Детектив дальних странствий

На следующий день никаких жемчужных ванн в расписании процедур у Садовниковой не было. Однако она все равно спустилась на цокольный этаж – в тот отсек, где вчера было совершено убийство.

Все двери оказались закрыты. Никто из пациентов-клиентов начала оздоровления не поджидал. Татьяна прошлась по коридорам. Дальше начинался отсек, где делали ингаляции и лимфодренаж. Там как раз трудилась поклонница страшилок – юная медсестричка Ингрид.

– Как дела? – поймала ее Татьяна.

– Хорошеее, – пропела девчушка.

– Слушай, ты не знаешь, как найти Наташу?

– Кто есть Наташа?

– Медсестра. На жемчужных ваннах. Простыни подает.

– Ее нет.

– А что случилось?

– Не знаю. Не видеть ее сегодня.

Тогда Садовникова отправилась на первый этаж к главврачу, доктору Гораковой. Дождалась, хоть и сгорала от нетерпения, когда выйдет предыдущий пациент. Немедленно спросила – не в бровь, а в глаз:

– Как идет расследование убийства Николая Кузнецова?

– Убийства? – поразилась докторица, и вроде бы даже искренне. – Насколько я могу понимать, произошел несчастный случай.

– И полиция ваша не подключалась?

– Нет, они, конечно, соучаствуют, и они работают в контакте со службой безопасности нашего отеля…

– А почему сегодня (как и вчера) на работу не вышла медсестра, она на минеральных ваннах, русская по происхождению? Зовут Наташа.

– Наташа? Не знаю. Возможно, болеет. Или отпуск.

– Скажите, а какая может быть связь между нею и… – Девушка обрисовала человека, и главврач ответила, и этим только усугубила Танины подозрения, превратила их почти в уверенность. Поэтому она продолжала настаивать: – Как фамилия Натальи? И где она живет? И почему действительно не появилась на службе?

– Мы не можем передавать подобную информацию нашим гостям.

– Пани Горакова! О чем вы говорите? Да вы знаете, что такое русская мафия? Должны знать. Или хотя бы слышать. Так вот, погибший, господин Николай Кузнецов, я вам сто процентов даю, принадлежал к ней. И сейчас сюда, в отель, прибыли его подручные, чтобы расследовать, что с ним случилось. И уж они наверняка постараются добраться до русской Наташи, которая на тех самых ваннах работала, где гражданин Кузнецов концы отдал. Зачем вам продолжение скандала? И зачем новые смерти, связанные с вашим замечательным «Колизеумом»?

– Вы-то какое имеете дело? Что от Наталии хотите?

– Поговорить. Узнать. Предупредить.

– Почему вас заинтересовывает она?

– Я имею для этого определенную информацию.

Татьяна умела убеждать.

Иначе бы она ни единого рекламного тендера никогда не выиграла. Вот и сейчас, после долгих переговоров, что вела главврач по телефону (по-чешски), она дала фамилию Натальи и домашний адрес в Королевских Варах, где та проживает. Микрорайон Рыбарж, улица Соколовска.

– Она болеет, сказала. Звонила вчера утром и потом сегодня начальнику департамента.

– Ничего, я ее сильно не обременю. Возможно даже, после моего визита ей станет лучше.

* * *

Постояльцам «Колизеума» предоставлялось право бесплатного проезда на двух видах местного общественного транспорта. Во-первых, можно было спуститься в город на «лановой драге» – фуникулере с двумя вагончиками. Также от отеля отходила пара автобусных маршрутов – номер два и двенадцать.

Водитель двенадцатого номера совершенно не говорил по-русски, и это было даже странно после гостиницы, в которой все с разной степенью успешности по-нашему чирикали. Пришлось перейти на английский. Шофер пояснил: доехать надо сначала до автовокзала Тржнице, а там пересесть на автобус, опять-таки бесплатный, который запустил для своих клиентов гипермаркет «Теско», и на такой-то остановке выйти.

Таня села у окна. Никого больше в салоне не оказалось. Отдыхающий народ завтракает, принимает процедуры. И только ей не сидится на месте. Поистине правильно говорит мама Юлия Николаевна: шило у тебя, Татьяна, в заднице! Что ей и впрямь неймется?

