Опомнись, Филомена!

Остановившись у начала лестницы, я убедилась, что Чезаре по ней спускался. В подвал? Палаццо возвели на островном грунте, так что подвал там вполне мог быть. Внизу следы пропали. Здесь не было пыли, то есть она была у стен, но коридором часто пользовались, проложив по его центру дорожку чистоты. Ах, кроме этих неявных признаков, были еще и яркие факелы через каждые несколько шагов.

Значит, палаццо Мадичи обитаемо? Что, если владелец застигнет меня за проникновением? Надо срочно бежать!

И… я пошла дальше по коридору, осторожно нажимая на ручки всех попадающихся по дороге дверей. Одна из них поддалась, но открыла вовсе не дверь. Одновременно с поворотом ручки пол ушел у меня из-под ног, и я рухнула в разверзнутую бездну.

Удар был почти неощутим, мое бренное тело приняли объятия небесных облаков. Только воняло гадостно, не облачно, а вполне земной гнилью.

– Мне что-то послышалось? – трескучий мужской голос раздался в кромешной тьме.

«Надо сразу требовать арфу, – подумала я, – как дева, не успевшая познать радостей…»

И тихонько сплюнула попавшую в рот ворсистую гадость.

– Слишком много звуков, – проговорил другой мужчина. – Как утомительно. После окончания дела я погружусь в как минимум столетний сон.

– И запахи, – не унимался первый, – пахнет людьми.

– Кукольник довольно вонюч. И, заметь, здесь гниет триста фунтов подношений от дома Кавалли.

Дом Кавалли торгует шерстью, значит, я упала в шерсть, вонзившись, будто нож в масло, меж слежалых тюков.

Я запрокинула голову в тщетной попытке рассмотреть отверстие, через которое сюда попала, потом, извиваясь, пошевелила руками, проверяя Чикко. Она была на месте. Трескучие голоса отдалялись, и я позволила себе, упираясь каблуками и локтями, выбраться на верх завала.

Подвал в подвале? Какая глупость. Хранить триста фунтов драгоценной шерсти в этой сырости? Какое расточительство!

Потолок высился надо мною на недостижимой высоте, поэтому, спрыгнув с тюков, я пошла в единственном возможном направлении, к полуоткрытой двери, из которой в полутьму хранилища изливался яркий желтый свет.

Это была кузня. Наверное. По крайней мере, там пылал очаг, в огне резвилась целая дюжина саламандр. Я присвистнула, представив, какую температуру они там поддерживают. У верстака суетились странные фигуры с длинными конечностями, похожие и одновременно вовсе не похожие на людей. Таких крупных марионеток раньше мне видеть не приходилось, но это были именно они. Со взрослого мужчину ростом, сделаны они были из дерева, и довольно небрежно. Куклы что-то пилили и строгали. У дальней стены стоял безголовый манекен, изображающий женскую фигуру в непристойно коротком голубом платьице с кружевными оборками. Юбочка заканчивалась чуть ниже местечка, где женские ножки соединяются, из-под нее виднелись кружевные панталончики, которые даже не достигали фарфорово-белых коленок.

– Когда ты закончишь, Кукольник?

Говорил некто в черном плаще и маске чумного доктора. Второй, точно такой же, стоял рядом с ним.

Кукольник, толстоватый синьор вида самого безумного (а как еще воспринять господина, который держит под мышкой женскую голову?), тоненько хихикнул:

– Время наше придет, братья! – Он поднял перед собой свою страшную ношу. – И сестры!

Чумные доктора отошли к двери, я отпрянула.

– Человечек-то совсем протек…

– …что скажет…

– …уже не нужен… нанял людей, они доставят…

– …убивать нельзя, лишить памяти и…

Какой интересный разговор! И как жаль, что долетает он до меня урывками.

– …кукол сжечь, никаких следов…

– Маэстро Дуриарти, – громко проговорил «доктор», – внемлите приказу вашего господина!

– Внемлю! – Кукольник орал. – Слушаю и повинуюсь!

Приказа я не расслышала, потому что вдруг осознала близость собственного провала. Сейчас клювастые посетители выйдут, а тут синьорина Саламандер-Арденто.

Я побежала к тюкам и ввинтилась в них, как штопор в винную пробку.

Проследить за «докторами», найти выход и бежать.

