Уинстон Черчилль. Его эпоха, его преступления

2
Стычки на внутреннем фронте

 
Эти позолоченные мухи,
Которые, греясь под солнцем двора,
Жиреют на его коррупции! – Кто они?
Трутни общества; они питаются
Трудом механика: голодный олень
За них заставляет упрямый луг отдавать свой урожай без остатка; и твой убогий вид
Хуже, чем бесплодное страдание, что тратит
Жизнь без солнца в зловонной шахте,
Чтоб прославить свое величие, многие умирают от труда,
Чтоб немногие познали тяготы и скорбь праздности.
 

ШЕЛЛИ. ЦАРИЦА МАБ (1813)

В течение почти целого века (с 1819 по 1914 г.) политически сознательные элементы зарождавшегося британского рабочего класса изо всех сил боролись за то, чтобы иметь основные социальные и политические права, и жертвовали ради этого своими жизнями. Они сталкивались с упорным сопротивлением владельцев собственности и их политических покровителей, за которыми стояли церковь, полиция, судебная система, а при необходимости и военная сила. Регулярные вспышки политического насилия, происходившие на протяжении большей части XIX и начала XX в., привели к повсеместному, хотя и неравномерному росту сознательности, что способствовало окончательному оформлению как молодых рабочих и радикальных движений тех лет, так и правящего класса. У каждой стороны имелась своя историческая память. В первом случае она питалась надеждами, во втором – страхом.

Черчилль вышел на политическую сцену в 1900 г., а в следующем году стал депутатом парламента от консерваторов. Эпоха характеризовалась политической нестабильностью и ощущением тревоги в правящих кругах. В 1885 г. лидер Либеральной партии Джозеф Чемберлен начал кампанию против нуворишей – толстосумов, которые сколотили свои состояния в городах и на море, а теперь были заняты строительством роскошных загородных особняков. Он не возражал, чтобы они накапливали богатство, но считал, что за это им придется заплатить. Начав кампанию в поддержку одного из первых проектов государства всеобщего благосостояния, Чемберлен поставил вопрос, подразумевавший демократизацию принципа noblesse oblige^[69]: «Я спрашиваю, какой выкуп должны заплатить владельцы собственности за безопасность, которой они пользуются?» Получив град упреков за использование слова «выкуп», он позднее пожалел о своей опрометчивости и заменил его менее обидным выражением «страховое обеспечение», но смысл был ясен. Состоятельный класс пребывал в беспокойстве.

На первый взгляд эти опасения казались безосновательными. Но те, у кого была долгая память, отдавали себе отчет в существовании угроз, которые даже во времена видимого затишья исходили от проигравших в ходе промышленной революции.

Радикальный век в Великобритании следовал канве Французской революции 1789–1815 гг. В 1794 г., когда по ту сторону Ла-Манша революция была в самом разгаре, в Лондоне большие толпы брали в осаду армейские призывные пункты в Холборне, Сити, Кларкенуэлле и Шордиче и устраивали нападения на них, а на третий день беспорядков наконец сожгли их дотла. После 1815 г. надежды правящего класса на то, что поражение Наполеона при Ватерлоо и его заточение на острове Святой Елены смогут резко снизить градус радикализма внутри страны, оправдались лишь отчасти. Последователи Томаса Пейна^[70], образовавшие свои группы в нескольких городах, сосуществовали с еще более радикальными течениями. Непривилегированные классы протестовали против создания полиции, впервые учрежденной как единый государственный орган в 1800 г. с целью навести порядок среди портовых рабочих на Темзе^{23}. Даже реформисты, соглашавшиеся с тем, что для охраны домов и лавок нужно создать на местах подразделения превентивной полиции, были не готовы мириться с полицией как централизованным институтом, поскольку расширение ее полномочий в будущем грозило привести к «системе тирании, организованной армии шпионов и доносчиков, нацеленной на уничтожение всех общественных свобод и грубое вторжение во все сферы частной жизни. Любая полицейская система, помимо уже существующей, является клеймом деспотизма»^{24}.

