Унесенные блогосферой

Снова поворот! Миллер продолжала что-то говорить, но меня словно шарахнули из-за угла пыльным мешком. Научные споры, зарубленные статьи, мои двойки и угроза исключения. А этот долговязый неудачник просто-напросто отвергнутый влюбленный… Ох, дедушка Фрейд, скучнее не придумаешь! Так вот какой подарок имела в виду Надежда! Сандалетин предложил Вике в подарок самого себя. А Вика не сочла это чудом!

Я посмотрел на журналистку, которая стояла рядом с Миллер и ловила каждый звук ее голоса. «Вправду ли Надежда не в себе или ей наскучила постная жизнь провинциального городишки и она просто развлекается?» Во всяком случае, одно здесь было подлинно – любовь ученика к своему учителю. Это было красиво: впервые в отблеске этой любви сумасшествие Надежды выглядело небездарно и даже в своем роде изящно.

Я вновь сосредоточился на разговоре. Ярко-алыми губами Миллер произносила текст какой-то средневековой пьесы. Кровь за кровь, честь за честь. Удивительно, но ее дефект речи сам собой перестал замечаться. Я впервые увидел ее вблизи: она оказалась далеко не такой красавицей, какой описывала ее молва. Черты лица были правильными, но слишком резкими, яркими; если мысленно приложить к голове шлем-викинг, тот, что с двумя рогами по бокам, а в руки дать меч, то получалась бы вылитая средневековая воительница. Губы Миллер отличал капризный преувеличенный изгиб, глаза слишком далеко посажены, цепкий взгляд. Она обращала на себя внимание. Лицо, фигура, стать, даже ее фамилия. Специалист по русской литературе с английской фамилией. По-русски она была бы Мельниковой. Говорят, иметь в Англии или Германии фамилию Миллер – это все равно что не иметь никакой, но здесь, в России, – это не лучшее средство маскировки. Ада Львовна Миллер. И поневоле спросишь: «Кто это?»

По-настоящему прекрасны у этой женщины были волосы: темные, почти черные, гладкие, до плеч, прямыми линиями обрамляющие лицо. Судя по состоянию кожи шеи и вокруг глаз, ей было сорок три или даже сорок пять. Хотя, если не приглядываться, то можно дать и меньше. Больше всего удивляли ее глаза. Это были глаза-сканер, глаза-фото, наверное, в нужных случаях – глаза-ружье. Небольшие, но невозможного бирюзового цвета.

Вика представила меня. Ада Львовна изобразила, что только сейчас заметила присутствие человека в полуметре напротив. Глаз-фото моментально сделал кадр.

– Потрясающе похожи, – кивнула она в мою сторону и бросила, уходя: – Я подумаю, что можно сделать.

Когда в сопровождении Надежды Миллер удалилась на достаточное расстояние, Виктория потрясла перед моим носом бумагами, полученными от Лилечки.

– Знаешь, что это?! – воскликнула она в полном отчаянии.

Само собой, я не знал и мог только догадываться, что это бумаги на мое отчисление, но оказалось, я ошибся.

– Это отрицательная рецензия на мою методику! Отрицательная! Представляешь?!

Вика выругалась и попыталась вытащить сигарету, но вовремя спохватилась.

– Да, теперь же еще и закон! – прорычала она, яростно размалывая сигарету в труху. Видимо, эта процедура ее немного успокоила, во всяком случае, продолжала она уже почти спокойно:

– Я отдала методику на кафедру с просьбой о рецензии у профессора Морозовой. А этот говнопес, этот гнидокот, Сандалетин… Он же морозовский ученик… В итоге он как-то там подлизался, подмазался, рецензию написал сам, а ей принес на подпись.

Все было ясно, я только уточнил, подписала ли Морозова отрицательную рецензию.

– Собиралась, но что-то у нее там где-то екнуло, она прочитала оба текста и вернула без подписи.

– И что теперь?

– Что? – передразнила меня Вика, уничтожая вторую сигарету тем же способом, что и предыдущую. – Пришлось подписать бумагу, что забрала рецензируемую методику. Теперь другого рецензента искать!