Ногтями я разодрала упаковочную ткань и занавесила шерстью наблюдательное отверстие. Черные фигуры проследовали через хранилище к дальней стене, там произвели некую манипуляцию с торчащим из кладки штырем и один за другим скрылись за отъехавшей в сторону плитой.

Пережидая, пока «чумные доктора» удалятся на безопасное расстояние, я вернулась к двери кузни. Куклы строгали, маэстро Дуриарти нахлобучивал голову на манекен. Волосы манекена были того же оттенка, что и платье.

Безумец отошел, любуясь своей работой, потом быстро шагнул, наклонился и прижался ртом к фарфоровым губам манекена. Это не был поцелуй, ну, по крайней мере, с моего места он так не выглядел. Похожее действо я наблюдала, когда Франциско наглотался морской воды, а Филиппо вдувал в него воздух.

Кукольник отстранился, и женщина ожила. Ручка поднялась, поправляя голубой локон.

– Получилось! У меня получилось! – Маэстро исполнил что-то вроде танца и велел, обернувшись к деревянным куклам: – Упакуйте ее в ящик.

Манекен с глухим стуком упал.

– Стронцо! Нет, болваны! Она не ожила. Ее нельзя паковать! Отойдите, дуболомы!

Маэстро принялся хлестать фарфоровые щечки, дуть в кукольный рот, даже энергично помассировал грудь, видимо, в попытке запустить сердце. Наконец он сдался. Сел на пол и проговорил с оттенком радостного удивления:

– Я покойник! Если через час у меня не будет волшебного дара моря, я умру.

Испытав невольную жалость к чужому фиаско, я отвернулась от двери. Оставаться здесь дольше становилось опасно.

– Дуболомы! – кричали за моей спиной. – Отыщите мне деву! Любая сойдет. Быстро, быстро…

Я понеслась к стене, будто ошпаренная. Повисла на штыре, так и эдак его поворачивая. Деревянные ноги кукол застучали по полу, как козлиные копытца. Меня схватили за платье, потащили.

– Не смейте! – орала я. – Вы еще не знаете, с кем связались! Я…

У кукол не было даже ртов, а глаза горели нехорошим светом. Забавно, носами для своих созданий маэстро озаботился, но как бы не до конца. Из тесаных шаров, изображающих головы, торчали сучки с вырезанными в них ноздрями.

Спина больно ударилась о доски верстака, чудовищные деревяшки держали мои запястья и лодыжки, прижимая их к столешнице. Каждая из тварей была сильнее меня. Кукольник чем-то быстро залепил мне рот.

– Это фарфор, милая, – ласково сообщил он, – на губах его незаметно, но шевелить ими тебе он не даст.

Я немедленно попыталась. Безуспешно. Теперь мне были отчетливо видны глаза кукольного мастера. В них вовсе не было зрачков, а радужка пульсировала алой спиралью.

– Молчаливая и прекрасная, – вещал безумец. – Да не дергайся ты, через пару дней нашлепка рассосется. А я к тому времени буду уже далеко… и живым…

Он запнулся, мысли его перескочили на другую тему:

– Ты плохо одета. Ни один синьор не покусится на эти лохмотья. Болваны, разденьте ее. Другое платье, снимите с той. Выполнять!

Я мечтала об обмороке, о забвении, о смерти. Но мироздание такого подарка преподносить мне не собиралось.

Обнаженной я оставалась недолго. Деревяшки обрядили меня в голубое платьице, надели на босые ноги атласные туфли.

Чуть повернув голову, я посмотрела на голую фарфоровую куклу, лежащую у камина. Ее прекрасное лицо с широко открытыми фиалковыми глазами было неподвижно, а потом левый глаз мне подмигнул.

«Она жива! – заорала я мысленно. – Эта… путтана вас дурачит! Хватайте ее! Отпустите меня!»

Безумец, вместо того чтоб услышать мои мысли, приказал:

– Тряпье в огонь.

«А-а-а! – От беззвучного крика заложило уши. – Чикко!»

Саламандры принялись за дело. Язычки пламени весело разбежались по шелку и атласу, моих ноздрей коснулся ни с чем не сравнимый аромат горящего сандала. Взгляд затуманился, но зажмуриться я не смела. Двенадцать саламандр! Жар, вызванный для обжига фарфора, сейчас превращал в пепел мою драгоценность.

