Избранное. Приключения провинциальной души

Си

На вершине высокого холма могила великого пианиста – каменная октава замерла в аккорде над ущельем, теснимым крутыми склонами. Тысячи сосен проживали здесь свой век, не ведая того, что в их природе есть аромат – запах невозможен без влаги, а здесь дожди бывают только в короткую зиму и тратятся скупо…

Подъехала машина – из неё вышел мужчина, а женщина только приоткрыла дверь и осталась сидеть, сосредоточенно глядя вперёд.

«Иди сюда» – голос мужчины казался тусклым – «смотри, я давно хотел показать тебе это место…»

Женщина нерешительно подошла к краю площадки.

«Красиво… потрясающий вид…» – ответила и подумала, что её способность восхищаться стала компактной – ровно одна порция на предмет, независимо от его величины – будь то полевой цветок, глаза ребёнка или, вот, сосновый водопад у ног…

Она бросила камешек вниз и вдогонку сорвалась её мысль – летела, задевая уступы на обрыве, цепляясь за хвойные лапы, планируя в воздушном течении, пока не упала, подняв фонтанчик пыли, на дно высохшего ручья.

…Си лежала на донышке чаши из грубого зеленоватого стекла и смотрела в небо – светлое по краю и густеющее синевой в вышине. Немного саднили царапины, полученные при падении, прореха на штанине… не важно… С тех пор, как она научилась удирать таким вот чудным способом, боль от падений, что раньше терзала невыносимо, стала лишь лёгким напоминанием о прежних страданиях…

Ещё год тому назад она пыталась бы что-то объяснять ему, оставшемуся теперь – там – в недоумении… Говорить, слушать, пытаясь понять смысл произнесенных им слов – пустых, брошенных, как игральные кости, наудачу… А потом краткая схватка на краю, и она бы сорвалась вниз, тонко вскрикнув, нелепо хватая воздух и уже не владея своим телом, и последним ощущением – бело-зелёный, пронизанный солнцем калейдоскоп и удар – глухо… так падает ворсистый теннисный мяч куда-то за черту игры… – и опять хор умолкших, было, на миг, птиц…

Си с наслаждением потянула вверх руки, улыбаясь и подбирая себе новое имя…

Анна… нет, пожалуй, слишком строго и красиво, а Лу было в прошлый раз… Лика? – мило и романтично, но так зовут одну знакомую – занято… занято чужой судьбой. Может быть, Си? Си… Си… меня зовут Си… какое необычное имя… мой отец – великий музыкант… ах! простите… он умер недавно… какая потеря… да-да… похоронен… фантастически красиво – аккорд над обрывом… Так Вы его дочь – ах! – ну конечно, Си – как необычно…

Си поднялась, отряхивая пыль… Несколько царапин на руке да прореха на джинсах чуть выше колена – надо же, умудрилась упасть на ровном месте… ладно – ерунда… и, всё же, нужно немного успокоиться… посидеть на этой лавочке… как кстати – сквер из нескольких каштанов… Однажды – лет семи – возвращалась с одноклассницей из школы… так же цвели каштаны, и каждое соцветие было похоже на бальное платье принцессы. Спутница – Нина – девочка с тяжёлым взглядом – попросила сорвать ей цветок. Сказала: ”Ты – выше…” И Си (тогда её звали иначе, но теперь это не важно) не стала возражать, но удивилась – роста они одинакового и рядом стоят на физкультуре. Си встала на цыпочки и аккуратно обломила стебель соцветия, не дёрнув и не измяв белых воланов… А тут, как раз, проходили две старшеклассницы и строго выговорили, мол, рвёшь цветы в общественном месте…

«Да, нехорошо это» – сказала Нина…

«Но ведь ты же сама… попросила…» – задохнулась обидой…

«А ты должна была мне ответить, что, мол, нет, Нина, – нельзя рвать цветы в общественном месте…» – тяжёлая походка, коричневая форма с чёрным передником, косички, скрещенные на затылке и завязанные двумя капроновыми бантиками.

