Избранное. Приключения провинциальной души

Пауза

Скучная пьеса, как её не ставь. Тема исчерпана – вывернута наизнанку и висит, как дырявый карман с прилипшими табачными крошками. Я ловлю себя на том, что мне досаден любой шум: аплодисменты ли, свист. Пожалуй, самое прекрасное, что я знаю – это тишина. В ней есть живая мысль, ещё не воплотившаяся в образ. Реальность сосредоточена в паузах.

Наверное, мне ближе диалог из пауз. Это могла бы быть гениальная пьеса…

Декораций нет, нет бесчисленных пар спасающихся от творца тварей… ну, разве, пожалуй, пони – маленькая добрая лошадка с рыжей гривкой – простодушная, не хищная. Его можно кормить овсяными хлопьями, переживая любовь и нежность, которых хватило бы для всего мироздания… И вот, выходит человек и молча кормит пони, а тот деликатно ест, вздрагивает атласной шкуркой, помахивает хвостом, прикрывает от удовольствия глаза, и всем видно, как счастливы эти двое и как это… по-настоящему – так, что даже не завидно. Форма так проста, что излишества исчезают сами по себе, а душе открывается суть – возникают покой и ясность, ради которых и стоит в театр ходить.

Посозерцали, помолчали, отдохнули от зависти и суеты, душу подлечили и вернулись в свою самодеятельность – в домашние водевили и трагедии с хорами и карнавалами, где крутят одну и ту же пластинку:

«Парижские каштаны жаренные – два су; невинность непродажная – всего одно колечко; любовь до гроба – свежая; цивилизация, господа, импортная; улыбки – десять штук в упаковке; держите вора – украл моё вдохновение – держите!!! Скандальные мемуары: Образ Авеля в лирике Каина; отдай мою пудру, скотина; йоги – йоги – ничего не берут в голову; папаши и мамаши, налетайте – стакан воды перед смертью; вещи в себе – подержанные; вундеркинды – родительское утешение…»

Ну, вот… А раз в месяц или в полгода (у кого как получается)… пауза…

Женщина жарит каштаны, ноябрьский ветер обрывает и уносит искры огня, жаровня едва дышит, смеркается, покупателей, похоже, больше не будет. Ещё посидеть… или идти?

1998–2001 гг.

Эссе

Иерусалим

Я стою на перекрёстке мира – одну минуту – иначе включится красный свет, и я не доберусь до тротуара. В центре Иерусалима – на пересечении улиц Яфо и Кинг Джордж – начертана фигура, по сложности своей не уступающая Маген Давиду, и по ней прибоем, глядя в никуда и не сталкиваясь, устремляется Иерусалимская толпа.

Если мысленно соединить все части света, Иерусалим окажется в центре материкового круга. Я делаю шаг и теряю равновесие – что чувствовали, о чём думали люди, которые первыми пришли сюда с верой, что это их Земля? Как внушительно, должно быть, звучал их ропот, не заглушаемый шумом огромного города…

Вечный город… ничейный – он для тех, кто исходит из своих иллюзий, – безразличный к сплетению недоразумений и смутных страхов. Город равнодушно принимает, дарит невесомость находящим опору внутри себя, и не удерживает падающих. Чтобы ощутить его тысячелетия нужно отрешиться от собственной судьбы и увидеть тени живших здесь людей.

Давид в десятом веке до новой эры изгнал из этих мест народ Иевусеев, чтобы построить столицу своего царства на земле, не принадлежащей ни одному из Колен Израиля, и вблизи от владений родного племени Иуды… Кто были эти люди, сохранившиеся звуками в имени города? Ушли ли они за Иордан? Или сменили своих свирепых богов на абстрактную еврейскую идею? Возможно, их облик живёт сегодня в шустром школяре с бритым затылком и хохолком на макушке, придуманные ими узоры покрывают грубоватые браслеты на руках матрон, дремлющих на сиденьях автобусов, а смех и плач слышны из музыкальной лавки у входа на базар. При блистательном Давиде, Иерусалим стал столицей самого большого в еврейской истории царства, с границами от Евфрата до Египта. Башня Давида – еврейский вариант изваяния: «Не сотвори себе кумира». Основатель династии, пастух, воин, музыкант, изгнанник, поэт, любовник, страдающий отец – ликам Давида свободно в древней башне.