Я сморгнула слезы. Дюжина огненных ящерок кружила в танце вокруг полупрозрачной сферы, они сплетали хвосты, взмахивали лапками, изгибались и подпрыгивали. Сфера вспыхнула так ярко, что на мгновение я ослепла. Когда зрение вернулось, яйца в камине не было, зато алая крошечная саламандра стрелкой шмыгнула на верстак. Я ощутила шевеление волос на затылке и прохладные лапки, охватывающие мое ухо.

«Чикко! Девочка моя. Если бы не жар двенадцати…»

Додумать приятную мысль мне не дали. Деревянные болваны, понукаемые кукольником, уложили меня в деревянный ящик, закрепили руки, ноги и даже шею атласными лентами и опустили крышку.

Стало темно.

Крошка-саламандра сжимала пальчиками мою мочку. Как приятно. Раньше мне приходилось держать в руках огненных саламандр, разумеется, надев перед этим перчатки. Кожа зверьков всегда была обжигающе горячей. Моя же Чикко излучала мятную прохладу.

Ничего, мы справимся. Подруги меня разыщут. Встревожатся, что меня давно нет, пойдут проверить.

За пределами моего гроба меж тем происходили какие-то события. Кажется, там кипела драка. Ну, судя по звукам. Дерево ударялось о дерево, кукольник лепетал что-то вроде: «Как же так, щепка от щепки, ваш папенька Джузеппе…» Потом он охнул и затих.

– Папенька Джузеппе, – произнес некто глубоким женским контральто.

И топот десятка деревянных ног, а после – тишина.

Бунт кукольного воинства? Побег?

Дергая руками и ногами, я попыталась освободиться от пут. Немедленно стало жарко.

– Он мертв? – трескучий мужской голос.

– Сопит и воняет.

«Чумные доктора» вернулись.

– Его кукла тоже. – Похлопывание по крышке моего ящика. – Я ее чую.

Я замерла, затаив дыхание.

– Значит, хорошая кукла, от настоящей девы не отличишь. Где остальные?

– Он успел их сжечь? Посмотри в камине.

– Сам посмотри.

Трескучее двойное хихиканье.

– Бери ящик, а я займусь маэстро.

Гроб покачнулся, меня куда-то несли. Раздался скрежет камня о камень, видимо отодвигалась плита.

– А он хорош, этот Дуриарти. Раньше мне не встречалось мастеров, столь просто вдыхающих жизнь в своих созданий.

– Лукрецио умеет подбирать людишек.

– Этого у него не отнимешь.

– А что отнимешь? Ничего не позволит.

Мне показалось, что мы уже на свежем воздухе. Ну насколько он может быть свежим в Аквадорате, каналы которой принимают в себя все городские отходы.

Гроб перевернули, отчего я повисла вниз головой, атласная лента больно врезалась в шею.

– Установите ящик на плот неподалеку от мола, – сказал «доктор». – Плот уже сколотили?

– Точно так, хозяин, – прошепелявили в ответ. – После полуночи течение отнесет его аккурат к выходу из лагуны. Все как вы велели.

– Отправляйтесь.

Мой ящик качнулся, его перехватывала больше чем пара рук.

– Желаете, мы по дороге и этот труп притопим?

– Не твоя забота, Упырь.

– Как скажете.

Стук. Покачивания изменили интенсивность. Гроб стоял теперь в плоской гондоле.

Значит, меня оставят у мола, который защищает остров Николло, самый крупный из островов, опоясывающих аквадоратскую лагуну. Что сказал Упырь? После полуночи течение… Значит, еще не полночь, до Николло часа два пути, на одновесельной городской гондоле все два с половиной. Получается, сейчас…

Покачивания опять изменились, ящик переставляли в другое судно. Голосов стало больше. Гребцы! Гребная галера. До полуночи осталось совсем немного. Подруги должны были уже встревожиться. Ох, лучше бы им не направляться на мои поиски.

На море меня всегда клонило в сон, вот и сейчас я, кажется, задремала, потому что отрывистые команды того, кого называли Упырем, прозвучали неожиданно:

– Здесь закрепи, да понадежней.

– А чего там? Покойник? – Вопрошающий смачно сплюнул.

– Дожу Муэрто подарочек. Не замай! Открывать не велено. Меньше знаешь, дольше проживешь. Все, парни, отплываем.