– А про мое отчисление правда?

– Правда! – резанула она и на всех парах понеслась прочь.

– Почему ты не сказала, что Сандалетин был в тебя влюблен? – поинтересовался я, догнав тетку на полпути к автомобильной стоянке.

– О-о-о! – Виктория закатила глаза. – Я ж тебе говорю, поменьше слушай Миллер. У нее всегда кто-то в кого-то влюблен.

Это был достойный ответ. Вернее, это был ответ, достойный Виктории.

– Ну а про месть – это Миллер серьезно? – спросил я, все еще находясь под сильным впечатлением от этой действительно потрясающей женщины.

– Про месть – вполне серьезно. Но тут я с ней скорее согласна, – успокаиваясь, проговорила Виктория. – Только пока не приложу ума как!

– Так все-таки Миллер на твоей стороне? – сделал я еще одну попытку.

– Не советую так думать, – усмехнулась Вика.

Глава 12
Мрачные перспективы

Благородный поступок и вежливость – порой и есть месть интеллигентного человека.

С.И. Вавилов, советский физик, академик

«Солдат шел в самоход, прикрываясь лунным светом, окутанный флером грез и мечтаний. Путь его лежал в местный рекреационный центр, состоявший из трех пивных, расположившихся полукругом в прямой видимости от проходной части…» – прочитал я и зажмурился. Отложил компьютер: неприятным было даже шуточное напоминание об армии, которую я миновал благодаря поступлению в университет, но теперь из-за Сандалетина армия вновь стала обретать четкие очертания в ближайшей перспективе. Кто бы мог поверить – меня отчисляют! И тут уже не перепутаешь «благодаря» и «из-за», как делают это школьники на ЕГЭ. Именно из-за Сандалетина, а не благодаря ему, так как благодарить этого козла мне точно не за что.

Сегодня мы с Викторией остались дома, чтобы поработать вдали от процессуальной суеты. Тетка с утра завалилась на диван и в тоске перелистывала свою многострадальную методику, стараясь утешиться перепиской с каким-то профессором из МГУ, который заверял ее, что совершенно согласен с ней в плане трактовки оскорбительного речевого поведения. Кажется, ей стало немного легче и вчерашнее потрясение начало понемногу забываться. Во всяком случае, она перестала причитать что-то вроде «отношения отношениями, а работа работой», «как так можно с работающей методикой?» и переписывалась с профессором уже молча, почти по-деловому.

Я снова не пошел в университет, – теперь мне было уже вроде как и не надо. Но сосредоточиться на переписке Светланы и Валерия Романихиных сегодня снова не получалось. Конфликт с Сандалетиным не шел из головы. Я не понимал, как бороться. Ну, допустим, у меня были пропуски. Но явно не столько, сколько нарисовал мне мой преподаватель. Вопрос в другом: как доказать? Ведь ему в университете верили на слово, а мне – нет. Вика обещала кому-то позвонить в главном здании, но то ли Сандалетин позвонил туда раньше, то ли просто контакт перестал работать. В общем, она позвонила, но без толку. Сандалетин же продолжал делать гадкие намеки на перспективы моей скорой военной карьеры.

Скрывать тут нечего: служить я боялся, более того, испытывал к службе в армии настоящее человеческое отвращение. Наверное, любое другое животное, и человек в том числе, не горит желанием оказаться в ограниченном пространстве вместе с парой сотен таких же взрослых половозрелых самцов. При мысли об этом инстинкт самосохранения включался вопреки доводам разума о долге, чести, военной профессии, о том, что не так уж страшно, в конце концов, тот же Пашка служит и даже доволен. Но дело было не только и не столько в противоборстве разума и инстинктов.

