Уинстон Черчилль. Его эпоха, его преступления

Суданская война: поражение и месть

Черчиллю все-таки выпадет шанс повоевать в Африке, но вначале обозначим контекст. В Судане во главе национального движения, поднявшегося в конце XIX в. против иноземного правления, стоял религиозный лидер Мухаммад Ахмад бин Абдуллах. Сам он называл себя Махди – Спасителем, в пришествие которого верили мусульмане-шииты. Для суннитов – основного течения Ислама – эта идея сама по себе являлась ересью, так как не могло быть иного пророка, кроме Пророка^[53].

Мухаммад Ахмад начал Суданскую войну с попытки вырвать страну из-под власти египтян и османов. Чтобы добиться этого, ему нужен был титул, который превосходил бы по значению титул султана-халифа в Стамбуле и его региональных наместников. Собравшаяся вокруг него армия добровольцев приняла его как Махди. Вопреки британским донесениям, в которых его свирепое воинство изображалось как скопище сумасшедших и ослепленных предрассудками дервишей, Махди не был сторонником буквального толкования Корана, и в этом было его отличие от ваххабитов Аравийского полуострова, также боровшихся с османами. Он был реформатором, стремившимся к изменениям в религиозной сфере, и поборником социальной справедливости, жестко критиковавшим представителей местной и египетской знати за то, что те легко шли на сотрудничество вначале с османами, а затем, начиная с 1882 г., и с британцами.

Суданская война была крупным событием в империалистической политике. Мнения в Великобритании разделились. Премьер-министр Гладстон не был большим сторонником войны и в 1884 г. поручил генералу Чарльзу Гордону, бывшему консулу империи в Египте, эвакуировать египетские и британские войска из Хартума. Вопреки приказам, Гордон попытался закрепиться в городе и попал в осаду. В своей переписке с Махди он утверждал, что «Бог на нашей стороне».

Махди предложил генералу и его солдатам безопасный путь к отступлению: им не причинят вреда, если они мирно покинут город. Гордон с имперским высокомерием отверг предложение. Гладстон не был уверен в том, что на помощь генералу следует послать армию, но вынужден был уступить давлению. Операция не увенчалась успехом, и в 1885 г., после того как солдаты Махди заняли Хартум, Гордона убили, и в глазах британской публики он стал мучеником.

Профессор Мекки Шибейка, уважаемый суданский историк, так резюмировал гордоновскую авантюру: «Махди предупредил, что перед его армией грядет сам Пророк, за Ним следует ангел Азраил (мир Ему), несущий сияющее знамя, а вокруг Него четыре халифа^[54] и все достойные личности исламского мира – как мертвые, так и живые – и что Пророк даровал ему Меч Победы. Поэтому никто не в силах победить его». То, что солдаты армии Махди взяли под свой контроль обширные территории собственной страны, нанесли поражение англичанам, овладели Хартумом и постепенно приобретали славу непобедимых воинов, стало источником гордости для всех жителей региона. Для Лондона это было совершенно неприемлемо с политической и военной точки зрения – даже после того, как сам Махди умер от тифа в 1885 г.

После неудачной операции по спасению Гордона другой имперский военачальник, генерал Герберт Китченер, усилиями крайне правой шовинистической прессы добился общественной поддержки в пользу проведения кампании, целью которой было вернуться и покарать суданских патриотов. Китченер, главный гость на многих торжественных банкетах, был принят королевой Викторией и превратился в популярную фигуру, которую на улицах приветствовали ветераны и население.

Спустя десять лет после гибели Гордона началась Речная война 1896–1899 гг., которая привлекла внимание Черчилля, как свет фонаря привлекает мотылька. Он наблюдал за событиями в Африке издалека. Его служебная командировка в Индию на участок афганской границы знаменита главным образом тем беллетристическим описанием событий в стиле Дж. Генти^[55]; он сочинил этот текст, находясь в Малаканде. Теперь главной заботой было как можно скорее оказаться в гуще событий. При этом Китченер неоднократно вставлял ему палки в колеса. Между ними не было принципиальных разногласий. Оба были преданы империи. Но основным побудительным мотивом для каждого была слава. Китченер уже снискал себе изрядную (и кровавую) репутацию в разных частях света: он служил в Египте, Судане, Индии, Южной Африке и Австралии. К молодому Черчиллю он относился просто как к избалованному ребенку.