Недовольство распространялось не только в среде подмастерьев и рабочих. Многие либерально настроенные представители среднего класса и мелкие торговцы были в ярости после «бойни при Петерлоо» в 1819 г. в Манчестере, которую Шелли увековечил в поэме «Маскарад анархии» (The Masque of Anarchy), написанной сразу же после событий Петерлоо^[71], но не публиковавшейся вплоть до 1832 г. Поэт прочитал о подробностях жестокого подавления сторонников демократических реформ в радикальных журналах – «Сечь, колоть, калечить, рубить; / Что они любят, дай им творить», – в основном полагаясь на острые как бритва репортажи Ричарда Карлайла.

В отсутствие политических партий радикальная культура того времени сыграла огромную роль во взращивании и подпитывании дискуссионных групп. Основанный Томасом Вулером в 1819 г. журнал The Black Dwarf стал крупнейшим еженедельным изданием радикального толка. Сам Вулер, художник из Шеффилда, был смелым редактором. Публиковавшаяся в журнале сатира, возможно, иногда бывала тяжеловесна, но тому всегда были причины. Вулер нередко сочинял статьи экспромтом и поощрял других авторов выражаться в том стиле, который казался им самым естественным. В результате письма в редакцию иногда приходили в стихотворной форме. В номере за 10 февраля 1819 г. Вулер раскритиковал введение налога на окна – побор, который еще сильнее ухудшил положение бедняков: «Налог на окна! – отвратительное злодейство против здоровья – кощунственная попытка лишить бедняков всеобщего достояния: света и воздуха». Отовсюду приходили письма поддержки, включая послание в стихах, озаглавленное «По поводу налога на свечи и окна»:

 
Юпитер рёк: «Да будет свет!» – и вот
Он тотчас появился и доступен даром
Любой из тварей под широким небом.
Тут Питт^[72] промолвил: «Мне то не по нраву.
Тьма больше мне подходит, пусть же тьма
Нависнет над страною.
И я повелеваю, что отныне каждый да заплатит
За всякий свет и днем и ночью».
Сказал он – и, как если б был он Богом,
Продажная толпа ему повиновалась,
Несчастные, что при любой беде
Продать готовы родину за песню^{25}.
 

Использование кавалерийских штыков против реформистов в ходе событий Петерлоо – самый известный эпизод классовой борьбы в Великобритании эпохи индустриализации. Своей известностью он обязан главным образом поэме Шелли, но само массовое выступление не было совсем уж громом среди ясного неба. Об этом много писалось в научных монографиях, и совсем недавно вышел крайне полезный с точки зрения просвещения (что редкость в наше время) фильм Майка Ли. Злые сатирические памфлеты того времени за авторством господ Хоуна и Крукшанка, попавшие в сборник «Политический дом, который построил Джек» (The Political House that Jack Built), разошлись по региону стотысячным тиражом. Учитывая, что бо́льшую часть памфлетов, журналов и т. п. читали и передавали друг другу в тавернах и других общественных местах, реальное количество читателей как минимум вчетверо больше. Для понимания контекста лучшей работой остается «Создание английского рабочего класса» (The Making of the English Working Class) Эдварда Томпсона. Его изложение событий Петерлоо дополнено описанием существовавших в то время разнообразных радикальных течений, благодаря которым столь массовое сборище в принципе стало возможным в Манчестере.

Десятки тысяч собравшихся на площади Святого Петра («Петерлоо» – сатирический неологизм, который закрепился в употреблении)^[73] явились туда, чтобы потребовать всеобщего избирательного права для взрослых граждан мужского пола. Сейчас это может показаться чем-то элементарным, но в то время подобные требования выглядели ультрарадикальными с точки зрения правящих классов, для которых даже частичная демократия была равносильна революции. Томас Дэвисон, книготорговец и сторонник радикальных взглядов из Смитфилда, опубликовал редакционную статью под заголовком «Подрыв существующей системы», в которой язвительно сообщил читателям своего журнала Medusa, Or, Penny Politician – «Медуза, или Грошовый политик» – о том, что «повсюду имеются деревья, фонари и веревки на случай, если требуется на скорую руку совершить правосудие и преподать урок на примере любого закоренелого и неисправимого негодяя, а также крупного или мелкого расхитителя собственности». Если многие получат право голоса, каким образом смогут процветать немногие?