Автобус отъехал от конечной. Серая громада «Колизеума» уплыла назад и вверх. Потянулись чистенькие и богатенькие двух- и трехэтажные виллы. Слева по ходу движения иногда распахивался в долине, во всю высь и ширь, красивый разноцветный город.

Какие действительно у нее догадки? Абсолютный мизер. А в суде их как доказательства и вовсе никто не примет.

Да и опасно. Ведь если она во всем права, то выходит что?

Вполне можно нарваться на удар молотком или нож.

Или, может, убийца предпочитает электричество?

Но Татьяна все равно лезла – потому что ей казалось, что там, куда она направляется, она сейчас нужна.

А виной всему – пара реплик, которые она некогда услышала в ресторанчике «Пльзень», ставшем ей любимым.

Вспомнилось, как однажды, когда она наслаждалась бокалом резаного, до нее донесся диалог по-русски.

Говорившие сидели за спиной, поэтому рассмотреть их Татьяна не могла.

Рассказывал женский голос – далеко не юный, в возрасте. Лет сорока плюс. Рассудительный и раздумчивый. И по интонации чувствовалось: женщина расстроена. Огорчена. Даже убита.

– …И ты представляешь, Пашенька, он ведь даже не узнал меня! Даже! – не! – узнал! Неужели я так изменилась?! Или настолько плохо выгляжу?!

Ей возразил другой голос – мужской, достаточно молодой, даже юный. Но если женщина говорила по-русски совершенно правильно и без малейшего акцента, то мужлан, чувствовалось, вырос и постоянно проживал за рубежом. По стилю, интонации, речи выходило, что он, скорее всего, эмигрант во втором колене, родился и вырос на Западе.

– Но, может, ты обозналась? Столько времени прошло! Может, тебе показалось, что это он?

– Нет, Пашенька, нет! Да и потом, я ведь в карте фамилию его посмотрела! Пусть она в России очень распространенная, но это та же фамилия, Паша!.. Это он, Павлуша!.. И он даже не узнал меня! Даже не узнал!!!

Тут к говорившим подошел официант, о чем-то спросил – что характерно, не по-русски, не по-английски, а по-чешски. И они ему совершенно свободно на том же наречии ответили.

Татьяна нарочно уронила сумку, чтобы парочку, которая ее заинтересовала, рассмотреть, однако не очень преуспела. Ничего не видать, высокие барьеры загораживают лица. А через минуту они прошли к выходу мимо ее столика, и она успела определить почти наверняка: женщина – это та самая Наталья, медсестра с «жемчужных ванн». А с ней – молодой человек, парнишка лет двадцати плюс, которого Садовникова раньше никогда не видела.

Ну, разговор и разговор. Довольно интересный, даже интригующий, однако Таня его благополучно забыла – вплоть до того момента, когда в минеральной ванне убили туриста из России.

И как раз в тот день, когда не вышла на работу медсестра Наташа. Подозрения усугубились, когда она не появилась и сегодня.

А молодой парнишка! В ресторанчике Татьяна видела его лишь мельком. И не могла идентифицировать. И утверждать, кто он и что.

Но вот теперь… Ей почему-то показалось… Только показалось… Она не была ни в чем уверена…

Тот человек в серо-черном, что вышел из комнаты Кузнецова.

И еще одно: дня три назад, еще до всех событий, еще когда отдых в «Колизеуме» проходил мирно и благолепно и Таня как-то шествовала вечером по подвальному, цокольному этажу – возвращалась из сауны и бассейна, довольная, распаренная, в махровом халате, – он, именно этот молодой человек – кажется, он, возможно, он – кажется, возможно – шел ей навстречу!

В рабочем комбинезоне.

С пучком проводов в одной руке.

И с пластиковым сундучком, с которым обычно ходят электрики.

Поэтому Татьяна спросила сегодня у доктора Яны Гораковой, какая может быть между этим молодым электриком и медсестрой Наталией связь.