Черчилль настаивал, чтобы его мать с помощью своих чар добилась для него назначения. Ей не суждено было преуспеть в этом. Присутствуя на чаепитии на Даунинг-стрит по приглашению премьер-министра лорда Солсбери, которому понравился его малакандский очерк, Черчилль довольно откровенно намекал на то, как сильно ему хотелось бы послужить в Африке. Позже он предпринял успешную попытку добиться встречи с сэром Шомбергом Керром Макдоннеллом, близким другом и советником Солсбери, «которого я видел с самого детства и с которым неоднократно встречался в светских кругах». Он еще настойчивее попытался добиться покровительства. Керр Макдоннелл дал дружелюбный, но уклончивый ответ. «Я уверен, что он [Солсбери] сделает все возможное, – сообщил Макдоннелл Черчиллю. – Вы произвели на него очень благоприятное впечатление, но он не пойдет дальше определенной черты. Возможно, он постарается задать вопрос таким образом, чтобы в нем содержался намек на желаемый ответ. Но не стоит ожидать, что он продолжит настаивать, если ответ будет неблагоприятным». Ответ был именно таким.

Черчилль отказывался принять поражение. В конце концов, заручившись поддержкой еще большего количества друзей семьи в кабинете министров, он переманеврировал Китченера и получил уведомление о том, что «в качестве сверхштатного лейтенанта прикомандирован к 21-му уланскому полку, который направляется на Суданскую кампанию… [по прибытии следует] немедленно доложить о себе в полковом штабе в Аббассии, Каир. Проезд к месту службы за ваш собственный счет, и… в случае, если вас убьют или ранят… не будет предъявлено никаких требований о компенсации из фондов британской армии»^{19}. Отныне Черчилль был не только вольнонаемным журналистом, но и вольнонаемным солдатом.

Он выиграл, но соперничество с Китченером оказалось весьма утомительным делом. В «Моих ранних годах» – первой и лучшей книге мемуаров Черчилля, которая вышла в 1930 г., – этому конфликту посвящена целая глава, полная жалости к себе и самооправданий. Он обнаружил, что «существовало множество плохо информированных и недоброжелательно настроенных людей, которые относились к моей деятельности безо всяких симпатий». Количество таких людей с годами будет только увеличиваться. Мотивом, который им приписывал тот, кто стал их мишенью, была зависть. Но передача их слов самим Черчиллем заставляет в этом усомниться. Что больше всего раздражало окружающих, так это неприкрытый фаворитизм. Он был не единственным молодым человеком, эксплуатировавшим с выгодой для себя свои социальные и классовые привилегии, но ни один младший офицер в его положении не хвастался этим больше, чем Черчилль. Его огорчали оскорбления, с которыми он сталкивался, но использовавшиеся его недоброжелателями выражения типа «охотник за медалями» и «мастер саморекламы» выглядят довольно мягкими даже по нормам того времени.

Китченер и сам не был чужд всяческому превознесению собственной персоны. Благодаря кропотливым усилиям, точно рассчитанному вмешательству в события в основных горячих точках и дружелюбному отношению лондонской прессы он сделал из себя героический символ империи. Но Наполеоном он не был. Его враждебность к Черчиллю, похоже, проистекала из того, что этот молодой выскочка, обладая более обширными связями, пытался, по сути, делать то же самое. Зарвавшегося юношу следовало немного притормозить.

Но Черчилль остро переживал то, что казалось ему «дурным обращением». В его романе «Саврола» (Savrola), вышедшем в 1897 г. и посвященном «офицерам 4-го (Ее Королевского Величества) гусарского полка», главный герой, чье имя вынесено в название, перечисляет упреки, которые сыпались на него со всех сторон, – стремление к званиям и почестям, раболепство перед вышестоящими, – после чего ударяется в размышления:

Саврола с презрением читал критику в свой адрес. Он давно понял, что все эти слова обязательно прозвучат, и сознательно шел на это. Он знал, что поступает неразумно… и все же не жалел об ошибке… Он никогда не откажется от права поступать так, как ему хочется. В данном случае он сделал то, что считал нужным, и обрушившееся на него всеобщее негодование было той ценой, которую он готов был заплатить… Нанесенный ущерб тем не менее следовало как-то возместить.