Каждое время по-своему уникально. Наше уникально отношениями с информацией. В мире киберпанка наука движется семимильными скачками и стремительно молодеет. Если говорить образно, то во времена романтического XIX века наука представлялась мне прекрасной дамой в шелках и кринолинах, общаться с которой могли позволить себе лишь члены высшего общества. В утилитарном XX веке наука стала рассудительной барышней в толстых линзах и небольшим избытком веса от постоянного сидения в библиотеках и лабораториях. Современная же наука – это ловкая быстрая малолетка-индиго, гуттаперчево лавирующая между границами дисциплин, сочетающая несочетаемое, каждый день требующая новых игрушек-гаджетов, которые она моментально приспосабливает для своих индиго-игр.

Тридцатилетний доктор наук становился все менее удивительным явлением. Если не в России, то уж в Европе точно. Это тоже одна из моих амбициозных целей. Так что Сандалетин пугал меня не столько армией, сколько временем, и это было по-настоящему страшно, потому что упускать драгоценное время из-за прихоти какого-то там обиженного Викиного поклонника казалось страшно нелепым и совершенно не укладывалось в голове.

– Что это ты такое читаешь? – спросила Вика, проходя мимо меня в кухню.

– Так, решил немного переключиться, – соврал я, хотя на самом деле толку от меня сегодня было как от кота молока. – Это Пашка написал. Он в армии, ты в курсе? Вообразил себя писателем, работает в жанре армейского рассказа. Как тебе?

– По-моему, забавно: «Прикрываясь лунным светом, окутанный флером грез и мечтаний», – бросила Вика. – А тебе?

– По-моему, ужасно. Юмор тупой.

– Вполне в жанре, молодец Пашка. Кстати, думаю, дальше должна быть эротика, без всякой философии, – уперлась она.

Оказывается, Вика была в курсе не только того, что Пашка в армии, но также знала и о существования «Философии эротики». Черт бы побрал эту бесцеремонность в обращении с чужими паролями и техникой.

– Ты считаешь, что писать вычурно – это «в жанре» армейского рассказа? – Я решил проигнорировать ее замечание про эротику, потому что она была не права. Дальше шла не эротика, а глухое жесткое порно, но Вике это знание было лишним. Хотя, похоже, она и так догадалась.

– Набоков тоже писал вычурно, ничего, практически в классики попал, – пожала плечами тетка и добавила: – Ты же в армии не был, откуда тебе знать, что там будет популярно?

По-моему, она сказала это нарочно.

– Можно подумать, ты была, – огрызнулся я, но она даже не обратила внимания, легла обратно на диван, обняла ноутбук и вместе с ним перевернулась на другой бок.

Я заставил себя вернуться к записям на стене Светланы. Из недавних событий описывалась поездка в Москву. «Москва сегодня почти не раздражала, отличный денек в столице Родины», – писала Света под селфи на фоне Кремля. «Исторический музей открылся с новой стороны… со скучной». Значок «Не нравится». «Пришлось сегодня покататься в московских электричках… ну так, наверное, должен выглядеть ад». Дальше шла целая серия фотографий «Света, Валерий и столица»: на фоне «Детского мира», на фоне Красной площади, Александровского сада и далее по туристическим местам. В комментариях Светлану спрашивали: «А что ж не взяли автомобиль?» – «Хотели быть ближе к народу», – отвечала девочка из провинциального города, кое-как окончившая платный непрестижный вуз.

Я листал и листал страницы, не находя ничего интересного. Что было в голове у этих людей? Вот уж действительно ад: отдых в Греции сопровождался подписями: «Не понимаю тех, кто ездит в Египет и Турцию. Греция – вот где рай за смешные деньги». Пачками попадались репосты из групп «Мамы, они такие» – поцелуйчики, няшечки, пупсики, мимимишечки. Тут же шли диетические сырники и торты на кефире, гимнастика для попы, накачивание губ, параметры идеальной девушки и цитаты, цитаты, цитаты, блещущие массовым интернет-остроумием: «В семье должен борзеть только ОДНА», «услышала по телевизору, что взрослой львице требуется 20 часов на отдых каждый день… Я так и знала! Я – взрослая львица», «Гоа – три буквы, на которые реально хочется, чтобы тебя послали».