Золото Иерусалима – на куполах и в витринах, на груди и запястьях – в нестерпимом блеске иудейского солнца рассыпаны сокровища царя Соломона… «Собрал я себе и серебра, и золота, и сокровищ царей и государств. И возвысился я более всех, кто был до меня в Иерушалайме… и ни в чём, что очи мои просили, я не отказывал им. Но оглянулся я на все дела свои… и вот всё суета и погоня за ветром, и нет в том пользы под солнцем…»

У Иерусалима свой Север и свой Юг, вытянутые вдоль оси Земного шара: Гило и Рамот – два новеньких, недавно отстроенных белоснежных полюса противоположных сторон мироздания.

Из Гило виден Бейт-Лехем, в котором родился и где был помазан на царство Давид. Наверное, овцы мальчика-пастуха, сына Ишайи, забредали на гиловский холм, как забредают и теперь на его окраину, обращённую к Бейт-Лехему, и тогда в современное звучание города вплетается патриархальная мелодия…

Вдоль дороги к центру, тесня балку, рядами стоят дворцы-виллы первого поколения израильских буржуа. С белых балконов ликующе взирают удачливые подрядчики и коммерсанты. Израильские пионеры с квартирующими у них внуками – живут в тенистой Рехавии. Здесь тихая гавань и для больших семей из Бруклина. Их мужчины разрываются между Иерусалимом и Нью-Йорком, женщины говорят «бесейдэр», как «О’кей», и одевают своих детей в стиле «Том Сойер»…

Рехавию обтекает улица Кинг Джордж – Короля Георга времён английского мандата. Улица обрывается на «Перекрёстке Мира» так же внезапно, как и власть англичан, и устремляется в глубину еврейских веков – в затерянный мир чёрных лапсердаков, пейс и париков квартала «Меа-шеарим». Жизнь здесь расписана, как ноты механической шарманки, чья музыка слышна по всему Израилю: ла-лала-ла-ла… Вылетевшие из центра автобусы, ползут в глубокой депрессии по узким улицам мимо пыльных витрин с пресными, как маца, иудейскими лебедями и одетыми в футляры прохожими…

Но вот, автобус выскакивает из почтенных объятий и мчит по широкому шоссе мимо сосен на север – к холмам Рамота. Здесь уютная, как в сказках Андерсена, архитектура: красная черепица, лоджии и балконы, кружево решеток, палисадники и дворики, лесенки и дорожки, причудливые окна, фонари и цветы, цветы… Вьющиеся розы вползают на террасы, обвивают решетки. На стриженых лужайках крохотные деревца обвешаны огромными лимонами. С толстых деревянных балок спущены сетки с цветочными горшками. Керамические вазы с геранями и кактусами стоят на подоконниках и у дверей домов. Осенью, в пору декабрьских туманов, Рамот парит над густыми облаками, скрывающими нижний город.

И снова в центр, к Центральной автобусной станции, которая принадлежит всем. Это самое демократичное место города. Въезжающих в Иерусалим встречают запрокинутые, отрешённые, словно в молитве, лица и глаза, устремлённые куда-то ввысь – над головами толпы – там, под крышей станции, на электронном табло высвечено расписание автобусов. Но лица… библейские лица… они смотрят в вечность с полотен великих мастеров: Юдифь Джорджоне, Авраам и Исаак Леонардо да Винчи, Давид Микеланджело. Потом эти лица, открывшись на миг, скроются в толпе спешащих солдат, студентов, чиновников, торговцев – жителей Вечного Города.

Через центральную автобусную станцию идёт девятая линия автобуса, соединяющая два комплекса университета, основанных на двух холмах и двух способах постижения мира: логикой и откровением. Сюда нужно приезжать рано утром. Побродить по аллеям, присесть на каменные скамейки, хранящие прохладу ночи, поднять лицо к тёплым лучам солнца и, вдруг, благодарно увидеть всё: синий купол небес, белые корпуса среди сосен, дорожки, мощённые пёстрым камнем, чистые лужайки, которые скоро заполнят студенты. Здесь живут синие птицы, здесь мог бы быть и мой дом – как жаль…

С обзорной площадки Скопуса видна Иудея, а в погожие дни – бирюза Мёртвого моря и очертания Иорданских гор. Отсюда, в минуты душевной ясности, можно видеть кочевья праотцев, слышать гневные голоса братьев Иосифа, ощущать движение торгового каравана из Месопотамии в Египет.

