Избранное. Приключения провинциальной души

Впечатление о жизни

Мои чудеса обыкновенны. Так, сегодня утром пришли на ум слова, которые и прежде были на слуху, и я вошла в их берега, полные смысла. Словосочетание, которое прежде оставляло меня равнодушным, сегодня произвело на меня впечатление – чудесным образом уложилось в ту картину мира, которая проявляется перед мысленным взором – ещё одна чудесная находка. Слова – чудеса. Они производят впечатления на тех, кто ищет гармонию смысла и формы, воспринимая её, как откровение.

Мир впечатляет человека: с помощью впечатлений – посредников – рассказывает о себе. Впечатления – метафоры мира – всплески информации, которые может принимать открытый миру – имеющий уши – живой человек. Впечатления – образы мысли, и их иногда нужно выпускать на свободу, даже без надежды на то, что они доберутся до чьего-либо сознания. Может быть, у впечатлений своя самостоятельная жизнь, которая не прослеживается в логических построениях.

Человек воспринимает мир своеобразно. И, должно быть, мир воспринимает человека по-своему. Диалог, если он есть, происходит на языке, который, видимо, нельзя вычленить из контекста и воспроизвести в одностороннем порядке, как бы не оснащался человек техникой, как бы не абстрагировался. Это язык информационной совместимости – на уровне живого компромисса, упакованного во впечатления.

Как воспринимает жизнь человек? Я – не о биологии – животное тоже ведёт с миром свой диалог. Я говорю о данности, наиболее трудно поддающейся определению – о душе. Она – не только чувства, разум, интуиция, – но, совмещая все эти понятия, превосходит их, соотнося между собой и внешним миром, который, может быть, именно благодаря ей, только условно может быть назван внешним. Душа соотносит человека с миром, направляя его в себя – в некую центральную точку мироздания, где сосредоточено его “Я“, и где его жизнь складывается наиболее полно – вполне. Эта точка не статична – не кубик Рубика, хотя… некая аналогия возможна… особенно в части человеческих способностей владения этой игрушкой. Почему-то люди легко признают, что не умеют складывать кубик, но с трудом – что не умеют складывать свою жизнь.

Думаю, жизнь человека – явление собирания себя. Человек сам организует себя таким образом, что весь мир помещается в нём, оставаясь свободным – так, что исчезает условность грани между внешним и внутренним. Это – не смешение, не растворение личного сознания во вселенском, когда подробности на расстоянии вытянутой руки теряют смысл, не отречение нирваны… скорее, это – уравновешенность. Мир предметов и страстей не кажется низким и презренным, а мир идей – возвышенным и прекрасным, или наоборот. Материя – не «первична» и не «вторична», как и сознание, но они уравновешены в жизни – человек не живёт только идеей или только материальным – не противопоставляет их. Идеи – такая же реальность жизни, как и их воплощения.

Человек с сознанием, оторванным от реальности, вынужден цепляться за случайно подвернувшийся обломок крушения своей жизни, на который он возлагает все свои надежды на спасение. Это либо физическое выживание, либо иллюзия-фантом, возникший, как ложное впечатление, и не несущий в себе информации о реальности. Спасение может видеться в небе, может – в земной суете, и в этом смысле крест – символ дисгармонии человека, его небес и земли, сцепившихся в непримиримом противоречии.

Бог читает в сердцах людей – каждый человек производит на мир впечатление, которое может быть услышано – воспринято миром в диалоге с ним. Как ведётся диалог? О чём он? Должно быть, о жизни, о Мире, о добре и зле – о реальности, общей для всех, о страдании разорванности и о милосердии. Впечатления могут быть тревожными или нести радость. Человек может быть враждебен миру или дружественен к нему по «общему впечатлению» – вектору его помыслов и поступков. И мир, как некая данность, которая складывается у человека из впечатлений о стихиях, космосе, земле с её живой и неживой природой, одухотворённой и нет – несёт о себе впечатления враждебные и дружественные – всем и каждому в меру его усилий осознавать и складывать вектор жизненного пути, ведущего к себе.

Жизнь – путь к себе.

Смысл жизни – в пути к себе. Это движение возможно только в «любви» – в принятии Мира, как природы собственной жизни. Любовь – в милосердии к Миру – в стремлении к компромиссу с ним, как к собственному счастью, когда исчезает трагический смысл у впечатления под названием «одиночество». Я – один, но я – весь мир. Смысл моей жизни – собрать себя и, значит, собрать мир, и смысл жизни каждого человека – собрать мир. Собирая себя, человек собирает мир, и в этом заключается его милосердие.