* * *

На станции Тржнице, где, несмотря на утро, наблюдалась некоторая суета, благородная, впрочем, суета, европейская – автобусы отсюда отправлялись в разные отдаленные районы Кенигсбада и близлежащие города, – Тане пришлось изрядно подождать бесплатного транспорта, которым баловал клиентов гипермаркет «Теско». Даже подумалось: может, такси лучше взять – однако не хотелось привлекать к себе внимания. Наконец автобус подошел, и она (по-английски) попросила водителя подсказать по ходу дела, где ей лучше выйти, чтобы найти искомый адрес. «Sure!» – радушно откликнулся тот.

«Микрорайон Рыбарж, – думалось ей по пути. – Практически Рыбацкое, питерское Рыбацкое. Не самый веселенький райончик». И еще вспомнилась телеграмма из «Хищных вещей века» Стругацких: «Грин умер у рыбарей».

«Как бы и мне не откинуться у рыбарей», – зябко подумалось Тане.

У нее не было никакого плана. Она не знала, что сделает и что скажет.

Только почему-то казалось, что несчастная русская женщина Наташа не причинит ей вреда.

Шофер объявил в микрофон по-английски, специально для нее, что на улицу Соколовска лучше всего выходить здесь. Она улыбнулась ему, помахала в зеркало заднего вида, а когда вышла из автобуса – послала воздушный поцелуй.

Все-таки запасы вежливости и благодушия на Западе намного больше, чем у нас.

И возможно, во многом благодаря им кажется, что ничего плохого с тобой тут случиться не может.

Автобус укатил.

Микрорайон Рыбарж выглядел как настоящее Рыбацкое. Или, допустим, Отрадное, или Владыкино. Или даже Выхино и Перово.

Всюду панельные многоэтажки. Очень похожи на наши, только чуть другого фасона. И немного иная система этажности. У нас новостройки хрущевского и брежневского периода обычно возводили в пять или девять этажей. Тут иначе: шести- и восьмиэтажки. Хоть чем-то, а братья по соцлагерю выделились. Вот только серые двенадцатиэтажные башни – точь-в-точь как у нас где-нибудь на улице Шокальского.

Никого на улицах, ни души. Ни кошки, ни собаки, ни рекламного плаката.

Пытаясь определиться с адресом, Татьяна обошла кругом несколько домов, но так никого и не встретила.

Идеальное место для совершения преступления.

Впрочем, главврач пани Горакова знает, куда постоялица, паненка Садовникова, отправилась. Если что, сможет отыскать.

Возможно, хм, Танин хладный труп.

Вот и искомая точка. Таня подошла к подъезду. Шестиэтажка терракотового цвета. Выглядит крайне скучно. Если судить по нумерации, квартира Наташи – на первом этаже.

Таня нажала на кнопку домофона.

– До е тáды?^[5] – откликнулся по-чешски бесконечно усталый, хриплый, немолодой женский голос.

– Это Татьяна, туристка из «Колизеума», – произнесла Садовникова заготовленный спич. – Нам надо поговорить.

– О чем? – перешла на русский женщина.

– Об убитом Николае Кузнецове.

– При чем тут я?

– Расследовать смерть прибыл начальник его охраны. Явно мафиозный тип. Я боюсь, он до вас доберется.

Через пару секунд – показавшихся Тане вечностью – щелкнула кнопка домофона.

– Заходите.

Двадцать восемь лет назад, 1990 год

Наташа родилась и выросла в городе К., в Казахстане. Точнее, в Казахской Советской Социалистической Республике, являвшейся тогда частью Союза Советских Социалистических Республик.

При этом по национальности она была не русской и не казашкой, а немкой и фамилию носила Моргенштерн. Фамилия красивая, значит «утренняя звезда». Моргенштерн она была по отцу, а мама ее в девичестве значилась как Вагнер, так же как композитор, что переводилось – «колясочник, или колесных дел мастер».

То, что все они числились немцами, было не хорошо и не плохо. В классе у Наташки, к примеру, училось шестеро немцев. И на улице Володарского, где они проживали, стояло четыре «немецких» частных дома. И никто своей национальности не стеснялся и других по этому поводу не чмарил.

Хотя оттенок ущербности за их нацией числился. Недаром жили они раньше в благодатном Поволжье, но в войну их Сталин оттуда переселил – в холодный, безлесный и продуваемый всеми ветрами Казахстан.