А отец – великий пианист – ещё не возник тогда, а тот, что был в ту весну, как раз уехал в командировку. Он всё время был в разъездах – нашёл себе работу, чтобы поменьше бывать дома, где всегда был в чём-то виноват. Он и в самом деле был виноват, но не знал ни перед кем, ни в чём… Поэтому, если бы он и не был в командировке, и дочь рассказала бы ему о своей обиде, то он ответил бы: «Не обращай внимания» – и, может быть, даже купил бы ей мороженое, чтобы помочь перенести это самое внимание на утешительную сладость, как привык это делать сам… Мороженое тогда хранили в железных бидонах, доставая их лопаткой и накладывая горкой в хрустящий вафельный стаканчик. Пломбир стоил дороже молочного, потому что был жирнее, и считалось, что это хорошо…

Люди тогда предпочитали мечтать. При этом они думали, что «думают», но в действительности, конечно, просто мечтали – мечтали что думают. Мечтали, конечно, о счастье – потому что, «думать» приходится о жизни, а «мечтать» можно о счастье. И, как-то сама собой вышла путаница между такими разными вещами как «жизнь» и «счастье», и приходилось много лгать, чтобы как-то доказать себе и другим, что жизнь – счастье, потому что… если нет счастья… то какая же это жизнь?.. – и всё было построено на этой лжи…

И вот, когда папа вернулся с войны, и надо было ему устраивать свою жизнь, он стал мечтать о счастье и о женитьбе – счастливой, конечно… А о ребёнке он даже и не мечтал, но когда, вернувшись из командировки, застал дочь, то размечтался о том, как будет водить её в кондитерскую, когда она подрастёт. И действительно, его мечта сбылась… А всё остальное, что возникло между ними, счастьем не было… Поэтому Си могла пожаловаться разве что папе – пианисту, но к тому времени, когда она решилась это сделать, он уже умер и лежал на живописном холме под высокохудожественным обелиском. И очень хорошо, что она не успела ему рассказать про свою обиду на предательницу Нину. Что бы он мог ответить ей, кроме того, что счастье – в музыке? Так он знал сам, живя в пределах своего дара, и не представляя себе, что бывает иначе…

Вот, пожалуй, трагический парадокс – в неравенстве дара… Возможно, что это и не парадокс никакой. То есть, если выйти за пределы дара – не ограничивать себя, подчиняя ему всю жизнь, то и нет никакого неравенства… Тут важно определить в какую сторону идти: если в вечность – расширяя пределы, то можно, пожалуй, приблизиться к началу того, что казалось прежде парадоксальным… А можно избежать парадокса просто не замечая дара – отказавшись от него или даже уничтожив, избавляясь таким радикальным способом от неравенства…

Вот так… или почти так думала Си (в то время её звали иначе, но это не важно), стоя у обрыва… Она уже почти год как перестала искать папу или кого-то другого – сильного и умного, кому можно было бы пожаловаться и на Нину и на прочие несчастья. Потому что отказалась – сама – от счастья – освободилась – свободна…

…Этот её поступок, собственно, и обесцветил голос её спутника – благообразного и положительного – вылитого папу, похожего на героического фронтовика и пианиста…

А дальше вы всё знаете: мысль сорвалась с обрыва, а Си присела на лавочку в сквере из трёх каштанов…

1999 г.

Автопортрет в синем

Эта история… началась с одной уборки. Я вытащила все ящики из туалетного столика и разложила их содержимое. Последним возник флакон синего стекла с золотой крышечкой. Когда-то в нём был волшебный крем – очень дорогой, нежный, прохладный, похожий на голубоватый шёлк.

Лет пять тому назад я, кажется, измучилась… Космический мусор обрушился на мою планету, и я не успевала прибираться. Множество пыльных обстоятельств мешало дышать, глаза воспалились от ядовитого марева, ползущего с экватора, и не было дождя. И тогда я отправилась в косметический магазин и, миновав дешевые полки пахучего, большого и яркого, остановилась перед ласковой сиреневой старушкой, стоящей на хрустальном мостике. Она сделала шаг навстречу и спросила:

– Что с вами, милая?

