создания компромиссной формы де-юре досталась новому сообществу – христианам, де-факто – мастерам европейского возрождения: Бог проявился в их живописи, архитектуре, музыке. Этика иудаизма облачилась в эстетику христианства, как и было завещано – “дети Иофета живут в шатрах Сима”…

Эстетика, как осязаемая ипостась явления – психологическая потребность общества. На «внешний вид», созданный живописью, музыкой, архитектурой, церемониями, переносится внимание людей. Ущербная эстетика разрушает создавшую её идею, и в этом смысле, иудаизм не сумел создать достойный идеи образ – не сумел найти удачный компромисс между идеальной невидимостью Бога и психологической потребностью людей в чувственной материализации… Не знаю каким мог быть «образ иудаизма»… Может быть, “Белый квадрат”? – не случилось… И в святой пустоте возникло лицо человека – Иисуса Христа, которому можно смотреть в глаза во время молитвы, чувствуя себя менее одиноким… Безответная молитва вновь подменила диалог, и сильные чувства, в который раз, вытеснили собой слабый разум. Универсальная идея была адаптирована для нищих духом.

В слабом законодательном поле неразвитое общественное сознание нуждается в материальном гаранте “высшей справедливости” – в сверхчеловеке, к которому могут обращаться "униженные и оскорблённые". На историческом перепутье Иисус возник заступником страдающей плоти. Старая эра кончалась, не приходя в сознание – в войнах, массовых психозах и зверских казнях… Спасителем Новой эры стал Богочеловек, воскресающий чудесным образом. Крест – из орудия зла – пыток и убийств – стал символом добра… Чудесным образом интерес общества был перенесен из реальности, требующей осмысления, в иллюзию всеобщего спасения без хлопот личного покаяния и одного на всех “воскресения”… Иудейский Бог оказался слишком абстрактным, и, как и тогда, у подножья горы Синай, измученные обстоятельствами люди, слепили из своей страдающей плоти нового “тельца”. Иисус Христос, утешая и смиряя, утверждал в Новой эре закон Моисея и эстетику с семитским лицом…

Должно быть, христианство – закономерное социальное явление в контексте исторического развития общества – шикарная жемчужина, возникшая в общественном сером веществе от инородной ему песчинки разума. Оно лукаво подменило этику эстетикой, предложив вместо ясных общественных отношений “по закону” – неопределённость игры “по любви”, когда нет чёткой грани между свободным соитием и изнасилованием, а объявление любви подчас опасней объявления войны. Верю, что мир разумен, несмотря на несовершенство теорий о нём, что даёт надежду на спасение от безумия.

В христианскую эру еврейская история вплелась в мировую и своей этикой, и физическим присутствием: евреи расселились в Европе и Северной Африке, а затем в России и в Новом Свете. В этот период был создан свод законов для жизни в “рассеянии” – для тех, кто продолжал самоощущать себя евреем – кому была необходима духовная опора в иудейском мировоззрении или психологическая защита – в ритме еврейского “образа жизни”. Так, в законе для жизни в “рассеянии”, еврей должен был жить по юридическим законам страны проживания, служить в армии, выполняя всё, что положено по уставу, но его присяга не должна доминировать над клятвой еврейскому Богу. Конечно, солдат (и просто гражданин), в душе которого поют не боевые марши (или гимны), а звучит неумолимый камертон заповедей, никогда не станет своим настолько, чтобы удостоиться “всенародной любви”, и его удел – реально – быть чужим – в отстранении от общественного ритма. Увы, непонимание своего удела, как компромисса; желание – во что бы то ни стало – психологического комфорта, чувственной любви к себе публики, ощущения своей принадлежности, социальной близости (стадный инстинкт), ломает компромисс не извне – не со стороны “анти”, а изнутри – со стороны самих евреев, не способных лично окультурить данность своего еврейства так, чтобы чувства не унизили душу.

Чтобы не потерять себя и преуспеть социально, человеку необходима жизненная позиция. Должно быть, явление человека с ярко выраженным внутренним законом, который так восхищал И. Канта, не часто, и большинство людей нуждается в целенаправленном образовании своей души. Учение иудаизма времён рассеяния сформулировано в своде компромиссов духовного начала, определённого, как “еврейская душа”, и обстоятельств жизни в пространстве новой эры. Древняя еврейская душа, без сомнения, обладала традициями и культурой, которых недоставало молодой христианской душе, переживающей все пороки детства и отрочества. Но, разумеется, возраст не определяет качества души и не спасает от инфантилизма, о чём забывают современные идеологи национальной принадлежности души.

Вернёмся к началу

Думаю, главное отличие между людьми – во внутреннем законе, который видится мне мистической сутью человека. Человек появляется на белый свет со своими “предварительными знаниями” о том, что есть добро и что зло, что можно и чего нельзя. В течение жизни он согласует – более или менее осознанно – свои собственные интуитивные представления с принятыми в его окружении, находя компромисс, который определяет всю его жизнь. В конечном счёте, человек строит свои отношения с другими – близкими и чужими – по тем же законам, что и с самим собой. Видимо, лживый человек просто не способен на искренность. Следует знать, что намерения лгать в одних обстоятельствах и быть правдивым в других; хамом с одними и корректным с другими – не реальны. Хитрости такого рода, прежде всего, деформирует внутренний мир их автора, создавая безысходные противоречия, разрушая связи и множа хаос в душе. Думаю, что лжёт человек, прежде всего, потому, что не способен на правду – не знает истины. Глупость и подлость – общего свойства.

Отсутствие закона – тоже закон с названием «произвол», и он – самый несвободный. Восприятие жизни и сама жизнь сводятся к разрозненным «клипам», как в старом советском фильме, где несчастный крестьянин восклицает: «Белые пришли – грабют, красные пришли – грабют». Беспредел вызывает защитную реакцию – равнодушие, когда всё становится безразлично – происходящее теряет смысл – и человек или безвольно плывёт по течению, или идёт на штурм неведомой ему стихии. Так, вчерашний коммунист, превращается сегодня в сиониста, завтра – в антисемита или опять – в коммуниста, а вчерашняя проститутка – в сержанта полиции нравов, и всё это вполне искренне: безразличный не отличает добра от зла, не видит себя со стороны, не помнит прошлого, не связывает его с настоящим и будущим.

Проблема в самоидентификации. По определению Конфуция глупец – тот, кто “не знает, что он не знает” – случай, когда нет исхода в обращении к самому себе: “Кто я?” Зацикленное самосознание исходит дико – слепым упорством, когда человек распинает самого себя и других в клеточках биологической классификации и, как продолжение прокрустовой методы, в расовые, национальные, профессиональные, родственные рамки – по крови, генам и прочим материальным признакам, не учитывающим его духовной принадлежности. Что же делать? Сантименты по поводу глупости не просто бесплодны, но развращают и их объект, и сочувствующих. Думаю, “делать” нужно самого себя, жить свою жизнь – только на этом пути человек способен на милосердие и к себе, и – опосредованно – к другому.