Моргенштернам и Вагнерам в качестве конечного пункта переселения выпал городок К. Так же, как отправили туда (позже, ближе к концу войны) чеченов, ингушей и крымских татар. Но эти народы держались более сплоченно и обособленно.

Зато немцы – кто не помер во время переселения, в эшелонах, а также в лютую первую зиму, когда их бросили в чистом поле с малыми детьми, – обустраивались в целом лучше, чем другие обиженные судьбой нации. Потому что были ладные, спорые, в любой работе искусники.

Однако депортация сорок первого года их научила: от власти можно ждать чего угодно, нация у них подозрительная, поэтому выпячивать ее лучше не стоит. Разговаривать предпочтительнее по-русски, вести себя как русские. Наташа Моргенштерн и языка-то немецкого толком не знала. Азы только.

Дом, в котором они жили на улице Володарского, был добротный, крепкий. Однако ничем не выдающийся. И это потому, что запрещено было выше стольких-то метров, и комнаты чтобы площадью не больше дозволенной, и балкончики не положены, и жилые чердаки. Иначе родители размахнулись бы, Наташа не сомневалась.

Ее вера во всемогущество родителей вообще была безгранична. Они умели делать все. И денег у них был миллион. Ну, не в буквальном смысле, но много. У них даже стояла в гараже своя собственная машина, новая «Волга». Отец на ней особо ездить никуда не любил, но вот имелась.

Зарабатывали папа с мамой в основном летом. Они были «шабашники». Слово это звучало не слишком хорошо, не особо уважаемо и означало нечто не самое приятное и поощряемое. Не так, как «колхозник», «ударник» или «передовик». Но и не настолько оно все-таки было плохое, как, допустим, «ворюга», «мошенник» или «цеховик». Короче, говорить о том, что отец с матерью – «шабашники», особо не возбранялось, но и не поощрялось.

А в жизни означало оно, что где-то примерно с мая и по октябрь родители увольнялись из строительного треста и отправлялись на заработки – в Сибирь, на Урал, в Центральную Россию. Потом, когда Наташа повзрослела и стала разбираться в социалистической экономике и в том, что творилось в Союзе, она начала понимать, как все это работало.

Каждому советскому колхозу или совхозу, всякому предприятию на селе или в маленьком городе все время требовались новые постройки и здания. Коровники, или силосные башни, или цеха, или дома для молодых специалистов, врачей или учителей. Денег на это никто и никогда не выделял. И большинство колхозов-совхозов-предприятий сидели и сосали лапу. Однако встречались даже среди социалистических руководителей по-настоящему деловые люди. Они правдами-неправдами (чаще, конечно, неправдами) раздобывали финансы. Плюс, главное, доставали где-то кирпич, цемент, оконные рамы и все прочее, что требовалось для стройки. Находили умелых рабочих – тех самых «шабашников», как мать и отец Моргенштерны.

За свою деловитость и предприимчивость директора эти и председатели по краю пропасти ходили, по волоску. В любой момент, по любой анонимке мог ОБХСС (отдел борьбы с хищениями соцсобственности), или райком, или народный контроль взять новоявленного советского бизнесмена за жабры. И отправить лет на семь-десять-двенадцать в места не столь отдаленные. Многие свою впечатляющую карьеру так и заканчивали. Зато до тех пор, покуда власть имущие смотрели на этих деятельных руководителей сквозь пальцы, у них и хозяйства процветали, и сами они в президиумах сидели, и работникам у них жилось хорошо и удобно.

И «шабашники» через них зарабатывали, потому что трудиться они умели. «Шабашниками» чаще всего в советской России были представители национальных меньшинств: азербайджанцы, чеченцы, ингуши, немцы. Иногда в той же роли столичные студенты-старшекурсники выступали или молодые ученые, которые тоже в СССР париями были, но другого рода – не в национальном, а в социальном смысле: ютились в своих общагах и аспирантурах, крохотную стипендию получали или сто двадцать рублей жалованья и науку за эти копейки двигали.