Старый город. Изящная каменная шкатулка нового еврейского квартала, неприступные затылки строгих армянских домов, притягательная пестрота разбойничьих арабских улочек, древняя стена, поддерживающая веру в Храм, старики в чёрном, спешащие к вечернему звону, таинственная жизнь подземных тоннелей, ведущих к озёрам, не знающим солнца.

Я прихожу в Старый город отдохнуть, купить оранжевую палочку замороженного сока, посидеть на скамейке под старой оливой, поглядеть сквозь прикрытые веки на неугомонную стихию: пусть её… Я сделала всё, что смогла: я могла прийти, и я пришла…

1991 г.

О литературе

«… Проза, какой мы её знаем с эпохи Возрождения, это дитя разума, независимой индивидуальности»

Дж. Оруэлл «Подавление литературы»

Читаю в энциклопедии: «Литература, лат., в общем смысле то же, что письменность. В более тесном смысле под Л. разумеются лишь произведения изящной словесности (народная лирика и эпос, лирика, поэма, драма, роман)… от [лат. lit(t)eratura, буквально – написанное, от lit(t)era – буква], один из основных видов искусства – искусство слова. Термином "Л." обозначают также любые произведения человеческой мысли, закрепленные в письменном слове и обладающие общественным значением; так, различают Л. научную, публицистическую, справочную, эпистолярную и др. Однако в обычном и более строгом смысле Л. называют произведения художественной письменности или, как говорили раньше, "изящная Л."

Итак, литература – «изящные произведения человеческой мысли» – словесность разумная, обитаемая: в ней живёт мысль. Живая мысль обретает в литературе свой «вечный приют» в ожидании своего героя – мыслящего читателя, который не остаётся равнодушным, а будет вновь и вновь возвращается в текст с тем, чтобы осмыслить его заново на новом витке своей собственной жизни.

Литература содержит в себе Тайное Тайных человеческой природы – формулу души – и в этом её предназначение. Она – мера способности Человека вести диалог с Миром, что равно относится и к автору, и к читателю. Верю, что реальная жизнь связана словом с мистикой бытия.

Литература пишется не о «высоком» и не о «низком», а о мире, каков он есть, и о человеке с его данностями: животом, чувствами, душой и судьбой, которая забрасывает его то к Полифему, то к Цирцее, а он, подобно Одиссею, стремится в родную Итаку. У каждого свои стремится в родную Итаку. У каждого свои жизнь и приключения, но если в них не участвует разумная душа героя, то и носит его по жизни, как Летучий Голландец – без компаса и руля – фатально.

Обстоятельства жизни: рождение и смерть, война и мир, любовь и предательства – всё повторяемо: "суета сует" – банальность, коль скоро они не осмыслены человеком, сумевшим стать героем собственной судьбы. «Литературный герой» – не так вымышленный персонаж в центре сюжета, как тот, кто одушевляет повествование своим присутствием.

Разум интересен: грустен и смешон, трагичен и комичен, его проявления трогают душу – оживляют. А глупость – скучна, как бы она не изощрялась в формах. Человек интересен настолько, насколько он разумен – насколько обитаем его внутренний мир. Жизнь человека имеет смысл, если… осмысленна им.

Описание, сколь угодно «реалистическое» или искусно «отображающее правду жизни», но не одухотворённое присутствием разума – это ещё не литература, поскольку рассказывает о жизни не более, чем скульптура «Рабочий и колхозница» – о мужчине и женщине. В словесных зеркалах – и простых, и кривых – жизнь мелькает, забавляя или пугая, играя на нервах, но не возбуждая мысли. Не берусь приводить примеры пустой литературы – это всё равно, что ловить тени во время фейерверка.