В пересечениях информационных потоков трудно сориентироваться, если довериться логике. Логика хороша в ограниченной области – там, где работают аксиомы, но бессильна в мире, где вместо аксиом – впечатления. Понимание этой данности – необходимое условие для любых логических построений.

Думаю, существует некая иерархия впечатлений, соотносящихся по жизненной важности на мировом – системном – уровне. Вернее, не самих впечатлений, а порождающих их явлений. Мир открывает себя спонтанно или в соответствие с неведомыми циклами, монологом или репликой в многоголосье. Похоже, что явление, известное, как откровение – есть нечто несравненно более ёмкое, чем просто впечатление – сверхвпечатление – квант концентрированной информации, наподобие того, как это устроено в компьютерной модели мира.

Откровения высвечивают некий вектор относительно высших истин. Одно из наиболее впечатляющих описаний такого “чуда” известно из библейской истории о возникшем в огненных буквах пророчестве вавилонскому царю Вальтасару. Известно, что именно в этот период человеческой истории возникают центральные философские учения, близкие по смыслу, словно оплодотворённые одним откровением – одной идеей. Греческие мыслители, иудейские пророки, буддисты в Индии и даоисты в Китае впечатляются идеей единого мира, и человека, одиноко несущего в себе мир. Словно свет молнии на мгновение осветил спрятанную во мгле реальность, и какие-то люди сумели рассказать то, что успели увидеть.

Отчего возникают такие молнии? Божественным усилием, направленным на благо мира – разумным милосердием? Или это случайные искры, возникшие в информационных потоках? А, может быть, глаза дьявола или яблоки с Дерева Познания? Впечатления, даже самые великие – явления многомерные и, не извратив своей сути, не могут составить набора вечных ответов. Понимание этой данности – необходимое условие для любых пророческих построений. Аксиомы и впечатления – логика и откровение – не соперничают в информационном мире: соперничают их несостоятельные владельцы.

Ни одна из существующих теорий, с которыми удалось мне познакомиться, не сумела удовлетворить меня. И я не видела, увы, людей, пребывающих в ясности вне рамок одномерности, как если бы человек, потеряв надежду собрать Кубик Рубика, разорвал его на составные части и, разложив их в ряд на столе, довольно сказал бы: “Теперь я сложил его”.

Мысль кружится, кружится, тщетно бьётся в тупиках одномерности. В чём смысл жизни? Что после смерти? Есть ли Бог? Кто Он? Видит ли Он человека, или человек абсолютно одинок в своём бытие, а в мире несёт некую зависимую функцию, наподобие элементов в электронном приборе…

Много лет и зим прошло… отцветает яблоня, зреют и падают в траву откровения…

1998 г.

Братья и сёстры

В прорехе осенних облаков – немного выше птичьих полётов – видна черепичная крыша, двор с травой, деревьями и каменными дорожками в периметре зелёной изгороди. Я сижу в комнате за компьютером и, чтобы поздороваться, нужно спланировать до уровня окошка. Замшелого приютского мостика с вьющимся по венецианскому стеклу виноградом нет – Воланду отказано. Если присмотреться, то можно заметить, что домик стоит в маленьком посёлке на склоне Хевронских гор в пяти с половиной тысячелетиях от рождения Адама, двух – от рождения Христа и в часе езды от их священных могил, где, как водится, любвиобилие проливается кровью.

Домик из лёгкого и пористого материала достаточно крепок, чтобы выдержать атаку тираннозавра – если бы он спустился с лесной дороги, которая видна из моего окошка – я бы увидела его… как этот гад несётся вниз с неудержимостью перегруженного семитрелера и успела бы потушить свет, закрыть окна, двери и надеть наушники с “Una furtiva lagrima” из “L’elisir d’amjre” Donizetti. Это решено – у меня нет другого выхода. Как ещё может женщина – разумная… землянка – противостоять первобытной стихии, несущейся по дикой инерции всей своей безобразной плотью?

Ни одна из существующих теорий о смысле жизни, с которыми удалось мне познакомиться, не сумела удовлетворить меня. И я не видела, увы, людей, пребывающих в ясности вне рамок плоского мира, как, если бы, человек, потеряв надежду собрать кубик Рубика, разорвал бы его на составные части и, разложив их в ряд на столе или построив башенкой, довольно сказал бы: “Я сделал это”.