– Видите ли, моя планета…

– Да, эта избыточная активность, поверьте на слово, к добру никогда не ведёт. – Вы думаете?

– Я знаю. Все эти вспышки энергии – не от большого ума. Конечно, солнечные протуберанцы красивы… Но, согласитесь, истинная нежность – в лунном свете: прелесть компромисса, постоянство изменчивости… Впрочем, я заболталась. Проходите… ай-ай-яй… да вы просто измучились… можно я Вас буду называть милая?

– Умоляю, да…

– Так, для начала нужно поплакать… Вы давно не плакали? – Я, видите ли, сильная…

– Какое несчастье… Очень сильная?

– Да.

– Может быть, всё не так уж безнадежно, может, Вас обманули? Что Вам сказали?

– Ты – сильная, и тебе нельзя плакать.

– И Вы… действительно не плачете?

– Ещё как… однажды целых три года…

– Ну?

– Никто даже не заметил.

– Ай-яй-яй, Вы, должно быть, продолжали убирать за всеми, кормить, а свои носовые платки стирали, гладили и складывали в стопочку?

– Конечно, как же иначе…

– Да, случай действительно не простой… Вы не сердитесь, что я расспрашиваю? Ведь мне нужно подобрать Вам самый подходящий крем.

– Что Вы, меня так давно никто не расспрашивал – я и не помню…

– А что Вы помните?

– Эхо – мои слова возвращались мёртвыми, и я в страхе бежала от них.

– То-то я вижу, что Вы совсем ушли в себя. Вот, пожалуй, Вам подойдёт: раскрывает и защищает. Сами понимаете, что эффект достижим только в сочетании – старушка протянула синий флакон с золотой крышечкой – но это очень дорого, милая, простите. Нам тут приходится, сами понимаете, тратиться. Один флакон – заметили? Он – синий? Знаете сколько это стоит – синий? Мы могли бы и фиолетовый, скажем, или даже вишнёвый, но, к счастью, наши клиенты платят за качество.

– Может быть, у меня не хватит?

– Что Вы, я давно не встречала такую состоятельность. Сколько Вы тогда проплакали? Три года? Убирали, кормили и платочки складывали в стопочку?

– Да.

– Вполне достаточно. Вам – флакончик, а нам – те три года. Меняемся?

– Да.

– Вот и славно. Вам повезло. Утром и вечером… Смотрите: внутри такая кисточка – можно рисовать. Доверьтесь впечатлению, но исходите – из классики. Вот, прочтите инструкцию: здесь на девяти языках… – одно и то же. Итак, завтра мы делаем солнечное затмение, скажем, процентов на восемьдесят – хватит, пожалуй, – и никто даже не заметит… В четверть третьего Вас устроит? Отлично. Так вот, ровно в два с четвертью выходите к себе во дворик, берёте шланг для полива и направляете струю на Солнце. А мы, со своей стороны, тоже примем меры. Мгновение – и всё прекрасно. А потом воду закрыли, шланг на место… ну, вы знаете, не мне Вас учить прибираться… И сразу – к зеркалу, открывайте флакончик и кисточкой… Удачи, милая… Распишитесь.

– Кровью?

– Бог с Вами, впрочем… у Вас какая группа?

– Вторая, резус положительный, вены голубые…

– Так я и думала: кровь решительно не при чём. Просто распишитесь, мол, плакала в дни рождения – этого достаточно…

Солнечное затмение на этот раз лучше всего было видно в соседнем дворе – видимо, фокус рассчитывали по старой системе, а это всегда ведёт к погрешности. Кроме того, яблони в наших дворах очень похожи: хоть они и разного сорта, но по виду не отличишь – только на вкус, так что легко ввести в грех.