Однако у студентов-аспирантов такого опыта и мастерства, как у немцев или чеченцев, не имелось, и с ними связывались в основном, когда качество совсем значения не имело – если свинарники строили, коровники. Но если вдруг дома жилые – вот тут как раз германцы были нарасхват. Русские ведь, особенно те, кто в колхозах-совхозах постоянно работал, разболтались за время большевизма донельзя. Русский человек слишком часто, даже если работать умеет, вдруг запьет, загуляет во время страды – чего нацмены никогда себе не позволяли.

Зато и получали пришлые работяги полной горстью. Отец Моргенштерн, каменщик, столяр и плотник от бога, в месяц поднимал полторы-две тысячи рублей. Мама штукатурила, красила и зарабатывала не меньше тысячи.

Про такие зарплаты в Советском Союзе и не слышал никто. У академиков ставка пятьсот рублей в месяц была. Только Юрий Антонов получал больше – за свои песни, которые из каждого кабака лились. Или Алла Пугачева и, может, Боярский. Родители всегда возвращались осенью в К. с чемоданчиками наличных, Наташа сама видела.

Зато уж как она по ним скучала теми летами, как скучала! Писем писать родители не любили. Места, где они обретались на шабашках, как правило, глухими были. До ближайшего телефонного узла – пятнадцать-двадцать-тридцать километров. Поэтому звонить тоже не звонили. Обменивались телеграммами, если случалось что-то непредвиденное, но телеграмм боялись, потому что они обычно означали что-то недоброе, нехорошее.

Привозили, конечно, родители, как возвращались, им с сестрой подарки. Обычно дорогие. Говорящую и гуляющую куклу. Самокат. Велосипед. Покупали (как тихонько рассказывали они бабушке, а Наташа подслушивала) не в магазинах, в магазинах ничего хорошего не найти, а у спекулянтов, с рук, втридорога. Платья импортные. Настоящие американские джинсы. Фломастеры. Калькуляторы. Электронные часы.

Подаркам Наташа радовалась, однако все равно с самых ранних пор заметила: старшая сестра, Луиза, дары получает лучшие, нежели она.

Да и вообще родители любят Луизку гораздо больше.

Потом, когда Наташа стала взрослее, она попыталась проанализировать: обычно ведь последыши родительскими любимчиками чаще становятся, чем первенцы. И именно у нее, младшенькой, по статистике, гораздо больше шансов было заполучить родительскую любовь. Но по непонятным причинам родичи возлюбили именно Луизку.

Луизка на девять лет была старше. Она и умница, и красавица, и послушница. В школе – на Доске почета, в почетном карауле стоит. Член совета дружины, потом в комитете комсомола. А главное, папа, когда с ней говорит (Наташа часто замечала), прямо лицом светлеет. И когда занимается с ней и возится, счастлив по-настоящему. И мама – то же самое.

Если Луизка чего захочет, ее отец на машину «Волга» сажает и везет в областной центр: школьную форму, к примеру, добывать, альбомы, карандаши, книжки. Или, допустим, решают они все вместе в Москву поехать, в столицу нашей Родины, – по ВДНХ погулять, по Красной площади, на Останкинскую башню подняться. Но «все вместе» означает втроем, без Наташки. Наташка, считается, маленькая. Все равно не поймет, только канючить будет. Вот и уезжают на зимние каникулы, и даже на елку в Кремлевском дворце съездов там попадают. Приезжают такие восторженные: ах, Кремль! Ах, Грановитая палата! Большой театр! Круговая кинопанорама на ВДНХ! Стереозал в кинотеатре «Октябрь»! И привозят Наталье, курам на смех, пластмассовую куклу, три бутылочки пепси-колы и сыр в железном тюбике, типа космическое питание. А Наталья все эти каникулы дома торчала, с бабушкой Идой Густавовной смотрела повтор польского сериала «Ставка больше, чем жизнь», даже гулять не ходила, потому что на улице – мороз минус тридцать пять и ледяной ветер.

Зато бабушка пекла каждый день пирожки, тортики и коврижки. Ида Густавовна Наташку любила и понимала – единственная в семье (да и во всем мире, наверное). Она даже спросила однажды ее – отчаянно: «А может, я им не родная? Приемная? Поэтому меня не любят?»