Мысль кружится, кружится, тщетно бьётся в тупиках одномерности. В чём смысл жизни? Что после смерти? Есть ли Бог? Кто Он? Видит ли человека или человек абсолютно одинок в своём осознании, а в мире несёт некую зависимую функцию, наподобие элементов в электронном приборе?

Для жизни… нужна опора в Мире или… Боге – как душе угодно… Неловко говорить такую банальность, но что поделать? Мне, провинциальной душе, приходится начинать с нуля: строить мир, соизмерять с ним себя, словно я первочеловек. Понимать, что мир не жесток, но …жёсток, то есть, безразличен к человеческим желаниям, страстям и существует сам по себе – по “божьим законам” или “мировому порядку” – определить можно как душе угодно – и только в этом “как угодно” – в осознании, но не в изменении Божьего мира, волен человек. Мировой порядок – не злой и не добрый. Это человек может быть злым или добрым – относительно Закона, который един, как бы его не называли, и Он есть данность, как звёздное небо над головой, и Мир милосерден для тех, кто живёт в согласии с ним. Что происходит с провинциальной душой – той, что теряет связь с милосердием? Может быть, она гибнет, усиливая мировой хаос, и он является к людям катастрофами? Или засыпает до лучших времён – спит и видит сны, которые возвращаются абсурдом?

Может быть, мир меняет кожу, но суть его, его закон остаётся неизменным, и Новые Греки так же рождаются и умирают, любят и ненавидят, думают и творят, как и Старые. Но в этой старой новизне, похоже, всегда присутствует некое качество, которое, пронизывая историю, не даёт возможности дважды войти в одну воду и не может быть описано во множественном числе. Качество это существует относительно только одного человека и определяет его связь с Богом – единственную и неповторимую. И если в мире есть миллиарды людей, то есть и миллиарды диалогов, каждый из которых влияет на Мир, уничтожая его или возрождая. Качество, которое пытаюсь определить, я понимаю как разумность – способность слышать и отвечать – принимать Мир таким, каков Он есть – по-божески… человечно… милосердно – милосердие может быть только взаимным.

Перечитываю Чехова “Три сестры,” 1900 год. Пьеса обращена к тем, кто будет жить через сто лет… Должно быть, даже у очень свободного человека, есть потребность считать сотнями. Ну вот, прошло сто лет…

Двухтомник рассказов и пьес А. Чехова куплен в 1980 году у спекулянта за двадцать советских рублей против четырёх с полтиной, что увековечены на тыльной стороне серовато-зелёной обложки. В 1990 году эти книги были уложены в ручную кладь вместе с парой фальшивых ботинок “саламандра” с одесской толкучки и вскоре легли на полку между “Мёртвыми душами” Гоголя и самоучителем иврита в Иерусалиме.

“В Москву! вмоскву!..в Иерусалим!”…

Прямая, пустынная дорога на Хеврон уводит из Негева в Иудею – мимо древнего города Тель-Арад, которому более тридцати веков. Холм продолжается прямоугольником крепостной стены. Древний Восток построен из геометрических фигур: кубов и пирамид; так, должно быть, осваивает пространство неискушенное сознание, когда мир стелется у ног – от горизонта до горизонта – и его можно щедро нарезать вдоль и поперек. Теперь от щедрот остались крохи – мир просочился сквозь тысячелетия осознаний жизни, приобретя текучие, изощрённые формы, но… и сквозь них… просматривается та же простота, что и вначале…

Новые впечатления не находят во мне тождества, как прежде – во времена вулканического образования моего Мироздания: оно остывает, должно быть, и когда я еду домой – по дороге на Хеврон – силуэт древнего города в холмистой степи, инопланетные бедуины, бросок серпантина в горы и хвойный лес кажутся изящными безделицами и не завораживают многозначительностью. Главное, “домой” – в средоточие моей жизни, а первобытность геометрий исчерпала надо мной свою власть. Смотрю на уплывающий город и думаю, как же трудно было тащить и складывать камни под раскалёнными небесами. Что ели эти люди? Что пили? Вода, должно быть, была в мешках из вывернутых овечьих шкур, лепёшки, сыр, мясо – не для всех, конечно. Каким был запах воды? Слава богу, что еду мимо… домой – у меня там превосходный электрический чайник. Какое счастье, что мне не нужно больше таскать камни для храмов.