И вскоре вокруг меня царил лишь шелест волн.

Зевать заклеенным ртом оказалось процессом нетривиальным, но я все же зевнула и принялась дергать правой рукой, решив, что, если удастся освободить ее, дальше будет проще. Я вспотела, разозлилась, устала, подремала, стала дергать опять, уже слыша крики наглых аквадоратских чаек. Значит, уже рассветало и течение выносило мой плот к выходу из лагуны, а навстречу мне стремительно двигалась «Бучинторо», церемониальная галера, на которой дож каждый год проводит обряд обручения с морем.

Учениц «Нобиле-колледже-рагацце» на праздники не пускали, дозволялись лишь школьные балы, на которые приглашались родственники воспитанниц, но лет пять или шесть назад папенька отвез меня полюбоваться обрядом. Наша гондола плыла в веренице прочих, а его серенити, его безмятежность Дендуло в рогатом головном уборе стоял на корме золотой галеры «Бучинторо», возглавляющей процессию.

Тогда душка дож, как все его называли за доброту и приветливость, воздел руку и бросил в воду драгоценный перстень.

Зрелище меня впечатлило не особо. Видимо, для полноты требовалась вовлеченность, надо было находиться рядом с его безмятежностью, слышать возносимые молитвы и священные слова, обращенные к морю.

У его серенити Муэрто это обручение должно было стать первым. Дож был новенький настолько, что я даже не знала, как он выглядит. Монет с его профилем отчеканить не успели, а во Дворец дожей, что на площади Льва, учениц «Нобиле-колледже-рагацце» отчего-то не приглашали.

До меня донеслись звуки музыки и треск шутих. Процессия приближалась.

Кракен всех раздери! Я замычала от бессилия. Чикко встрепенулась, будто ждала именно этого, и скоро ее лапки пробежали по моему запястью. Малышка хочет перегрызть ленту? Опомнись, Филомена, у ящериц нет зубов. Кожу обожгло, рука прижалась к боку. Чикко пережгла атлас. Она это все-таки умеет?

Где-то вдали громыхнул залп. Лагуну защищала артиллерийская батарея. По чему они палят? Атака с моря?

Чикко перебежала на мою левую руку, плот дернулся, сев на мель, и подпрыгнул от взрывной волны. Стреляют по мне?

Чикко скользнула к ногам. Я разорвала шейную ленту, толкнула крышку и села, ослепнув от яркого солнечного света. Пока я протирала глаза, в полумиле справа в воду вонзилось еще одно ядро, а саламандра обхватила лапками мое ухо, хлестнув хвостиком по мочке.

Я выпрыгнула из гроба. Солнце светило в спину, «Бучинторо» блистала в его лучах золотыми боками, на ее корме блистал золотыми боками и рогатой шапкой дож. Обернувшись, я приставила ко лбу раскрытую ладонь, всмотрелась в море. Палили с острова Николло. Но, кажется, не по мне. В волнах что-то темнело, что-то огромное, глянцевое. Оно лавировало, преследуемое флотилией быстрых парусных лодок. Залп, одна из лодок перевернулась. Глянцевая спина вознеслась над волнами. Откуда здесь головоног? В теплое время года они впадают в спячку. Какой дурак будет использовать против безобидного моллюска артиллерию?

Лодки отстали, головоног уже шлепал по мелководью. Это самка! Она беременна! Какая подлая тварь посмела напасть на беременную женщину? Какая подлейшая персона отдала такой приказ?

Я с ненавистью посмотрела на «Бучинторо» и только теперь заметила гарпунную пушку по правую руку от дожа.

Спрыгнув с плота, я побежала по отмели навстречу головоногу. Уходи, дурочка, сейчас в тебя вонзится стальное копье, тебя протащат к галере, ты станешь знаком благосклонности моря к Аквадорате, к новому дожу. Твое брюхо будет распорото, а мертвые детишки отданы на потеху кровожадной публике.

Кричать я не могла, зато могла размахивать руками и громко думать. Головоноги улавливают мысленные эманации. Уходи, спрячься, затаись. Что тебе эти смешные людишки с их смешными лодчонками и смешными пушками? Под толщей моря они тебя не достанут, уходи! В глазах потемнело, самка меня поняла. Щупальца свились в пружины, вытолкнув бесформенное тело в воздух. По плавной дуге головоног пролетел в сторону острова и скрылся под водой.