– Нет, – грустно покачала головой Ида Густавовна. – Ты им такая же родная, как Луизка, я это точно знаю. Просто любовь – материя такая… Сложная… Бывает: кого-то любят больше, кого-то – меньше. И это необъяснимо… Но ты терпи. Приходится терпеть. Жизнь – вещь переменчивая. Может, и в другую сторону все развернется.

И Наташа, несмотря на юный свой возраст, о том, что хотела сказать бабушка, все понимала.

Но шли годы, однако ничего не менялось. Наоборот, Луизка, образец во всем, окончила с золотой медалью школу, поступила в единственный местный институт, филиал инженерно-строительного – родители свою звезду никуда от себя отпустить даже помыслить не могли. И там она по-прежнему блистала – и в комитете комсомола, и в самодеятельности, и в стенгазете, пока неожиданно не решила выйти замуж – да за кого!

Наверное, самый перспективный молодой жених в городе – тридцатилетний, но уже, во-первых, с высшим образованием, во-вторых, партийный и, в-третьих, заместитель главного инженера в том самом строительном тресте, где числились на рядовых рабочих должностях и отец, и мать Моргенштерны!

Свадьбу для Луизки, разумеется, сыграли в высшей степени богатую. Отец Моргенштерн (деньги даже в советские времена решали многое) протырился и арендовал дом приемов, где, к примеру, не так давно сам первый секретарь райкома свою серебряную свадьбу праздновал. Еду тоже удалось для пиршественного стола достать с рынка и из закрытого распределителя, и путевку молодоженчикам раздобыли на медовый месяц аж в Пицунду.

Не говоря о том, что, используя умения отца Моргенштерна и связи зятя, молодые получили участок под застройку и стали там возводить для новоявленной семьи свой собственный частный дом.

В то время двенадцатилетняя-тринадцатилетняя Наташка вообще перестала быть хоть кому-нибудь нужна. Для родителей она вроде бы и не существовала. Они сквозь нее смотрели – она ведь не великая, успешная, самодовольная Луизка. Ну, и Наталья стала в ответ на уроки забивать, курить за углом школы, пробовать портвейн, собираясь с парнями и такими же, как она, оторвами, по подъездам (зимой) или окрестным рощам (летом и осенью). Разумеется, причуды в поведении рано или поздно становились родителям известны. И вызывали с их стороны новый приступ неприятия. И проработки: «Вот смотри, какая Луизочка – и умная, и красивая, и поведения самого благовоспитанного, и замуж столь удачно вышла – а ТЫ?!!» В педагогике мамаша с папашей были не сильны и плохо понимали, что подобным противопоставлением двух дочерей – плохой младшей и хорошей старшей – делают поведение прорабатываемой только хуже.

«Ах, вам Луизка милее – ну и целуйтесь с ней!» Наталья хлопала дверями, била тарелки, даже убегала из дому – ночевала у подруг, – и, как следствие, противостояние с предками поднималось на новый градус, заверчивалось еще на один оборот.

Отец Моргенштерн собирался в тот год (помнится, восемьдесят четвертый) на заработки летом не ехать, отдаться целиком строительству дома для любимой старшенькой, под это дело даже целую бригаду навербовал из единоверцев-соплеменников – но потом настолько его младшенькая Наталья (говоря современным языком) достала, да и предложение из Воронежской области прозвучало столь соблазнительно, что он сказал супружнице: «Нет, поедем». И тем, как впоследствии выяснилось, подписал себе приговор.

Сначала у отца и матери на шабашке все шло неплохо, как обычно. Поселились в полузаброшенной избе, трудились, как водится, по четырнадцать часов в сутки за вычетом одного выходного в неделю (воскресенья), целую улицу строили для молодых специалистов. Но потом, когда получили расчет… И сложили пачки двадцатипятирублевых купюр в свой чемоданчик… И билет назавтра на поезд был… И утром председатель колхоза обещал подогнать «газик» до вокзала… Однако ночью в избу залез местный охламон – пьяный, но недостаточно нагрузившийся, чтобы мирно уснуть, а довольно принявший, чтоб приставать и куражиться. Разбудил Моргенштернов. Приставил нож к горлу матери. Приказал отдать деньги. А когда отец передал вахлаку чемоданчик – схватил его и, уходя, полоснул, куражась, ножом не мать, а его, отца. А сам был таков.