Утром пью кофе… как проводят время бездельные люди? Вот, у Чехова… “В Москву! На работу!” Представляете эту компанию на строительстве храма? Я – вполне: мы сами только что закончили строить каменные дорожки вокруг дома. Сперва хотели просто забетонировать метровый периметр и даже, было, приступили к переговорам с местным умельцем – арабом с балетным именем Адель. Говорить с ним мучительно для женщины из ряда: Ирина – Маша – Ольга.

Адель ведёт себя с невыносимой многозначительностью, как джин из лампы Аладдина, или как советский сантехник, и понятно, что мысль у него занята одним: как бы с нас слупить побольше. Он пытается проникнуть в нашу подкорку всеми своими восточными корнями в надежде прорасти на поле дураков монетным деревом. Адель предлагает сделать дорожку из самоцветов всего за семнадцать тысяч или двадцать, если с бордюрчиком из яшмы… Мы не сопротивляемся… – ждём, когда он устанет от отсутствия обратной связи и отвалит в железобетонную реальностью. Но жадность губит Аделя – он теряет чувство меры и, принимая наш отрешенный вид за покорность, проносится над реальными пятью тысячами, дикой молнии подобен, целуя мне на прощание руку.

И тут возникает другой умелец – доктор наук из Москвы с бородкой Тригорина и говорит на простом чеховском языке, дескать, каменные дорожки – его хобби, и плату он берёт из уважения к товарно-денежным отношениям, без которых немыслима его любимая наука, и мы умиротворённо приступаем к строительству. Белый камень под названием “иерусалимский” берётся в ста метрах на безымянной куче, идентифицировать которую противится наш жаждущий камня мозг. Тяжело и жарко. Хочется пить, и мы пьём литрами: сперва (настойчиво избегаю идеальное “вначале”) колу, потом воду с сиропом, потом просто из крана, шланга и согласны уже пить из вывернутых овечьих шкур и копытца козлёночка. Камни нужны плоские и большие: тогда дорожки выходят прочнее и красивей, а бетона уходит меньше. Мужчины, таскающие камни, смотрятся очень декоративно на фоне иудейских пейзажей, и понимаешь, что безответственная литературная декларация “на работу” материализовалась в периметре нашего дома, (то есть, с некоей географической погрешностью), как и было гениально предсказано: ровно через сто лет – в канун праздника начала третьего тысячелетия от рождества Христова.

Скоро сюда хлынут паломники со всего света. Теперь в колыбели христианства Вифлееме, – город, где живёт Адель, – и Христос, если бы мог, скорее всего, отказался бы там рождаться. Но, похоже, кроме Понтия Пилата, его никто не принимал всерьёз. Чтобы принять Его явление, нужно сместить стрелку в своём сознании, чем я и занимаюсь, и, похоже, вполне успешно, так как больше не хочу в Москву… и не хочу на работу, то есть, нет у меня нужды занять себя чем-то или кем-то более важным, нежели я сама. Наконец-то, сумела как-то устроить себя, и это большая удача для беженки из Москвы, которая на сто лет моложе (или старше…) Ирины, Ольги, Маши. Москва выплюнула меня в августе девяностого года, и я кувыркалась – кувыркалась, пока не приземлилась в маленьком посёлке на склоне Иудейских гор. Теперь у меня есть дом и каменные дорожки, сделанные интеллигентными силами, и этой осенью садим сад: орех, лимон, фига, олива, миндаль, виноград, кусты живой изгороди, розы – будет что ломать и сжигать тем, кто придёт после нас…

Здесь жестокое лето без дождей, и тень – роскошь. Многие уезжают в Канаду – там сохранились тургеневские места, а в России теперь бессмысленный бунт, и, похоже, в следующем столетии там Чехова уже не станут “проходить по программе” – и слава богу: одним недоразумением меньше. А для чеховских текстов нет ущерба – читателей не прибавилось и не убавилось: кто читал, тот и читает – в мире живых душ есть свои законы сохранения “имеющих уши”.

Один знакомый человек сказал мне, что “упреждает одиночество”: при появлении предчувствия душевной печали бросает себя в суету, что специально припасена для этой цели, и потому всегда под рукой… и забывается в ней… Что ж, пожалуй, это проверенный рецепт лекарства для биологического оптимизма. Должно быть, многие связи между людьми возникают из энергий “упреждения одиночества” и честно работают, воспроизводя суету – самый дорогой в мире наркотик, если оценивать его качественно, и самый дешевый – если количественно. Мой знакомый активно занят “молодёжной литературной деятельностью” (для меня это словосочетание лишено смысла), и вряд ли отдаёт себе отчёт в том, что поставляет пошлость в прошлое столетие, потому что в нынешнем она пролилась через край и течёт вспять – к трём сестрам и далее: к бедной Лизе и мадам Бовари, а доктор Фауст просто утонул в своей чаше предков: всё-таки, как-никак, но история развивается с некоторым перепадом уровней, и Чернышевский в компьютерном мире уже… не чернышевский.