Внешняя простота, с которой пишутся слова на бумаге, соблазняет множество скучающих и неспособных к реальным занятиям людей на пробу пера, возникает соблазн доступности творчества. Нечто похожее происходит и с рождением детей. В любых других созиданиях, чтобы заявить о себе, необходимы профессиональные умения, и только слова да дети беззащитны. Иногда и авторы настоящей литературы, увлекаясь внутренней интригой или внешними обстоятельствами, рождают беспородные тексты, которые затем, объединённые общей обложкой с законными детьми, пускаются в тяжбы за права на литературное наследие.

Парадокс литературы в том, что естественная «простота» её возникает из «сложности» – от прохождения через чрезвычайно сложную систему природных и культурных фильтров, рождающих заповедный источник, способный утолить «духовную жажду» того, кто ею «томим». Единственный критерий литературы – её милосердие: насколько она способна просветлить, укрепить душу, «очеловечить», поддержать потенциал разумности. В конечном счёте, именно это свойство отличает литературу от всех иных видов словесности: и попросту слабой – умножающей равнодушие, – и агрессивной, которая ожесточает читателей или уводит их в иллюзии, где им кажется, что можно жить, но «не быть и видеть сны».

Увы, природа слова катастрофически замусорена фальшивками для массового потребления. Многие из них – от классических «рассказов для народа» до школьных хрестоматий – канонизированы и формируют дурную ментальность.

Вместе с тем, великая литература «для народа» существует: Библия, легенды, сказки. Её авторы обладают даром общения с собой – ребёнком: с народом «жестоковыйным», античными героями, Маленьким Принцем, Гердой, Алисой, Щелкунчиком и Ланселотом. Волшебная символика смягчает восприятие истины о добре и зле, облегчает диалог, потому герои народной прозы любимы и им прощают то, что не прощают земным людям в реальных обстоятельствах: благородные чувства, мысли, поступки – все те достоинства, которые люди так трудно воспринимают в обыденности.

Мне сказали: «Нельзя Маленькому Принцу жить на Земле». Но… Маленькому Принцу больше негде жить… особенно, когда он вырос и стал взрослым. Маленький Принц либо взрослеет в душах читателей, либо гибнет, и тогда бесчисленные переиздания и рейтинги сказки – блеф. Литература – дитя любви духа и плоти, она рождается на грани мистики и реальности. Писать настоящую прозу можно только для себя – по своей мерке. У прозы жизни и литературной прозы есть общие универсальные законы, записанные на небесах: законы жизни и смерти, добра и зла. Согласно им качество жизни соотносится с качеством литературы, которой отвечает человек. Нарушение равновесия уничтожает личную способность «иметь уши» – в душевной глухоте человек теряет ориентиры и в литературе, и в жизни.

Существует миф о «великой» литературе, как об истине в последней инстанции, и об авторе – сверхчеловеке. Но «велико» – здесь – только заблуждение. Литературный гений – не в совершенстве личности автора, а в его даре описать свою душу вместе с её несовершенствами – раскрыть свой внутренний мир. Душа совершенная – сам Господь Бог, должно быть, и Его творение – весь Мир, а автор – только человек, способный на откровение – прозу бытия.

Анна Каренина и «высший свет», Филиппок и «русский народ» – автопортреты самого автора. Его жизнь раскрыта культурному читателю. Увы, люди, склонные к суевериям, обожествляют и автора, и литературных героев, превращая их в мифологические «образы», нужные им для поклонения, а сами литературные сюжеты – в формы своего выживания.

Все литературные тексты – о внутреннем мире автора, но, опосредованно, они могут рассказать о реальности. И миссия читателя – понимать это, не подменяя Мир, в котором действуют реальные законы, мистическим «образом мира», не передоверяя автору, сколь угодно одарённому, своё право на свободу мысли. Текст – только посредник в разумном диалоге. И даже «слово» – то, что было «вначале» – лишь посредник: между абсолютно свободной идеей и ограниченным сознанием человека.

Литературный дар – явление мистическое. Думаю, что проза достигла тайного тайных в повести Н.В. Гоголя «Шинель» – так отчётливо, что можно наблюдать явление литературы – её тела вместе с мистическим шлейфом, похожим на хвост кометы, уходящим в бесконечность: пока хватает душевных сил у читателя. Само название, казалось бы, определяет власть формы, но, вот, поди же, парадоксальным образом повесть, привлекает и удерживает мысль.