«Ей не нужно плыть, – думала я. – Она пройдет по дну, забьется в расселину».

– Как зовут тебя, прекрасная русалка? – спросил веселый мужской голос.

Слишком знакомый, чтоб быть приятным. Глаз с этого расстояния я рассмотреть не могла, лицо же под дурацкой золоченой шапкой принадлежало молодому синьору с хорошими зубами. Его серенити улыбался, не улыбался даже, а скалился. Стронцо, путтана, кракен его раздери.

Он что-то проговорил в сторону, и с бортов галеры спрыгнуло несколько одетых в гвардейские камзолы мужчин, быстро поплывших в мою сторону. Я сняла с уха Чикко. Ящерка сейчас была голубой, видимо, под цвет моего платья. Она изогнулась и выпустила язычок синего пламени. С саламандрами такое дело, огонь для них – это некий выхлоп жизнедеятельности, то есть извергают они не из того отверстия, которым питаются. Такой вот, извините, пук.

– Синьорина немая? – спросил первый из доплывших гвардейцев, выбравшийся на отмель.

Я кивнула, Чикко взбежала по руке, заняв привычное местечко. Наверное, саламандру можно принять за дамское украшение. Хороша же я, наверное: в неприлично коротком кукольном платьице, с волосами, пружинно взъерошенными от влаги, и ящерицей на ухе. Гвардеец вон совсем протек, не зная, на чем взгляд успокоить: на голых ногах или на декольте. Интересно, меня казнят? За то, что помешала хорошему предзнаменованию.

– Синьорина немая.

– Немая…

– Немая…

– Госпожа, позвольте вам помочь, позвольте руку, ножку сюда. Винченцо, где весла? Госпожа, присядьте, Винченцо, толкай.

Я сидела на своем гробу, чинно сложив руки на голых коленках, гвардейцы гребли, пустив плот по направлению к «Бучинторо».

– Мы женимся на вас, море, – вещал дож громогласно. – Примите сей драгоценный перстень в знак нерушимости наших уз.

Кажется, морскому жениху я не понравилась: кольцо просвистело у моего уха и не попало в глаз лишь потому, что я уклонилась. По мере того как сокращалось разделяющее нас расстояние, я слышала все больше.

– Артуро, другое кольцо, – командовал дож вполголоса. – Нет, два, пусть будут парные. И притащи кардинала с его гондолы. Что значит зачем? Женить. Свершать таинство брака.

Что он несет? Обряд только что свершился.

Артуро, единственный синьор, на котором я заметила маску, с поклоном удалился.

– Держать равновесие, все назад, – скомандовал гвардеец и протянул мне руку, подводя к краю плота. – Ваша безмятежность, принимайте дар моря.

Цепкие твердые пальцы обхватили мое запястье и втащили на борт «Бучинторо». Каблучки атласных туфелек щелкнули о палубу.

– Гаденыш Мадичи постарался с подарком, – сообщил дож и снял с моей головы мокрый голубой бант. – Какая гадость.

Мне захотелось умереть. Еще и бант.

– Ты немая? Чудесно. То есть менее отвратительно, чем все остальное.

Бант шлепнулся в воду. Возникло желание умереть вдвоем с его серенити. Я его узнала, нашего тишайшего, нашего Муэрте. Правда, глаза его оказались вовсе не серебряными, а цвета спокойного моря, невероятно светло-зелено-голубыми. А еще я знала, что под многослойными золотыми церемониальными камзолами скрывается мускулистая долговязость капитана Чезаре. Отчего я решила, что он тоже Маламоко? Среди кузенов не обязательны одинаковые фамилии. Прочее фамильное сходство налицо – смуглое, длинноносое лицо с острыми скулами и подбородком. И волосы похожи на шевелюру Карлы, такие же волнистые и черные.

Я опустила взгляд. Дож был обут в расшитые каменьями сапоги. Страшно представить, сколько драгоценностей на это пошло, с эдакими-то лапищами.

– Море послало нам супругу!

Он проорал это так неожиданно, что я вздрогнула.

– Да, мы немедленно обвенчаемся!