Страница Валерия была не лучше, впрочем, он хотя бы не репостил цитаты, а только перетаскивал фотографии со стены жены. Все такие же сладкие, постановочные… Такое ощущение, что своей собственной воли у Валерия Романихина не было вообще. Не зря сумасшедшая бабка окрестила его человеком-размазней. Впервые в жизни увидел на странице мужика слово «покупочки»: «погуляли по Питеру, сделали покупочки». Ужас! Что за пидорское слово?!

«Ездил по работе в Горький. Горький совсем не горький, а очень даже сладкий, особенно когда встречаешься наконец-то с другом, с которым переписываешься почти каждодневно уже третий год кряду. Тот друг, который за 800 км от тебя «дышит тем же воздухом», что и ты, у кого те же мечты, и его глаза частенько видят, что и твои… и даже одинаковая музыка играет в ваших ушах:)».

Я показал свое наблюдение Вике:

– У меня прямо гей-радар звенит, когда я смотрю на его страницу.

– У тебя есть гей-радар? – усмехнулась тетка, которая наконец оторвалась от своих научных страданий.

– Встроенный, положен по базовой комплектации.

– И много таких записей у этого Валеры Романихина? – поинтересовалась Вика.

В качестве примера я мог показать с десяток. Время от времени у Валерия случалась «душевная болтовня» и «милые дурачества с друзьями», он любил слова «бесподобно» и «головокружительно», желательно в одном предложении, часто чекинился и любил фотографировать свои новые ботинки.

– Мда, вот этого я, признаюсь, не заметила, – задумчиво проговорила Виктория. – Это круто. Хороший анализ. Мужской и женский дискурс – необъятная тема и очень популярная сейчас, можешь статейку написать потом, так что записывай.

– Я записываю, – заверил я, а она снова уставилась в свой монитор.

Это все? Отлично! Я тоже вернулся назад к записям убитых, но успел бездумно пролистать только несколько. Виктория снова повернулась ко мне:

– Слушай, если этот Романихин – гей, латентный или явный, это не важно, то привязанность Светы к бывшему возлюбленному Денису становится еще более объяснимой.

– Ну, в общем, да. – Я не мог не согласиться. Бедная Золушка, богатый, но голубоватый принц. А может, есть еще какой-то любовник? Не бывший, а настоящий?

Виктория помолчала, нахмурилась, встала и прошлась из угла в угол.

– В записях я не заметила. Помнишь, соседка говорила, что ребенок сдавался в садик при любых обстоятельствах, даже если болел? Вот это вполне может быть признаком наличия живого реального любовника, так как у Светланы есть время только днем, когда муж на работе. Но это уже не наша задача. Перхоть и частички кожи с паласа в квартире криминалисты собрали, начальство на генетику санкции дало. Может, что-то и покажет.

– А родственников удалось опросить наконец? – поинтересовался я.

– Да, всех ближайших. – Она зевнула и продолжила без интереса: – Борис подстерег мать, Ольгу Романихину, когда она приехала в свою зубную клинику. Не могла же она бесконечно бегать. Только ее показания такие же бесполезные, как и показания профессора-отца, – все ее детей любили, по ее мнению. Позитивные, прекрасные люди. К тому же в ночь убийства Романихины-родители были на приеме в честь открытия конгресса физиков. Куча свидетелей, посиделки в ресторане, все такое. А мать Светланы живет в деревне. Отец давно умер, старушка совсем убита горем после похорон, тоже ничего не знает. Они с дочерью толком и не общались. Вот такие тупички.

– Почему тогда Романихины уклонялись от допросов?

– Не знаю, может быть, потому что Романихины – люди публичные. Избегают скандала.

– Ясно. А Вадим Романихин?

Тетка пожала плечами.

– У Вадима еще более прочное алиби. Борис на него в итоге вышел. Или он вышел на Бориса? В общем, они поговорили. Но свидетель из него еще хуже, чем из его родителей. Говорил официозней, чем я экспертизы пишу. Короче, Борис сейчас берет генетику со всех родственников и проверяет версию с Денисом Камельковым. Бывший любовник – хорошая кандидатура. Пусть следователи разбираются. Ты себе для диплома выпиши – дело-то эффектное. Но вся нагрузка в любом случае уже на следствии. А филологи тут бесполезны.