Но когда с неба – прямо на кусты роз – вернулась вода… Никакой мистики: просто я, как всегда, устраивала себе летний дождь. Дело в том, что волею обстоятельств, я живу в таком месте, где нет – совсем нет – летних дождей и, конечно, это не просто… и может стать первопричиной слёз. А когда я жила там, где дождей было много, то мечтала о безоблачных небесах… Летний дождь – самое простое из всего, чему я научилась. Достаточно направить шланг в небо и на покатую крышу веранды так, что вода возвращается слегка потеплевшей прямо в поднятое к небу лицо с полуприкрытыми веками. Прикрытость – непременное условие игры: как можно иначе довериться?

Для начала я решила, всё же, рисовать в классическом стиле, чтобы хоть как-то определиться. Дело в том, что в инструкции по применению крема совсем не оказалось перевода на русский, а этот язык, к несчастью, единственный, который знаю, и это обстоятельство – вторая первопричина слёз… “Как быть” написано на английском, немецком, французском, японском, китайском, арабском, и ещё на трёх, но не на русском. Так случилось, что говорящие на русском не покупают у этой фирмы и, может быть, я – первый клиент…

Итак, мне пришлось, в начале, определиться на полотне, а потом уж заняться автопортретом. Необходимо было обозначить себя какими-нибудь общепонятными символами, не вызывающими агрессии. Раньше я тоже совершала попытки такого рода. Так, например, готовила суп из разноцветных овощей: сладкого перца – красного и жёлтого, оранжевой моркови, белой капусты, зелёного горошка, – и подавала всё это в синих тарелках. Но мои усилия съедались равнодушно, и я поняла, что из жизни невозможно создать произведение искусства, и что этот путь – тупик. Трудно признать ошибку, когда путь пройден почти до конца, и эта истина – третья первопричина слёз.

Подытожим: сухость небес, вавилонское столпотворение и запоздавшее покаяние в сочетании с солнечным затмением создали эффект моего присутствия на презентации крема на русском языке.

Уходя в сторону, скажу, что сиреневая старушка из косметического магазина была внучатой племянницей той самой старухи, которую печально известный студент зарубил в Петербурге. В знаменитом русском романе, к сожалению, не описан случай исхода, который, на самом деле, в сюжете был. У ростовщицы была сестра – близнец, которая ещё в молодости вырвалась в Париж. Поначалу, конечно, ей пришлось работать в услужении, но затем она вышла замуж за булочника, родила ему детей, которые говорили уже на парижском, а младшая её дочка обладала тем самым шармом, который возникает, как награда за исход, уже во втором поколении. Таким образом, в этом мрачном повествовании могло быть всё не так уж и безысходно, если бы автор верил в спасительность примеров благоразумия. Парижанка посылала в Петербург на Рождество булочки, и так литературно описывала свою тоску по родине, что её сестра поверила в ностальгию, испугавшись перемен в жизни. С годами от страха в ней развилась порочная страсть к деньгам, что привело к преступлению.

* * *

С крыши ещё капало, когда я устроилась перед зеркалом и отвинтила золотую крышечку у синего флакона, полного жемчужным сиянием, и ощутила прекраснейший из всех ароматов, который когда-либо давался мне в обоняние. «Боже мой, как утончён» – думала я: ”Жаль, что мой нос недостаточно совершенен, чтобы оценить его, но я верю в волшебные свойства крема”

Я прикоснулась кисточкой к лицу и ощутила нежность и силу прикосновения. “Как жаль, что я не могу разменять необычное ощущение на привычную мелочь так, чтобы пережить его последовательно – миг за мигом – растянутым во времени, а не сжатым в одно мгновение, на что я не способна…”

“Господи” – думала я – “я должна суметь ощутить бесконечное и бесчисленное… понять, ответить… Могу ли я? У меня даже нет инструкции на русском…” Испугавшись, что не сумею, я закрыла золотую крышечку, решив прежде нарисовать натюрморт простыми масляными красками на небольшом холсте – суп из пёстрых овощей в синей тарелке.