Обе стороны истолковали это не совсем правильно. Понадобится еще целое столетие, чтобы избирательные права обрели женщины, – требование, о котором радикальные реформисты или Medusa даже и не помышляли. Точно так же центральной темой «Обращения манчестерских женщин-реформисток к женам, матерям, сестрам и дочерям высших и средних классов общества» было не равенство полов, а классовое угнетение. Составленное за месяц до Петерлоо и подписанное Сюзанной Сакстон «по распоряжению комитета», оно рисовало мрачную картину повседневной жизни рабочего класса и объясняло, почему эти люди обретаются на пределе своих сил:

ДОРОГИЕ СЕСТРЫ ЗЕМЛИ!

С мирными намерениями и всем подобающим уважением мы считаем нужным обратиться к вам, чтобы объяснить причины, которые заставили нас сплотиться для помощи нашим страдающим детям, нашим умирающим родителям и нашим пребывающим в горестях товарищам по несчастью… Наш разум переполнен ужасом и отчаянием, страхом перед каждым новым утром, в свете которого мы можем увидеть очередное бездыханное тело кого-нибудь из наших голодающих детей или ближайших родственников, избавленных милосердной рукою смерти от удушливой хватки угнетателя… Каждая следующая ночь несет с собой новые ужасы, так что мы разочаровались в жизни и устали от мира, в котором бедности, убожеству, тирании и неправде позволено так долго властвовать над людьми…

По самой природе вещей и после тщательного обдумывания мы пришли к твердому убеждению, что при существующей системе недалек тот день, когда в нашей несчастной стране нельзя будет найти ничего, кроме излишества, праздности, разврата и тирании, с одной стороны, и отчаянной бедности, рабства, убожества, невзгод и смерти – с другой…^{26}

Не так много изменилось к концу века, и похожие описания можно найти у Томаса Гарди, в особенности в романе «Джуд Незаметный». Что особенно привлекает в воззвании женщин-реформисток – воззвании, которое осталось практически неуслышанным, – так это подчеркнутая связь между фактами угнетения внутри страны и ее реакционной политикой за рубежом. Если бы существовал демократический парламент, доказывает Сакстон, «английская нация не была бы отмечена несмываемым клеймом позора за свое участие в недавней несправедливой, бессмысленной и разрушительной войне против свобод во Франции, поставившей страшную точку на багровых полях Ватерлоо». Единственной целью всего этого предприятия было посадить на французский трон отвратительного подонка – того, который вел паразитическое существование, разъезжая по всей Британии из конца в конец «с ленью и беспечностью труса и бездельника». Следствием войны стали не только гибель людей, «оставшиеся в нищете и без попечения вдовы и сироты»: война «способствовала троекратному увеличению земельной собственности» и породила «непреодолимое бремя налогообложения», которое теперь погружало «наших торговцев и промышленников в пучину бедности и упадка».

Все реформисты признавали Петерлоо серьезным поражением. Но если умеренные в спешке отступили – через несколько недель после бойни методистская воскресная школа в Манчестере исключила всех учеников, носивших белые шляпы реформистов и/или значки с радикальной символикой (ранняя версия превентивной стратегии, которая сегодня используется в Великобритании против молодых мусульман), – то радикально настроенные реформисты, напротив, перешли в наступление. Они отказались принимать неискренние уверения представителей властей, отрицавших, что решение об избиении протестующих было принято на самом верху. Они отвергли выводы правительства, в которых вся ответственность взваливалась на городских чиновников и территориальную йоменскую кавалерию Манчестера (хотя йомены, по сути являвшиеся всего лишь местной буржуазией и ее приспешниками в седле, действовали с большей разнузданностью, чем гусары). Редакционная статья Томаса Вулера «Реформистам Британской империи о том, кто на самом деле стоит за Манчестерской бойней» прозвучала мрачно, но пути назад не было. Тон автора был бескомпромиссным:

Поскольку против реформы был обнажен меч, а единственным ответом на наши молитвы стали грубая сила или постыдные оскорбления… Нам предстоит сосредоточить и объединить наши разрозненные силы, постараться собрать в кулак всю нашу мощь, чтобы быть готовыми к любому исходу. Нам не на что полагаться, кроме наших собственных усилий… Теперь стало очевидным, что те, кто нас угнетает, намерены угнетать нас и далее до тех пор, пока мы не выбьем у них из рук кривой клинок и не защитим себя от угрозы следующей бойни. Возможно, ни в одном другом месте, кроме Манчестера, не нашлось бы зверья столь же свирепого, какое увидели мы, но те же самые принципы произведут эффект повсюду – пусть и не настолько кровавый, но от этого не менее разрушительный для прав и свобод народа… Пока солдаты готовы стрелять и колоть штыками сторонников реформ, не будет недостатка в чудовищах, отдающих им соответствующие приказы.

Система, уже подвергшая бесчестью Ирландию во времена правления Каслри^[74] и его коллег, будет введена в Англии, если дух нашего времени вообще сможет вынести это. Кровавая трагедия уже началась в Ланкашире, и ее первый акт был сыгран с той же ненасытной кровожадностью, которой в ту отвратительную эпоху были отмечены истязания в Ирландии^{27}.

Далее Вулер обвинил правительство и государство в том, что те дали разрешение на использование силы и одобрили действия городских властей, которые «стали виновниками бойни, действуя противозаконным образом». Как и женщины-реформистки, он установил связь между зверствами внутри страны и резней в колониях. И тут и там использовались одинаковые методы, и эти же методы будут применяться и дальше^{28}. Спустя столетие после Петерлоо британский генерал Реджинальд Дайер прикажет своим войскам окружить парк Джаллианвала в индийском городе Амритсар, где собрались тысячи людей с требованиями положить конец колониальному угнетению. Как и в случае Петерлоо, среди собравшихся были женщины и дети. Вместо сабель у солдат были пулеметы. Им приказали провести акцию устрашения. В результате продолжительной стрельбы погибло по меньшей мере 500 человек, еще более тысячи получили ранения.

Для некоторых радикальных групп в этой протосоциалистической среде XIX в. события Петерлоо стали причиной серьезно задуматься над вопросами стратегии и тактики. Как следует противостоять государственному насилию? Должно ли большинство вооружаться пиками, молотами, кинжалами и разделочными ножами? Возможно ли восстание, цель которого – свергнуть существующий порядок?

Помочь дать ответы на эти вопросы мог пример двух революций – английской и французской. К XIX в. значение последней ощущалось гораздо сильнее, хотя в политической культуре радикалов, а позднее и социалистов никогда до конца не забывали об «уравнивании» и «старом добром деле»^[75]. Для радикальных групп в XIX в. одним из главных источников вдохновения были французские якобинцы, хотя значительное количество реформистов находилось под влиянием различных течений методизма. Все эти группы – и радикальные, и более умеренные – объединит массовая кампания, когда через месяц после бойни на улицы Лондона с требованиями справедливости выйдет 300 тысяч человек. Позднее, в 1838 г., их в еще более организованной форме объединит движение чартистов, предпринявших первую серьезную попытку скоординировать силы противников существующего положения по всей стране и создать внепарламентское оппозиционное движение, главной целью которого станет добиться представительства лишенных гражданских прав масс (их мужской части) в палате общин.

Но задолго до появления чартизма радикалы обдумывали возможность ведения гражданских войн местного значения против получивших права дворянства дельцов, наводнивших страну. Более решительные были уверены, что сигналом к восстанию может послужить один отчаянно смелый поступок. Например, какой? Такой, как покушение на премьер-министра лорда Ливерпула и членов его кабинета в момент, когда они сидят за ужином в поместье лорда Харроуби на Гросвенор-сквер. «Заговор на улице Катона» 1820 г. был сорван, но мысль о физической ликвидации всего кабинета захватывала немалое количество радикально настроенных умов той эпохи. Их террористические намерения даже не были большим секретом.