 

По пути из Каира в зону конфликта в Судане Черчилль старался увидеть позитивные стороны своего предприятия. Он восхищался «превосходными условиями, созданными для нашего комфорта и удобства». Открывавшиеся за окном поезда по дороге длиною в 400 миль пейзажи завораживали, а «возбуждение и беспечная радость, с которой каждый предвкушал неизбежную битву… все это вместе делало путешествие приятным».

Могло ли здесь возникнуть какое-то затруднение? Да, могло, но Черчилля беспокоило не количество суданцев, которых предстояло уничтожить: «Во сне и наяву меня постоянно преследовал глубокий, неотступный страх. Находясь в Каире, я не получал никаких известий о том, как сэр Герберт Китченер воспринял отказ военного кабинета следовать его пожеланиям по поводу моего назначения». На самом же деле, как признавал Черчилль, Китченер, узнав о том, что паршивец уже в пути, «просто пожал плечами и перешел к вопросам, которые, в конце концов, были гораздо более важными».

Черчилль прибыл в Судан в конце лета 1898 г. Битва при Омдурмане состоялась 2 сентября. Британская флотилия заняла позицию на реке Нил. Армии англичан, насчитывавшей 25 тысяч человек (из которых лишь 8 тысяч были белыми), противостояло 15 тысяч суданцев. С учетом численного и технологического превосходства исход битвы вряд ли можно считать сюрпризом: англичане победили. Описание событий Черчиллем довольно красноречиво: «Это было последним звеном в длинной цепочке тех захватывающих конфликтов, чей яркий и величественный блеск немало поспособствовал тому, чтобы наполнить войну очарованием», – и дальше в том же духе.

Полезно сравнить безудержные восторги Черчилля с осуждением, прозвучавшим из уст Уильяма Морриса^[56] и его коллег-социалистов, объединившихся в Социалистическую лигу. Газета Морриса Commonweal регулярно критиковала ура-патриотическую риторику The Times, Pall Mall Gazette и им подобных. Будучи решительными противниками империализма, Моррис и его круг осуждали бессмысленные агрессивные войны, которые в глазах многих были совершенно необходимы для строительства глобальной империи.

В заявлении Временного совета Социалистической лиги от 1885 г., подписанном Моррисом, Элеонорой Маркс^[57], Эрнестом Белфортом Баксом и несколькими десятками других людей, подвергалась сомнению официальная точка зрения, оправдывавшая Суданскую войну. Авторы декларации подчеркивали – и совершенно справедливо, – что Мухаммад Ахмад (тот самый Махди) был готов начать переговоры об организованном выводе из страны британских гарнизонов. Уилфрид Скоуэн Блант^[58] – посредник, согласованный обеими сторонами, – даже сообщил англичанам, что может помочь добиться свободного пропуска для Гордона, но бандиты в Лондоне жаждали преподать туземцам урок. Они просчитались.

Моррис не скупился на презрительные издевки в ответ на мутный поток «лицемерия и лжи», которые характеризовали внешнюю политику Великобритании. О Гордоне и ему подобных он отзывался как о «похитителях Хартума и сеятелях никудышней цивилизации». Заявление Временного совета и сегодня сохраняет определенную долю актуальности:

Отправлена военная экспедиция. Британские головорезы перебили пару тысяч арабов под ликование прессы, как вдруг – о ужас! – Хартум пал, и пал к тому же в руки самих суданцев. Гордона больше нет! На Флит-стрит^[59] слышны стенания – плач, и рыдание, и вопль великий^[60]. Никогда прежде прах героя не был так сильно размыт газетными излияниями. Теперь же мы производим эмоции как любой другой товар – прежде всего ради прибыли и лишь во вторую очередь для общественной пользы… Теперь фабричная система и разделение труда вытесняют эмоции индивидуума. Эмоции для нас концентрирует в пробирке журналист, и мы покупаем их в готовом виде, черпая прямо из больших бочек на Флит-стрит и Принтинг-Хаус-сквер. В результате публике зачастую просто навязываются те эмоции, которые угодны заказчику, и происходит это совсем по иным причинам, нежели из-за величия павших… В любом случае усилиями The Times, Pall Mall и их клиентуры из обильно орошенного праха Гордона восстает сияющая перспектива британского протектората в Хартуме, железной дороги от Суакина до Бербера, новых рынков, очередных колониальных должностей.