Это сложнее, чем устроить летний дождь, облив небо водой и зажмурившись навстречу. В живописи, даже на плоскости, необходимо знание множества важных вещей. Например, про льняное масло, – оно совершенно необходимо, чтобы подмешивать его на палитре, смягчая краски. Сплетничают, что художник присутствует в своём творении частично – “глазом и рукой” – но это не так. Скорее, он принесет в жертву своё ухо, нежели забудет добавить в краску льняное масло, согрешив против инструкции по применению дара.

А тут, как раз, подошел день моего рождения. А так как я не решилась воспользоваться флаконом, то сделка не вошла в силу, и я весь день провела в слезах. Но на этот раз я не тратила их зря – напротив, специально усилила сороковой симфонией с тем, чтобы наш с Моцартом суп в синей тарелке произвёл впечатление на хорошего человека и, может быть, даже на плохого.

Поднявшись вверх, замечу, что это движение – единственный способ отличить хорошее от плохого. Зло часто похоже на добро и наоборот… Всё зависит от фокуса. Так, например, прелесть восхода и заката могут ощущаться одинаково, но… далее – в продолжении ощущений – в осознании Солнца… его явлений… путей… То есть, невыносима жизнь на Васильевском острове со скверной старухой, и один исходит в Париж, а другой – напротив – остаётся со старухой навеки. Я использую слова “добро-зло”, потому что они – из инструкции по применению крема, который я купила для себя.

Это случилось лет пять тому назад – действительно, я как-то вдруг измучилась… Космический мусор обрушился на мою планету, и я не поспевала убирать: груда пыльных обстоятельств мешала дышать, глаза воспалились от ядовитого марева, ползущего с экватора. К тому же, давно не было дождя. Мне нужно было решиться на перемену в жизни, и я бы уехала, пожалуй, в Париж, и даже пошла бы, на первых порах, в услужение к булочнику. Однако, мне нечем было платить: за перемену места приходится платить временем из будущего, а у меня уже не было его, и я заплатила прошлым – тремя годами… Меня даже назвали “милая” и дали в подарок дождевой зонт с эмблемой фирмы.

Признаюсь, мне не по душе убийство. И студенту этому, что старуху зарубил, не хотелось её убивать. Но ему удалось обмануть себя, а когда обман рассеялся, было уже поздно. Я привела его однажды в магазин к сиреневой старушке. Конечно, она не знала, что этот молодой человек когда-то убил её двоюродную прабабушку… Знаете, что она ему сказала?: “Простите, фирма очень сожалеет, но у нас нет подходящего для Вас крема” – должно быть, сочла несостоятельным. И подарила ему зонтик и два бесплатных билетика на гамбургеры в закусочной на первом этаже.

* * *

Я нарисовала несколько натюрмортов в разном освещении: со связкой луковиц на столе и с апельсинами у керамического горшка, с мятой салфеткой и бокалом вина, в котором светился отблеск лампы. Почему-то, всем особенно нравился этот бокал – на тонкой ножке с красным вином и бликом. Эффект достигается простым касанием кисти. Куда больше мастерства понадобилось, чтобы изобразить салфетку, небрежно брошенную в углу полотна… Странно, тарелка с супом, написанная на полотне, произвела впечатление большее, чем настоящая. Меня заметили, словно я и сама материализовалась среди нарисованных предметов. Тогда я стала описывать жизнь вещей: их дивную суть и предназначение, форму и свойства, вкус и аромат, чудную пестроту, прелесть оттенков. Наконец, овладев техникой, я решилась приступить к автопортрету. Достала синий флакон, открутила крышечку… – флакон был пуст. Я заглянула в зеркало и увидела в нём себя…

1999 г.