В 1812 г. предшественник Ливерпула на Даунинг-стрит Спенсер Персиваль был застрелен прямо в здании палаты общин. Набожный и глубоко реакционный юрист, Персиваль в качестве младшего поверенного добился обвинительного приговора для Томаса Пейна и радикала Джона Хорна Тука. Он был главным прокурором на процессе полковника Эдварда Деспарда (1751–1803), который был обвинен в государственной измене и повешен. По утверждению Персиваля, Деспард якобы намеревался захватить лондонский Тауэр и Банк Англии, а также организовать убийство Георга III.

Происходивший из семьи ирландских землевладельцев Деспард был значительной фигурой в якобинском подполье. В молодости его высоко ценили как офицера, и сам лорд Нельсон выступил в суде в его защиту: «Никто не смог бы продемонстрировать более ревностной преданности своему Государю и своей стране, чем полковник Деспард». Но все это осталось позади. Убеждения полковника пережили драматический кризис. Стечение нескольких факторов – его ирландского происхождения, его опыта службы на Ямайке и в колониях Центральной Америки, влияния его афрокарибской жены Кэтрин, активной противницы рабства, его связей с ирландским республиканцем Робертом Эмметом и, по мнению некоторых, с группами британских и ирландских якобинцев во Франции – превратило его в радикала. Он стал яростным противником огораживания и увлекся идеей независимости Ирландии, начав сотрудничество с подпольными группами «Объединенных ирландцев», которые базировались в Англии, а также с группой радикальных реформистов – Лондонским корреспондентским обществом. Целью Деспарда было создать революционную армию, которая могла бы сражаться за свободу как Ирландии, так и Англии. Он привлек значительное количество солдат, включая гвардейца-гренадера, который назвал своего сына именем Бонапарта^{29}. Судья на процессе обвинил его в поддержке «дикого и разрушающего естественные социальные границы принципа всеобщего равенства», а сам Деспард после казни превратился в мученика от радикализма, объект преклонения для бедных слоев населения.

Но тот, кто отправил Персиваля в преисподнюю, был не из последователей Деспарда. Это был сильно раздосадованный невзгодами коммерсант. Событие вызвало – это признает даже официальный сайт британского правительства – массовое ликование в Лондоне и других местах. Того самого коммерсанта, Джона Беллингема, в спешке осудили и казнили в течение недели, но за эти дни он превратился в икону радикалов и реформистов (и не только их) по всей стране^{30}. То, как Персиваль вел войну против Наполеона, сделало его крайне непопулярным в торговой и деловой среде. Там ощущали эффект его печально известных «чрезвычайных актов», запрещавших нейтральным государствам торговать с Францией под угрозой торговых и военных санкций. Ответ Наполеона был симметричен, а Соединенные Штаты, разозлившись, пригрозили Великобритании войной, результатом которой могло бы стать включение Канады в состав США. Торговый и промышленный капитал, так же как мелкие лавочники и рабочие, воспринимал политику Персиваля и его ханжеские высказывания враждебно. Его непрерывные нападки на радикалов и прочие «подрывные элементы» сделали его имя ненавистным в этих кругах, а принц-регент был взбешен тем, что Персиваль по религиозным причинам стал возражать против намерения принца развестись со своей женой Каролиной. Все выглядело так, будто Реформации никогда не было. Персиваль как раз направлялся в палату общин, где должен был держать ответ перед разозленными парламентариями, желавшими добиться от него отмены «чрезвычайных актов», и по дороге его застрелили. Очень немногие историки консервативных взглядов удостоили своих симпатий единственного британского премьер-министра, погибшего в результате покушения.

Еще до событий Петерлоо лорд Ливерпул приостановил в Англии и Ирландии действие принципа habeas corpus. Позднее парламент под его руководством принял так называемые Шесть актов, которые репрессивно ограничивали свободу слова и собраний и предусматривали суровые наказания для тех, кто отказывался подчиняться новым законам. Кроме того, на радикальные газеты и памфлеты накладывался специальный налог, с тем чтобы прекратить их выход. Повсюду шныряли шпионы Хоум-офиса^[76], просачиваясь в одну группу радикалов, тайно наблюдая за другой и провоцируя их на крайние действия с целью раз и навсегда от них избавиться. Их коллеги были заняты производством лживых новостей (и подложных памфлетов), чтобы дискредитировать радикалов. Возникли серьезные опасения, что некоторые группы захотят отомстить за бойню, и чем скорее удалось бы их выявить, посадить за решетку или повесить, тем безопаснее чувствовали бы себя власти предержащие. Через месяц после Петерлоо один церковный магистрат, объединив религиозное благочестие со строгостью уголовной системы, сообщил арестованному в доках: «Я полагаю, что вы – законченный негодяй-реформист. Некоторых из вас стоит повесить, и некоторых обязательно повесят – веревка уже затянута вокруг ваших шей»^{31}.