В советские времена я тщетно искала истину у Михаила Булгакова. Отказ от осознания всего происходящего, отторжение реальности, абсолютный уход в иллюзию, когда психушка, пусть символически, но органично вплетается в бытие Мастера. И, наконец, абсурд – спасение души… дьяволом?

Ментально мне эта книга близка необычайно и вызывает сложнейшие сопереживания, но «чёртов рай», даже как метафора, вызывает протест, как если бы я сама получила пропуск от «Воланд и K°» в «вечный приют» с условием, что брошу своих детей. Впрочем, герои Булгакова были бездетны… в отличие от поклонников его романа, создавших из книги свой культ.

Советским читателям не хватило культуры чтения, и они отождествили себя с героями романа. Но если Мастер и Маргарита по волшебству литературных законов спаслись в рай с «венецианским стеклом… мостиком…», то их поклонники, согласно законам реальности, попали вместе со своими детьми в нормальный постсоветский ад. Увы, «дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно».

Литература – свободный и компромиссный способ разумного общения. События и чувства, описанные в тексте, – только материал, осмысливая который можно сделать шаг к истине. Автор демонстрирует свою позицию и ход мыслей – не обязательно «текстом от автора», но, например, парадоксальным взглядом, волнующим воображение или волшебной метафорой, трогающей душу. Чтение – процесс интимный. В этом смысле, литературоведение, исполняя обряды «сочетания» автора и читателя, берёт на себя функцию храмовых жрецов. Однако человеческое общение подписывается на небесах, и разумная жизнь находит себе путь, проистекая вне круга, очерченного людьми.

Литература не терпит культа, но, чтобы стать общественным явлениям, она нуждается в социальных технологиях нравственной жизни – в культуре. В этом смысле качество литературы обнажает состояние умов в обществе и уровень его цивилизованности. Чтение во многом определяет реальную жизнь людей, и если они читают глупые, агрессивные, развратные тексты, то и сами так живут.

Технологии безнравственной и бессмысленной жизни, как бы искусны они ни были, основаны на принципах, подавляющих культуру, но она жива, слава богу, вопреки агрессивной среде, потому что естественна для человека: культура – природна. Природу принято называть «дикой», но это слово, скорее, несёт в себе смысл первозданности естества. Человек по природе своей стремится к культуре, сколь бы он ни был отдалён от неё обстоятельствами жизни, поскольку только в культурных рамках может жить достойно. Назначение литературы хранить живую культуру человеческого достоинства.

Литература – это общение, требующее культуры и от автора, и от читателя. Варварство прослеживается в истории и сожжением текстов, и их канонизацией, когда литературу превращают в мифологию и используют для языческих суеверий. Так, Ф. М. Достоевский и явление под названием «достоевщина» – Человек и его Тень из сказки Андерсена. В тени Достоевского, Шекспира, Гоголя паразитируют бесчисленные «– веды», множа сплетни об авторах, искажая смысл их творений, подменяя истинные тексты конъюнктурой, в которой гибнут первоисточники. Существует огромная и весьма агрессивная империя торговли словом со своей властью и чиновниками, религией и сектами, армией и добровольцами, послушными подданными и еретиками.

Спасение – в личной культуре и способности к свободному выбору информации: не нужно хватать и глотать всё, что плохо лежит – любое чтиво, от которого душу воротит. Мне понадобилась целая жизнь, чтобы суметь освободиться от хрестоматий и научиться читать литературу так, чтобы ощутить её милосердие.

У Достоевского, освобождённого мной от «достоевщины», в «Подростке» я нашла для себя ту точку отсчёта, которую тщетно искала в начале жизни: маленький мальчик, испугавшись неизвестности, не решается убежать из унижающих его обстоятельств, и момент осознания собственной трусости и рабства считает началом своей человеческой жизни…

Литература – соучастие в разумном диалоге о мире и о жизни, и только в этом качестве она может исполнить своё, Богом данное, предназначение – явиться человеку истиной, а не ложью с бегущими вдогонку и всегда опаздывающими задними мыслями: во имя чего или кого пролилась на сей раз «детская слеза».

2001 г.