Любовь с собачкой

В студенческие годы была у меня знакомая по имени Любовь, которая мнила себя секс-бомбой. Весила она не менее ста кило, имела буйные сорняки на своих поверхностях, но всё это не мешало ей наслаждаться идеей своей избранности. Иллюзия эта никогда не подтверждалась воплощениями, но и не тускнела. Если молодой человек, который назначался в дежурные обожатели, не проявлял активности, то Любаша объясняла это интригами, эффектом любовного оцепенения и прочими роковыми обстоятельствами.

Многие знали о её причуде и часто потешались, подыгрывая и изображая восхищение. Считалась она дурочкой, но были и такие, что видели в ней счастливую и даже завидовали её неразменному рублю – мол, что ещё человеку нужно? – всегда сыт и пьян. Некоторые пользовались придурью, чтобы тоже попить-поесть за пару бросовых комплиментов: “Любаша, что же ты? Ведь N. по тебе сохнет – загубишь парня… Да, трёшки не найдётся занять?” – девичьи глаза в траурной рамочке наливались поволокой и Любаша платила. В остальном она была вполне среднестатистична.

Было нечто, неприятно трогавшее меня в этом знакомстве, что со временем проявилось в памяти отчётливей… У Любаши часто собирались компании. В её квартире было две комнаты, и все чувствовали себя там как-то даже не непринуждённо, а… безответственно, словно всё, что происходит в присутствии хозяйки – как-то не взаправду, а понарошку – за всё заплачено неразменным рублём, и если сигарета случайно упала на ковёр, то можно не обращать внимания… как-то само собой потушится и уберётся. На вечеринках у Любаши была атмосфера… бессильного буйства, как будто всех покидали сдерживающие силы, но вместе с ними терялось ещё что-то, без чего было как-то пусто… Шуток, смеха и объятий становилось всё больше, а радости – меньше… Густела тема о Любви – покорительнице мужчин, компания прокисала в утробном веселье, а хозяйка полнилась торжеством: царила и властвовала.

Однажды я узнала, что у неё есть родители, похожие на сиамских близнецов. Пару раз я замечала их крадущуюся в подъезде тень, а однажды зайдя к Любе за учебником, увидела одинаково тревожно-просительные лица, выглядывающие из двери кухни. “Это ко мне” – незнакомым жёстким голосом сказала Люба, и двуглавое пятно метнулось и скрылось.

Люба была единственным поздним ребёнком, стремительно переросшим папу с мамой, которые не смогли осознать, что с ними случилось, как не может узнать лесная пичуга в своём гнезде кукушечье яйцо. Им не по силам было понять, хорошо это или плохо, что из их тоски и одиночества, из желания быть “как все” возникла та, которая властно заполнила собой пустоту жизни, и которую они назвали Любовью.

“Ко мне придут” – говорила Люба, и это значило, что они должны приготовить всё, что велено, и идти гулять, но не в свой двор, где их могли увидеть, а в соседний, где в дождь можно было укрыться в песочнице под грибком, а в холод и ветер – в подъезде у батареи.

Прошли годы, родители исчезли на кладбище, замуж Любаша не вышла, и детей у неё не было, но были какие-то хронические романы, о которых она, взволнованно дыша, рассказывала в случайных встречах, и были “новости о Любви”, как называли любашины романы старые знакомые – повзрослевшие, разбежавшиеся по своим каруселям. Теперь каждый платил уже за себя, и, казалось, несоразмерно большую цену, чем стоило катание на обшарпанной лошадке, словно в стоимость билетика вплетались какие-то трудноисчислимые проценты – ни одной счастливой судьбы…

Любаша содержала каких-то придонных жителей. Каждый ролик её иллюзиона оканчивался скандалом с победой прописных истин – прописанного на жилплощади добра над непрописанным злом – и торжеством Любви. Как-то выходило, что всякий раз Любаша отдавалась страстям в казённых рамках, сохраняющих её имущество. Исключением был белый шпиц, у которого все документы содержались в идеальном порядке, как и у самой хозяйки, и с которым она неизменно прогуливалась по улице, как по набережной Ялты.

1998 г.