Она снова встала и, потягиваясь, прошлась по комнате, стараясь механически растянуть мышцы шеи.

Неужели мы снова пришли к тому, с чего начали? Что убийство не по филологической части. Что ж, возможно, Вика права. Все колонки моей таблицы были заполнены, языковые портреты убитых и их друзей составлены, только результатов это не дало никаких. Возможно, дело было действительно не в записях. Они больше ничего не проясняли.

– Есть хочется. Надо что-нибудь съедобное заказать, – сказала Виктория, заметив мое разочарование. – Найдешь что-нибудь?

Я закрыл компьютер и задумался. Вика сейчас не зря употребила слово «съедобное», потому что продукты, которые она способна употребить в пищу, – это тема отдельного сочинения. Видимо, из-за того, что в голове у нее было слишком много приспособлений для производства мыслительных операций, некоторые рецепторы туда просто не вместились. Надо было чем-то жертвовать, и в итоге природа удалила часть рецепторов вкуса. У Вики была острая непереносимость ракообразных, рыба вызывала аллергическую реакцию разной степени тяжести, порой дело доходило и до анафилактического шока, при этом вкуса рыбы она не различала, и надо было строго следить, чтобы блюдо было безопасно для нее. Она не ела творог и кисломолочные продукты, потому что различала их по вкусу примерно с той же остротой, что нормальный человек различает вкус ваты и пенопласта. Правда, слава богу, от молока она хотя бы не умирала. От соков и свежих овощей у нее возникал диатез, а грибы вызывали рвоту. В общем, накормить нашу Вику было делом довольно проблематичным. Зато отравить ее не составило бы никакого труда. Это обстоятельство еще раз подтверждало мысль о том, что интеллект – это девиация, отклонение от нормы и природа активно от него избавляется.

– Пицца? – спросил я, и она сделала грустные глаза: само собой, в пицце иногда попадалась моцарелла и не очень пропеченные овощи, а еще грибы… Все это могло стать проблемой.

Вика с надеждой посмотрела на меня. Парадокс, но при наличии настолько сложной диеты готовить сама она не любит и толком даже не умеет.

– Ок, ок. – Я поднялся и поплелся на кухню готовить макароны по-флотски, так как точно знал, что фарш и лук у нас в холодильнике имелись.

Справедливости ради обязан подтвердить: Виктория не бросила меня наедине с бытовыми трудностями. Она тут же перебралась в кухню вместе с компьютером и провела образовательно-развлекательную лекцию о состоянии современного театра и новейших тенденциях в драматургии, в которых поднаторела, пока анализировала дело оскорбленного режиссера. Судя по всему, современный театр жил насыщенной интересной творческой жизнью, которую большинство граждан, а, по статистике, это приблизительно 97 процентов населения России, игнорируют совершенно напрасно.

Глава 13
Парень, который много знал

Если вокруг творятся странные вещи, то любое совпадение следует рассматривать особо тщательно.

Сергей Лукьяненко, Последний дозор

Миллер позвонила мне сама. Я ломал голову, где она могла взять мой номер; вряд ли в деканате. Без долгих вступлений она назначила встречу, и без долгих раздумий я согласился. Нет, я не забыл о просьбе Вики держаться подальше, но ученая дама подчеркнула, что речь идет о взаимовыгодном сотрудничестве. К тому же, если честно, я не видел в ней того рокового монстра, пожирающего молодых дев, о котором говорила Виктория, я испытывал к Миллер любопытство и скорее даже симпатию.

В синем свитере и длинной черной юбке она сидела за столиком, помешивая в прозрачной чашке бледно-зеленый напиток. В простом повседневном наряде она выглядела значительно моложе. В разрез юбки чуть выше колена выглядывала красивой формы нога в аккуратном черном полусапожке на небольшом каблуке. Для меня Миллер заранее заказала вторую чашку, что было очень мило с ее стороны, так как я сорвался сюда прямо с лекций. Вика все-таки придумала, куда позвонить, чтобы мне продлили пропуск в здание университета и дали шанс реабилитироваться на ближайшей сессии.