Опьяненный победой в битве при Атбаре весной 1898 г., Китченер приказал заковать побежденного предводителя мусульман эмира Махмуда Ахмада в цепи и высечь его кнутом позади триумфального победного шествия. После Омдурмана он приказал казнить раненых пленных-мусульман. За этим последовало осквернение гробницы Махди. Его кости были выброшены в Нил, а череп присвоен Китченером в качестве отвратительного сувенира. Полагают, что столь кровавый пролог к полномасштабной колонизации Судана шокировал королеву Викторию. Черчилль, несмотря на собственное чрезмерно восторженное отношение к войне, также выразил сожаление по поводу того, что гробница Махди осквернена. В первом издании своей книги «Речная война» (The River War) он изменил собственное мнение о противниках, которых прежде клеймил как «дикарей», «варваров» и «безжалостных фанатиков». Некролог был выдержан в более утонченном стиле:

Какие бы неприятности ни доставлял Мухаммад Ахмад на протяжении своей жизни, он был человеком достаточно благородного характера, священнослужителем, солдатом и патриотом. Он одерживал победы в крупных сражениях, он поощрял и возрождал религию. Он основал империю. В определенной степени он реформировал общественные нравы. Косвенно, путем превращения рабов в солдат, он сократил рабство.

К 1931 г. похвалы лились столь же щедро, как кровь в 1898-м. В предисловии к книге немецкого автора Рихарда Берманна «Махди Аллаха» (The Mahdi of Allah) Черчилль писал в еще более напыщенном стиле:

Жизнь Махди являет собой рыцарский роман в миниатюре, столь же поразительный, как жизнь самого Мухаммада. Восстание в Судане было последней яркой вспышкой кроваво-красного цветка Ислама… Черное знамя Махди пронеслось над Суданом под гром военной трубы, сделанной из слоновьего бивня. Установилось правление Святых… Махди был мистиком и мечтателем… Благодаря своей праведной бедности и Священной войне Махди смог вознестись до головокружительных высот… [Он был] аскетом и суфием, Двенадцатым Имамом, явления которого долго ждали, который явился и победил, а затем мудро исчез вновь, не дав победить себя.

Узнав, что королева выразила свое неудовольствие и назвала надругательство над гробницей деянием, достойным Средневековья, тем более что Махди был «человеком, имевшим определенный вес», генерал Китченер сообщил, что планировал передать череп в дар Королевской коллегии хирургов.

Мог ли Черчилль не испытывать легкое злорадство по поводу подобного конфуза своего (извините за выражение) bête noire^[61]? Как военный Черчилль был дилетантом, стремившимся прославиться и получить пару медалей, которые помогли бы ему в будущей политической и журналистской карьере. Китченер же был садистом от природы. Везде, где ему противостоял равный по численности и умению противник, дело заканчивалось сокрушительным провалом. В битве при Пардеберге во время Англо-бурской войны он потерпел поражение и вызвал шквал насмешек. В ходе Первой мировой войны его диктаторский подход к командованию войсками привел к кровавому хаосу, и известие о гибели Китченера в Северном море было встречено его коллегами в правительстве с едва скрываемым вздохом облегчения.

Если Китченера и вспоминают сегодня, то лишь как символ имперского китча. Его изображение на знаменитом пропагандистском плакате времен Первой мировой войны со словами «ТЫ нужен своей стране!» стало объектом жестокой сатиры на Карнаби-стрит в Лондоне шестидесятых, где на продажу выставлялись навощенные усы вместе с фуражкой. Образ Китченера, уходящего под воду вместе со своим кораблем – крейсером SS Hampshire, отплывшим с Оркнейских островов в 1916 г., – где он стоит на палубе с прямой спиной и отдает честь, а вокруг него смыкаются волны, так что на поверхности вскоре останется лишь фуражка, напоминает фигуру адмирала из черной комедии «Добрые сердца и короны» (Kind Hearts and Coronets)^{20}. Шутки шутками, а за пределами Великобритании плакат произвел огромное впечатление. Во время Гражданской войны в России была изготовлена его советская версия.