Принц-регент, открывая очередную сессию парламента, закончил свое выступление так:

На преданность основной массы народа я полагаюсь со всей уверенностью, но от вас потребуется крайняя бдительность и напряжение сил всех и каждого, чтобы предотвратить распространение учений, несущих измену и безбожие, и внушить представителям всех классов подданных Его Величества, что только при соблюдении религиозных принципов и беспрекословном подчинении законной власти мы можем и дальше рассчитывать на Божью милость и защиту, которой до сих пор столь очевидным образом наслаждалось наше королевство.

Уильям Хоун составил сатирический ответ, дополненный карикатурами Крукшанка:

 
Как жаль, что эти проклятые государственные дела
Отрывают вас от охоты на фазанов и зайцев
Прямо сейчас,
Но смотрите!
ЗАГОВОР и ИЗМЕНА повсюду вокруг!
Эти бесы тьмы, зачатые во чреве
Прялок, мотальных колес и ткацких станков
В Лунашире, –
О Господи!
Господа и Джентльмены, нам следует многого опасаться!
«Реформ, реформ!» – кричит сей хамский сброд, А на уме, конечно же, мятеж, кровь, бунт.
Отважные мерзавцы! Вам, господа, как и мне,
Известно, что их долг – молча умирать от голода.
Но они привыкли роптать, что несовместимо
С покоем нашего августейшего собрания, –
Они видят, что у нас есть чем поживиться,
И оттого коварно ждут момента
Урвать себе долю:
Да, они заявляют,
Что мы не единственные любимчики Бога,
Что у них есть право на пищу, одежду и воздух,
Как и у вас, бриллианты трона!
О, знаменья предвещают революцию –
Негодяи могут уничтожить конституцию!
 

Заговор против лорда Ливерпула казался достойным ответом на Петерлоо. Он начался в группе радикалов-спенсианцев. В 1792 г. Томас Спенс, школьный учитель из Ньюкасла, находившийся под впечатлением от Французской революции и вдохновленный Томасом Пейном, переехал в Лондон и стал уличным книготорговцем, автором радикальных куплетов и памфлетов. Он выступал за обобществление земель и, следовательно, против частной собственности – за что его вскоре и арестовали по обвинению в измене. После своего освобождения он открыл книжный магазин на Чансери-лейн^[77] и стал выпускать журнал с интригующим названием Pig's Meat – «Свиное мясо». В первом же номере было опубликовано следующее заявление:

Пробудитесь! Восстаньте! Вооружитесь правдой, справедливостью, разумом. Положите предел коррупции. Требуйте всеобщего избирательного права и ежегодных выборов в парламент – реализуйте свои права. Где бы вам ни представилась возможность избрать своего представителя, пусть он будет из самого простого народа, и тогда он сумеет понять ваши нужды.

Спенс дрейфовал влево вплоть до своей смерти в 1814 г., проповедуя необходимость революции, как это произошло во Франции, а также франко-британского союза для освобождения всего мира. В последний путь его провожали «сорок учеников», но дух его так и не нашел себе покоя. Пять лет спустя его последователи по-прежнему проводили собрания в различных общественных заведениях^{32}. Один из их числа, бывший солдат Джон Тистельвуд, как о том доносил шпион Хоум-офиса, произнес следующие слова: «Государственная измена была совершена против народа в Манчестере. Я твердо решил, что организаторы бойни должны поплатиться своими жизнями за души безвинно убитых».