– Вам интересно знать, кто такие «девочки Миллер»? – ласково улыбнулась Ада Львовна, как только я устроился напротив.

От неожиданности я даже не сразу сообразил, что ответить. Я думал, речь пойдет о Сандалетине. Во всяком случае, она первая сказала, что знает, как нейтрализовать моего главного врага.

– Что это? Многолетний психологический эксперимент? Любовь? Дружба?.. – продолжала Ада Львовна.

– Извините, но я думал, что вы хотели что-то рассказать о Кирилле Михайловиче, – наконец ответил я, не найдя ничего лучше, как сказать правду.

Она ухмыльнулась и, слегка приблизившись, проговорила:

– Так и есть. Но чтобы говорить о Сандалетине, надо кое-что прояснить. Между мной и Викторией много всего – старые обиды, недопонимание… Я хочу помочь, думаю, кое-что я могла бы сделать, тем более что Сандалетин мне самой порядочно надоел, но лучше Вике не знать, что мы с вами встречались.

Я старался угадать цвет ее глаз. Это были настоящие фольклорные ведьмовские глаза-хамелеоны. «Черт, какая ж вы вся литературоцентричная», – подумал я, но вслух, конечно, не сказал. Как по заказу, ее глаза из густо-зеленых стали почти бирюзовыми, как будто женщина прочитала мои мысли. Учитывая современную ситуацию в культуре и жизни вообще, надо было как-то различить, что это такое: реализм, пародия, ремейк, одним словом, настоящая ли она ведьма или это только образ, игра?

– Почему вы решили помочь? Вика не хочет иметь с вами дела, вы в курсе? – поинтересовался я.

– В курсе, но я всегда помогаю своим девочкам, – сказала Миллер и демонстративно откинулась на спинку кресла, ожидая моей реакции на эти слова. Я молчал.

– Виктория Берсеньева – моя девочка. Одна из первых. Она не говорила? Впрочем, вряд ли она стала бы говорить… Она меня теперь отрицает, – как будто обиженно проговорила женщина.

– Ада Львовна, я где-то читал, что общение – это всегда поединок, – прервал я ее, сообразив наконец, что она зачем-то провоцирует меня. – Давайте не превращать этот поединок ни в побоище, ни в мое позорное бегство. Иначе говоря, если вы не будете держать меня за дурака, то я, возможно, выполню вашу просьбу и ничего не скажу Виктории.

Миллер вдруг запрокинула голову и рассмеялась. Смех у нее был глуховатый, мягкий, роковой, как и ее глаза:

– Как так вышло, что вы с теткой настолько похожи?

– Мы близкие родственники, – съехидничал я, но, оказывается, она говорила не о внешности.

– Вы тоже торгуетесь в любой ситуации? – уточнила женщина, сканируя меня своим острым взглядом с расстояния вытянутой руки.

– Вообще-то я еще не начал, – ответил я, поймав себя на предательской самовлюбленной радости, разлившейся внутри от этого то ли комплимента, то ли издевки.

– Ладно, давайте к делу, раз вы такая деловая колбаса, – иронично прищурилась Миллер. – Я знаю, каким образом можно нейтрализовать Сандалетина. Ваша тетка, впрочем, тоже прекрасно знает, только она глупит и боится чего-то, хотя, будь на ее месте другая, давно бы его в порошок стерла.

– Звучит странно, – честно признался я. – Вика спит и видит, где б ей то каленое железо взять, чтоб товарища Сандалетина под корень выжечь.

– Торгуетесь! – снова усмехнулась Миллер, с особым удовольствием произнося это слово. – Но, как говорил великий комбинатор, вы не в церкви, вас не обманут.

– Нет, не торгуюсь. – Мне и нравилось, и не нравилось это слово в ее исполнении. Было в нем что-то порочное и восхитительное одновременно.