Преждевременная смерть всегда придает образу дополнительную мощь^{21}. Но карьера Китченера ставит ряд вопросов относительно ведения колониальных войн – вопросов, актуальных тогда и остающихся таковыми поныне. Те же самые вопросы с еще большим правом можно адресовать и Черчиллю, а также немалому количеству его подчиненных. Не приводит ли военное ремесло и строгий кодекс армейской дисциплины (беспрекословное следование приказам под угрозой расстрела) к автоматическому расчеловечиванию? Враг-туземец всегда рассматривается как не вполне человек. Нормы относительного приличия, соблюдаемые внутри страны (хотя и не в случае США, где они не распространялись на коренное население или рабов и их потомков), отбрасываются в сторону. Один вид другого цвета кожи, а также огромных нетронутых богатств на подлежащей оккупации территории снимает все ограничения. Чувство человеческой общности исчезает. На первый план выходит звериная жестокость. Вот по этой части Китченер был непревзойденным мастером. Его отчаянное желание заполучить должность вице-короля Индии ни для кого не являлось секретом. Предложение было заблокировано Джоном Морли, министром по делам Индии в правительстве либералов. Он отдавал себе отчет в том, что, как бы ни складывалась обстановка, автократический садизм никак не входил в список того, в чем действительно нуждалась тогда Британская Индия. Несмотря на льстивый ажиотаж в прессе и приглашения на официальные банкеты, Морли и еще пятьдесят парламентариев по-прежнему были решительно настроены против награждения Китченера денежной премией по его возвращении из Судана.

Подобным же образом и Черчилль на протяжении всей своей жизни вдохновлялся идеей сохранения, расширения и защиты Британской империи, не считаясь с военными или моральными издержками. Он искренне полагал – и нередко высказывался в этом смысле, – что приобщение к цивилизации дикарей и низших народов является благом для всего человечества. Разве они не выиграют от этого? Много десятилетий спустя Ганди, отвечая на вопрос американского журналиста о том, что он думает относительно западной цивилизации, произнес свои знаменитые слова: «Это было бы неплохой идеей»^[62].

Китченер был сторонником более жестких мер, чем Черчилль, но они работали над одним проектом. Победа при Омдурмане, говорил он, открыла долину Нила для «цивилизующего влияния коммерческого предпринимательства». Китченер был не идеологом, а полезным техническим исполнителем. Его амбиции приняли форму завоевания колоний и купания в славе, пусть даже сама «ванна» эта была наполнена кровью. В этом отношении он был беспощаднее других представителей военной касты империи, но принципиально не отличался от них. Черчилль был точно таким же, а то и похлеще. Но его тщеславие делало его особенно опасным.

Белые против белых

Последняя в XIX в. война на Африканском континенте разыгралась в Южной Африке между англичанами и бурами – потомками голландцев, высадившихся на мысе Доброй Надежды в XVII в., чтобы основать здесь форпост Голландской Ост-Индской компании. Позднее к ним присоединились гугеноты, бежавшие из Франции после отмены Нантского эдикта^[63]. С этого момента на историю Капской колонии влиял переменчивый баланс сил в Европе: то англичане одерживали верх, то вновь возвращались голландцы, и так до тех пор, пока гегемония Великобритании не стала неоспоримой.

Но количество голландских поселенцев и распространение языка привели к тому, что появились территории, где этот язык стал преобладающим. Ян Смэтс – человек с голландскими корнями, но при этом крайний англофил (позднее ставший премьер-министром Южной Африки и близким другом Черчилля) – предложил компромисс, в рамках которого фактическим правителем и председателем правительства, состоявшего из европейцев разного этнического происхождения, становился Сесил Родс. Буры не проявили заинтересованности. Они желали сами управлять своими делами, продолжать владеть своими рудниками и сокровищами и не платить налоги Лондону.