Я теперь много пишу. Это мой новый способ общения с миром. Все другие попытки стоили слишком дорого – на них ушли жизненные силы, и больше нечем платить за недоразумения. Я предлагала любовь, закон, веру – тоже, должно быть, упреждала одиночество – суетилась, платила… платила… потом не стало чем, но так уж вышло, что я не испустила дух, а ушла в тексты – мол, общайтесь со мной посредством слова, а руки не распускайте. Должно быть, это нормальный ход вещей – не могла же я возникнуть орущими скрижалями непосредственно в роддоме города N… не могла, увы, и опомниться раньше – в чуждом мне мире, где точки над i закатываются в сизифовых трудах.

Немилосердный век. Не сумевшие “пережить желания и мечты”, всё резвей и резвей гоняются за счастьем, и “молодёжи” – кто ощущает себя так экзотически – ничего не остаётся, как плестись в хвосте геронтологической очереди за оптимизмом.

Знакомая школьница пишет работу по истории “Возникновение христианства – случайность или закономерность?” Впрочем, ничего она не пишет, а мечтает о любви, как бывает у молодёжи, так что… христианство – закономерность, как и иудин поцелуй Аделя…

Маша, Ольга, Ирина, скажите на милость, зачем вам Москва? Зачем вы пили чай с барышней, у которой зелёный поясок на розовой талии? Неужели не было очевидно, что это не к добру и окончится её Бобиком в вашей комнате? Брат Андрей, неужели всё Ваше христианство воплотилось в рождественском гусе с капустой? То есть, если бы не съеденный Вами гусь, не сытая дрёма, то… и не обокрали бы Вы сестёр, заложив общий дом и прикарманив деньги? Кто придёт через сто лет расхлёбывать ваше послеобеденное смирение, сёстры и братья? Внуки Бобика?

Христа ради, скажите, зачем вам Москва? И при чём тут Иерусалим?

“Если бы знать… если бы знать…”

Дорожки белокаменные вокруг моего дома похожи на раскопки древней крепостной стены. Теперь осень, а весной они утонут в траве и перестанут смущать схожестью со стеной плача.

“Много знаний – много печали”… “мысль изреченная есть ложь”…

Ольга, если бы Вы знали, то не стали бы пить чай с зелёно-розовой барышней? Андрей, Вы отказались бы от послеобеденной любви? Не знаете? Тогда почему так печальны ваши незнания, сёстры и братья? Почему так невеселы ваши иллюзии?..

Мой дом в рукотворном белокаменном периметре перемещается в пространстве и времени со скоростью моей мысли. Иногда он плавно парит в потоке сознания, иногда падает в пропасть безумия…

Одна девушка мечтала иметь трёх дочерей, которых бы она назвала Ольга, Ирина, Маша. А сыновей? Можно назвать Каин и Авель, – не правда ли, романтично: “Каин, где твой брат?” И ещё чудная идея – назвать сыновей Иван, Дмитрий, Алёша. Три сестры… три брата… сёстры и братья… «вставай на смертный бой!»… – спаси Бог, не хочу быть более “сестрой” – ни в безысходном трио, ни в полном барабанном составе, ни даже в сольном исполнении – исчерпала запас смирения…

Лучше я расскажу, как радостно вешать чистое бельё под тёплым свежим ветерком – у меня только что выключилась стиральная машина. Милая, чудная… она без хлопот освобождает меня от стирок – без двумыслий и унижений – по милосердному закону о прямой и обратной связи: когда я плачу за электричество и свято соблюдаю инструкцию, то она стирает всё, что мне надо…

“Слово произнесенное есть ложь” – но не в смысле обмана, а дистанции между подуманным и произнесенным, между живой мыслью, что ушла далеко по своему пути, пока я записывала её, и её отблеском, остановленным в мгновении – “между собой и собой”. На бумаге осталась тень, и нужно искать другие слова-обманы, чтобы не затеряться на своём пути…

1998 г.