– А вам лично чем Сандалетин помешал?

– Голубчик мой. – Она грациозно откинула плечи, глаза ее сияли чистой бирюзой и, наверное, Миллер полагала, честностью. Внезапно она протянула руку и накрыла своей ладонью мою, но я почти сразу отдернул руку, почувствовав, что это уже явный перебор.

Посмотрев на меня с ироничным прищуром, Ада Львовна медленно убрала руку, словно давая мне шанс насладиться своей потерей, и продолжала:

– Нам же с вами важен результат, а не первопричина. Но если сказать в общем и целом, то я органически не перевариваю глупость. Так понятно?

Она улыбнулась снисходительно-нежно, и, глядя на нее, я подумал, что вот сидит передо мною преподаватель университета, известный ученый… Но если бы я задался целью пересказать этот разговор кому-то из своих знакомых, хотя бы даже своему школьному товарищу Пашке, который сейчас пишет армейские рассказы про свою службу, то ни одна живая душа не поверила бы мне.

Сейчас охотно верят аморфным заметкам и рассуждениям о жизни в формате блога или историям от первого лица, как кто-то принимает ванну или делает очередной шопинг для своего шпица. Правда жизни стала важна настолько, что ты просто не имеешь права писать от лица женщины, если ты мужчина, и наоборот это тоже работает. А вот историю с сюжетом, завязкой, наличием коварного злодея, доброго помощника и роковой женщины непременно окрестили бы небылицей.

Я сейчас ощущал себя в плену двух литературных и культурных штампов. С одной стороны, конечно, Миллер – это, что называется, ла фам фаталь – роковая женщина, которая знает о своей привлекательности и наслаждается игрой. С другой стороны, я понимал всю никчемность этой метафоры в применении к реальной жизни. Как бы молодо и прекрасно ни выглядела Ада Львовна Миллер – она в первую очередь солидный университетский ученый если не с мировой, то с российской известностью. К тому же она жена, мать. Что делает здесь эта дама? Зачем трогает мои руки и смотрит в глаза? В общем, я стоял на изломе информационной трассы культуры и дышал ее литературным выхлопом, не понимая, как вести себя в этой ситуации.

– Так что там Сандалентин? – все-таки поинтересовался я в конце концов.

– Знаете такого местного писателя Милашевского? – тут же отозвалась вопросом на вопрос Ада Львовна.

К стыду своему, я никогда не знал и не знаю до сих пор ни одного местного писателя. Как только кто-то из «наших» местных начинает регулярно печататься в столичных журналах, он очень быстро перестает быть местным и перебирается в Москву или Питер. Обычно все знают только бывших местных писателей, поэтому Миллер пришлось пояснять:

– Андрей Григорьевич Милашевский – по основной своей профессии был психологом, писал скорее для иллюстрации своих научных идей. В Москву не стремился. Однажды Милашевский написал рассказ в жанре рождественского или святочного рассказа под условным названием «Санки Санты». Вы в курсе, что это за жанр, святочный рассказ?

Я кивнул. Святочный или рождественский рассказ – жанр довольно редкий, как мне казалось, почивший в бозе, как и многие другие жанры обрядово-календарной литературы. Рождественский рассказ всегда предполагает наличие какого-нибудь ужасного финала. Если вы попали в рождественский рассказ, то приготовьтесь к самому худшему. Я приготовился.

– Вашингтон Ирвинг, «Легенда о Сонной лощине», – доказал я свою эрудированность, вспомнив не столько сам текст, сколько знаменитый фильм Тима Бертона с Джонни Деппом в главной роли. Как известно, адский всадник, разгуливающий без головы – один из любимых сюжетов американской литературы.

– М-м-м, в целом мыслите правильно, – сказала Миллер, берясь за чайник и наливая себе и мне еще прозрачной зеленоватой жидкости.

Я обратил внимание, что во время разговора она постоянно двигалась: то ставила на стол локти, любопытными гладкими округлостями выглядывавшие из укороченного рукава, то медленно отпивала и долго ставила чашку на блюдце, прилаживая поудобнее. Руки ее летали, стан приходил в движение, ей не сиделось на одной теме, хотелось постоянного попутного отвлечения.