До меня стало доходить, что с тишайшим Чезаре мы вовсе не наедине, что вокруг «Бучинторо» целая флотилия гондол, лодок и галер, что музыка не утихает и что публика неистовствует.

– Море любит Аквадорату! – прокричали с алой гондолы. – Русалка прелестна!

– Какие ножки!

– Какие волосы!

Дож кивал и улыбался:

– Консумация будет сладкой!

Забавное слово. Что оно обозначает? Название десерта? А улыбается его серенити странно, просто растягивая пухлые губы, глаза при этом холодны или даже злобны.

– Русалка, взгляни на меня! Сто базантов за улыбку и тысячу за поцелуй!

– А на тебе можно неплохо заработать, – пробормотал дож, приобнимая меня за плечи. – А, рыжая?

Я наступила каблуком ему на ногу и отстранилась.

– Еще и скромница? Или пытаешься набить себе цену?

«Торгаш, ничтожество, стронцо! – думала я изо всех сил. – Чтоб ты облез, полысел и лишился всех зубов! Чтоб Паола Раффаэле затискала тебя до смерти!»

Чезаре не был головоногом, он меня не услышал. Обернулся в сторону, проорал приветливо:

– Ваше высокопреосвященство! Каково?

К нам приближался низенький старик в кардинальской мантии. Я сложилась в поклоне и, схватив монсеньора за руку, поцеловала рубиновый перстень.

– Малышка набожна, – проскрипел кардинал. – Как ее зовут?

Я подняла к небесам полные страдания глаза.

– Девица немая, – похвастался дож. – Каково?!

– Чезаре, сын мой, не зная имени девицы, я не смогу вас обвенчать.

– Так нареките ее сами, минутное дело.

– Если ее уже крестили…

– Где? Или вы втихую организовали подводную епархию?

Клоунада пред ликом его высокопреосвященства! Непотребство какое.

– Синьорина, – прошелестело у плеча, и я посмотрела на Артуро. – Вы можете писать?

Кардинал тоже услышал вопрос. Он выхватил у гвардейца записную книжку с прикрепленным карандашиком и протянул мне:

– Напиши имя, данное тебе при крещении, дочь моя, и фамилию, которой наградили тебя предки, если она есть.

Мне подумалось, что писать как раз не стоит, потому что дело принимает вовсе ужасный оборот, но врать священнику я не могла и не исполнить приказа – тоже.

Я вывела на белом листе:

«Филомена Саламандер-Арденте».

Кардинал вчитался:

– Я знаком с твоим батюшкой, Филомена. Чезаре, венчание откладывается. Сначала тебе придется испросить благословения синьора Саламандер-Арденте.

– Значит, так. – Дож взял священнослужителя под руку, их рукава – золотой и алый – сплелись. – Синьор Мазератти, я прекрасно понимаю, сколь неприятен вам сей благословенный знак, поданный морем непосредственно мне.

– Синьор Муэрто! – Кардинал попытался выдернуть руку, но после пары трепыханий обмяк.

– И прошу вас, ради бога, презреть наши личные обиды, а задуматься о процветании Аквадораты. Море послало эту деву, чтоб отогнать от города чудовищного кракена, кто эта дева и как именно море это провернуло, сейчас не важно. Как говорят в народе про грешные связи, мальчик, девочка… какая разница…

Две пары глаза встретились в безмолвном поединке, карие против цвета спокойного моря, и последние победили.

– Обвенчайте нас!

– Может, лучше в соборе? – предложил напоследок кардинал. Он отчего-то выглядел смущенным.

– Здесь и сейчас, – ответил дож. – Артуро, кольца.

И нас обвенчали. Толпа гудела, била в барабаны, дула в свирели, терзала струны виол, я стояла на коленях рядом с гарпунной пушкой, у правого моего плеча в той же позе стоял Чезаре. Обращенных к нам слов я не понимала, но, замычав, когда меня больно дернули за волосы, поняла, что только что сказала «Да».

Потом кто-то заорал:

– Поцелуй!

Мы уже опять были на ногах. Его серенити притянул меня к себе и прижался губами к фарфоровой нашлепке.

«Так тебе и надо, стронцо», – подумала я.

Но дож фарфором полностью удовлетворился.

– Артуро, мы возвращаемся. Ваше высокопреосвященство, жаль, что вы уже уходите. Филомена, улыбайся, подданным нужна приветливая догаресса.