Пока мать побежала звонить в контору, вызывать «Скорую»… Пока «Скорая» из райцентра доехала… Пока повезли Моргенштерна в больницу… Короче, он скончался, не приходя в сознание.

А убийцу задержали наутро. Он из того денежного чемоданчика только один четвертак успел истратить – на самогон.

Впоследствии, как рассказывали, дело старательно спускали на тормозах. Слишком много там имелось крайне неприятных для тогдашнего времени (и начальства) деталей. Например, чемоданчик более чем с пятью тысячами рублей. И, кроме того, представители нетитульной нации, прибывшие на шабашку и непонятно как оформленные… Сама эта левая стройка с неизвестно откуда возникшим кирпичом, наличниками, цементом и оконным стеклом… Короче, в итоге получил тот вахлак вместо совершенно заслуженного им расстрела всего-то двенадцать лет особого режима. Но это, кстати, не сделало его счастливей: на третий год заключения убийца помер от туберкулеза.

Но это все – следствие, суд, приговор, колония – произойдет позже и не с Натальей. А тогда, в восемьдесят четвертом, когда мать вернулась домой с телом отца, в длинный список прегрешений младшей дочери добавилось еще одно: погубительница. Это из-за нее, оказывается, – что было, по совести говоря, лишь отчасти правдой – отец отправился на заработки в то лето (хотя изначально не хотел) и погиб.

Когда к реальным огрехам молодого человека – которых всегда, по совести говоря, хватает (если речь не идет о столь блистающей утренней звезде, как Луизка) – добавляются еще и вымышленные, жить девочке-подростку становится совсем тяжело. А тут вдобавок единственная защитница-заступница, бабушка Ида Густавовна, умерла.

Луизка продолжала блистать в квартире у молодого супруга – и осталась Наташа вдвоем с матерью в доме, который без бабушки и без отца (да и без старшей сестры) сразу стал казаться слишком большим и чрезмерно угрюмым.

Впрочем, мать все чаще гостевала у зятя со старшей дочерью – чему они не сказать чтобы слишком были рады. На Наташу, получалось, махнули рукой как на пропащую. Хотя совсем не была она пропащей – ну, покуривала, ну, выпивала, ну, влюблялась и целовалась допьяна, однако училась хорошо, к точным наукам имела склонности, сама себя обслуживала, стирала-убирала-готовила – ей ведь, в отличие от старшей сестрицы, никто обихаживать себя не помогал, да и деньжат не подкидывал.

Но не только в этом дело! Когда ребенка не любят – или недостаточно любят – родители, такое можно объяснить и даже понять. Что делать! Ну, не сложилось. Да, любовь зла. Однако вот самому детенышу с этим трудно справиться и примириться. Ведь если к тебе ничего не питает парень, всегда есть надежда (да даже и уверенность!), что найдется другой – да еще лучший! – что обратит внимание, восхитится, станет боготворить.

А родители – они одни. И другую матерь взамен той, что пренебрегает, ты не отыщешь. И эта рана – от нелюбви предков – оказывается навсегда. Как не видимый никому, но навеки ощутимый стигмат.

Быть хорошей не получалось – все равно Луизка оказывалась лучше. Быть плохой – тоже не действовало. Мать и на это старалась не обращать внимания, лишь брезгливо замыкалась.

Зато у Наташи имелась – в нелюбви – своя привилегия. Можно было строить собственную жизнь самой по себе, не ориентируясь на всевозможные ожидания и надежды, которые на тебя возлагались.

К тому же конец восьмидесятых, когда Наташа взрослела, кончала школу и поступала в вуз, в Советском Союзе, оказался временем интересным и многообещающим – хотя и голодным. По телевизору стали показывать КВН, «До и после полуночи», «Взгляд». В «Огоньке» печатали разоблачения из истории. В толстых журналах издавали Платонова и Замятина. В то же время масла и даже яиц в магазинах города К. совсем не стало – а мяса или, к примеру, сосисок в них уж лет десять не видели.