– Ваш пример правильный, но я имела в виду не только страшилки, а жесткие мелодраматичные истории вроде «Девочки со спичками» Андерсена. Помните эту ужасно жалостливую историю про девочку-нищенку, которая боялась возвращаться домой, потому что не продала ни одной спички и возле богатого дома, откуда пахло жареным гусем, замерзла насмерть, тщетно пытаясь согреться пламенем от своих спичек. Девочка сразу попадает в мир, где нет голода и холода, то есть на тот свет. Такая вот жуткая история о несправедливости мира людей и доброте Бога, который принимает бедняжку.

– «Мальчик на елке у Иисуса Христа», – сказал я, хоть и не читал эту историю, а нашел ее сейчас же в Википедии по запросу «рождественский рассказ».

Миллер стрельнула глазами по поверхности стола, в то место, где под столешницей находились мои колени, на которых лежал телефон.

– Положите телефон на стол, мы не на экзамене, – со смехом проговорила она и продолжила: – Так вот. О чем мы? Об Андроне Милашевском, местном писателе. Мы были хорошо знакомы, поэтому я называю его Андрон, привычка. Так вот, Андрон написал рождественскую историю в современных декорациях. Маленький мальчик живет в любящей и благополучной семье: их дом находится в дорогом районе, мальчика одевают, как игрушку, дарят все, что тот пожелает. В общем, все хорошо. Родители активные, современные, молодые, красивые. Но вот беда, перед самыми новогодними праздниками мальчик случайно проливает себе на ножки кипяток из чайника. Родители нанимают лучшего врача, покупают дорогие чудо-лекарства. Мальчику становится легче, но доктор прописывает ему полный покой. Банальная история, но здесь-то и скрыт конфликт. Сидеть дома в праздники родители категорически не могут: уже заказаны рестораны, уже оплачены катания на санях, уже приняты приглашения. У всех важных знакомых тоже дети, и заявиться на праздники без ребенка родители мальчика с обожженными ножками никак не могут. Дальше идет чудесный диалог на кухне: молодые мама и папа совещаются и в итоге убеждают друг друга в том, что ничего такого страшного в ожоге нет, что ножки можно плотно забинтовать, малышу дать обезболивающее, и он чудесно проведет время со своими сверстниками вместо того, чтобы киснуть дома в одиночестве. В общем, первого января маленький мальчик с обожженными ножками катается на санях с родителями. А ночью, когда он лежит в горячке, ему мерещится, что за ним приезжают настоящие волшебные сани Санта-Клауса и уносят его в лучший мир без боли, иначе говоря, в мир иной.

– Мы в детстве называли такие истории садюшками, – пробормотал я, не понимая, к чему этот странный рассказ.

В то же время я мучительно вспоминал, что напоминает мне эта история: у меня было ощущение, что я уже говорил с кем-то на эту тему.

– О, напрасно вы не верите, – возразила Миллер. – История подлинная. Милашевский был не только писателем, но и практикующим психологом.

– Был?

– Умер три года назад. А изучал он такую проблему, которая, как он утверждал, навалилась на нас вместе с возникновением общества потребления… Отсутствие материнского инстинкта, инфантилизм. Милашевский назвал это явление «немамия», – продолжала Миллер после некоторой паузы, и я снова удивился, как точно она чувствовала состояние собеседника: заговорила только после того, как я успел вновь сосредоточиться. – Имеется в виду, что современная женщина – не мама. Про этот случай с обожженными ножками в свое время даже местные СМИ писали. А Андрон специализировался по таким мамашкам. Материнский инстинкт у самки-потребительницы сильно приглушен, и ребенок рассматривается больше как атрибут семейной жизни. Соблазны современного мегаполиса отвлекают от домашних будней. Кто выберет рутину, когда вокруг столько ярких огней? Ведь семья и ребенок – это все-таки большая работа. Поверьте пока на слово.