К спенсианцам приставили шестерых шпионов Хоум-офиса. Один из них, Джордж Эдвардс, был главным провокатором. Это он предложил физически уничтожить членов кабинета, он же нашел помещение на улице Катона, 1а, поблизости от Эджвер-роуд в лондонском квартале Марилебон, где собирались заговорщики, он сообщил им ложную информацию о том, что лорд Харроуби, лорд-председатель Совета при правительстве, пригласил членов кабинета, включая Веллингтона, победителя при Ватерлоо, на ужин. Во время первого собрания на улице Катона (выбранной из-за своего близкого расположения к месту проведения званого обеда на Гросвенор-сквер) на повестке дня был только один вопрос: как лучше всего организовать убийство Ливерпула и членов его кабинета, пока они будут находиться за столом. Намерения спенсианцев были серьезными. Они собирались разжечь революцию. Проправительственный отчет, основанный на донесениях шпионов из Хоум-офиса, был представлен в качестве доказательства в суде и не вызвал возражений у обвиняемых, хотя один из них, Джеймс Ингс, воскликнул: «Генеральный прокурор знал все планы за два месяца до того, как с ними ознакомился я», а также сообщил, что некоторые из самых жестоких акций предложил Джордж Эдвардс.

Согласно плану, один из заговорщиков должен был постучаться в дверь якобы с посылкой для лорда Харроуби, после чего весь отряд ворвался бы в дом. Одной группе предстояло связать – или, в случае сопротивления, убить – слуг и занять все помещения в здании, пока другая группа, состоящая из отборных боевиков под предводительством Тистельвуда, проследует в столовую. Там, применив ручные гранаты, а затем пустив в ход пистолеты и ножи, они должны были перебить всех собравшихся министров без разбора. После убийства всех членов кабинета их тела планировалось использовать в безобразной pièce de théâtre. Правая рука Тистельвуда, бывший мясник Джеймс Ингс, должен был отрезать им всем головы и забрать с собою две из них – особо ненавистного лорда Каслри и министра внутренних дел лорда Сидмута, чтобы затем выставить их на всеобщее обозрение на шипах ограды Вестминстерского моста.

Затем Тистельвуд и его сообщники планировали захватить казармы на Кинг-стрит, дом епископа Лондонского, казармы в здании Лайтхаус в переулке Грейс-Инн, Банк Англии и резиденцию лорд-мэра (где должно было разместиться их временное правительство). Опираясь на собранные ими сведения, они убедили себя, что страна вспыхнет от одной спички и что их действия повлекут за собой массовое восстание против обезглавленных властей. Они думали, что недовольные лондонцы разом поднимутся и поддержат новый Комитет общественного спасения^[78], а тысячи рабочих из Ньюкасла, Глазго и Лидса примкнут к революции. Тистельвуд даже успел обратиться к лидеру радикалов Джону Кэму Хобхаусу, который вскоре станет членом парламента в Вестминстере, с предложением возглавить новое правительство. Руководитель переворота был уверен, что для Великобритании это станет «моментом штурма Бастилии».

На душе главного заговорщика Инглвуда отчего-то было неспокойно. Утром накануне званого обеда одного из доверенных людей послали на Гросвенор-сквер поболтать со слугами и вызнать побольше деталей. Слуга сказал ему, что никакого обеда не ожидается, а лорда Харроуби и в Лондоне-то сейчас нет. Инглвуд был уверен, что это ложь. После полудня на улицу Катона нагрянула вооруженная полиция. В завязавшейся потасовке один из констеблей был убит. Арестовали одиннадцать человек. Тистельвуда, Дэвидсона, Ингса, Тидда и Бранта признали виновными в государственной измене и повесили. Ни один из них не выразил раскаяния. Дэвидсон напомнил суду об Английской революции:

Сопротивление тирании – древний обычай… А наша история может рассказать еще больше – о том, как однажды, когда один из Их Величеств королей Англии попытался покуситься на эти права, люди взяли в руки оружие и сказали ему, что если он сам не предоставит им подобающие англичанам привилегии, то они принудят его острием шпаги… Разве вы не предпочли бы править страной отважных людей, а не трусов? В этом мире я могу умереть лишь один раз, и единственное, о чем я сейчас жалею, – это оставленная без кормильца большая семья с маленькими детьми, мысль о которых лишает меня мужества.