Раньше, когда был жив и в силе отец, продукты покупали на рынке. Теперь с благосостоянием стало плоховато. Мать в одиночку на шабашки не выезжала. Трудилась в стройтресте штукатурщицей. Деньги, что скопил при жизни отец Моргенштерн, лежали на сберкнижке, и почему-то считалось невозможным их тратить – а может, мать втихаря подкидывала капусты (как тогда говорили) возлюбленной Луизке, но не Наталье.

С другой стороны, не хлебом единым! Наталье только восемнадцать лет исполнилось! Недавно поступила в институт – тот самый, между прочим, что окончила великолепная старшая сестра.

Да и страна стала меняться в смысле возможностей. Разрешили кооперативы. В двух минутах от вуза появилось видеокафе, где за рупь пятьдесят можно было получить чашку кофе, пирожное и просмотреть кино на видеомагнитофоне – «Ночь живых мертвецов» или «Рэмбо». Школьная подружка Наташи, невзирая на молодость, замутила частную парикмахерскую. Звала к себе мастером.

А еще появилась возможность уехать. Из страны, из опостылевшего Союза – навсегда. Ходили анекдоты, как по трансляции в Шереметьево-два (единственный тогда международный аэропорт) якобы объявляют: «Пусть последний потушит свет».

Страны Запада казались раем обетованным. Говорили – но представить это в реальности все равно было трудно: «Там заходишь в магазины, и в них все есть!»

В самом конце восьмидесятых и начале девяностых из СССР эмигрировали сотни тысяч евреев, немцев, греков. Говорили, что уезжало навсегда примерно по миллиону в год. Многие прибывшие в столицу из провинции обитали, в ожидании своего рейса, в Шереметьеве на газетках. Тогда это называлось «выезжаю на ПМЖ» – постоянное место жительства. Те, кто покидал Родину, лишались советского гражданства; требовалось сдать государству свою квартиру (или продать дом). За копейки реализовывали мебель, хрусталь, ковры и бесплатно раздавали по друзьям главное советское богатство – книги.

Из К. семейства Кофнеров и Шлимовичей перебирались в Израиль. Беккеры, Шрайнеры, Грубберы намыливались в Германию. Приятели звали на историческую родину и Моргенштернов – но Луиза оказалась категорически против (конечно, пела с голоса мужа). Столь выдающийся супруг стал к тому времени главным инженером треста, да членом бюро райкома, да при этом свой кооператив строительный открыл, сливал туда самые выгодные заказы, домой носил (как отец Моргенштерн в былые времена) чемоданчики наличных. Разумеется, и мать никуда не могла уехать, оставить любимую Луизочку. Тем более что та наконец, после ряда бесплодных попыток, забеременела.

А Наташу ничто не держало. Почему бы и не вырваться отсюда? Шесть часов стоять в очереди за подсолнечным маслом – как-то перебор. Она бы и не стояла, если бы соседка не попросила подменить.

Очень хотелось жить в достатке, зайти, к примеру, в кафе, заказать кофе со сливками и круассан. И кружку «баварского».

И тут как-то совпало… На Новый год их познакомили в компании… Николай приехал в К. на зимние каникулы из самой Москвы, навестить родителей. Он взрослый был, по сравнению с ней даже, можно сказать, пожилой – но не женатый, она такие вещи тонко уже умела чувствовать. Нет, кто-то у него там, в столице, наверное, был, как без этого, если мужику двадцать восемь? Вдобавок он ведь и спортсмен, и чемпион Союза, и мастер спорта, подумать только, международного класса! Спокойный, уверенный в себе, немногословный – между ними, как говорили тогда, искра проскочила. В ту новогоднюю ночь, когда наступал год тысяча девятьсот девяностый. И в три часа ночи Наташка решила с вечеринки, где пели, пили и смотрели «Голубой огонек», отправиться домой – хотя изначально не собиралась, думала гулять со всеми до утра. И он пошел ее провожать – и убежала-то она с сабантуя, конечно, только потому, что знала-чувствовала-предполагала: он пойдет с нею. И Николай – да, пошел.