Переселенцы, как показывает история, часто оказываются самыми свирепыми и твердолобыми представителями породивших их культур. Английские пуритане в Северной Америке, испанские католики в Южной Америке, французские колонисты в Алжире и Марокко, еще одни англичане в Центральной Африке^[64], португальцы в Гоа и в Восточном Тиморе, бруклинские евреи в оккупированной Палестине и так далее. С бурами было то же самое. В декабре 1880 г., в самом начале первой Англо-бурской войны, они провозгласили независимость Трансвааля и принялись осаждать размещенные в регионе британские гарнизоны. В 1881 г. был объявлен мир, но напряженность с периодическими вспышками насилия сохранилась. К 1899 г. стороны вновь столкнулись на поле боя. Черчилль обеспечил себе место в первых рядах, чтобы наблюдать за поединком.

Золотые рудники на африканских (теперь уже бурских) землях стали casus belli. Британские офицеры – Китченер и на этот раз во главе, а вечно следовавший за ним по пятам Черчилль вновь в роли журналиста – прибыли в 1899 г. с полным комплектом сопровождавших их камердинеров, конюхов, а также корзинами, доверху забитыми деликатесами от Fortnum & Mason^[65] (которые со времен Крымской войны гордо и совершенно нелепо заявляли, что поставляют провизию «как офицерам, так и простым солдатам»). Надменные и опьяненные собственными успехами, англичане думали, что их ожидает легкая победа. То, что им предстоит вовсе не «джентльменская война», стало для них большим сюрпризом.

Была и еще одна проблема, о которой предупреждал некто «Наблюдатель» в номере Blackwood's Magazine за ноябрь 1899 г.: «Трудно отрицать, что война между белыми в присутствии черных всегда вызывает порицание как своего рода предательство общих уз». Да, в определенной степени. Война между англичанами и американскими колонистами велась в основном белыми в присутствии рабов и племен аборигенов. Последние использовались обеими сторонами, когда того требовали обстоятельства, и, как мы увидим в следующей главе, в двух мировых войнах все участники задействовали колониальных солдат с черным и коричневым цветом кожи. Но в Южной Африке эти опасения имели под собой реальные основания. Два белых меньшинства сражались друг с другом за контроль над страной, черные обитатели которой численно превосходили их, вместе взятых. Что, если неугомонные туземцы сами поднимут восстание? Во избежание подобной перспективы британцы и буры заключили неформальное соглашение, в котором оговаривалось, что ни одна из сторон не будет использовать в конфликте войска, набранные из темнокожих. Лучшие умы империи опасались, что передача оружия в черные руки станет предпосылкой для появления опасных идей в черных головах.

Война свела на поле боя регулярную британскую армию в красных мундирах и пробковых шлемах с партизанскими отрядами буров, каждый из которых состоял примерно из двадцати пяти бойцов, передвигавшихся на запряженных волами повозках и умело атаковавших британские колонны, избегая при этом попадания в плен. Буры хорошо знали территорию, а британская разведка, по всеобщему мнению, оставляла желать лучшего. Китченеру повезло пережить этот конфликт без фатального ущерба для своей репутации.

Его первая попытка наступления стоила британцам 1200 солдат – самые высокие потери за всю войну. Множество старших офицеров было отстранено от командования. Слишком многие из них, как казалось, сдавались в плен просто из трусости. Сомерсет Моэм сообщал, что «только после того, как часть из них погибла под пулями, а других выгнали со службы, оставшиеся решились действовать с большей храбростью»^{22}. Всего было убито около 3700 британских офицеров. Имперские йоменские полки, в спешке набранные с обещанием платить добровольцам по пять шиллингов в день, потеряли в три раза больше. Потери порождали отчаяние, а отчаяние становилось причиной военных преступлений. Внутри страны лидер либералов Генри Кэмпбелл-Баннерман назвал действия британских войск «варварством». В его поддержку мощно выступила The Guardian, корреспондент которой, либерал по убеждениям, Дж. А. Гобсон опубликовал интервью с Оливией Шрейнер^[66] и лидером Трансвааля Паулем Крюгером, чтобы представить читателям альтернативный взгляд на события. За продолжение войны выступал мерзавец Родс – после того, как предыдущая «неформальная» попытка решения вопроса провалилась. Именно Родс при поддержке южноафриканского капитала всячески подстрекал и раззадоривал Китченера. Гобсон упоминал «еврейских финансистов» (кодовое обозначение капиталистов, которым пользуются антисемиты), но его главной задачей было попытаться осмыслить и концептуализировать процесс перехода от национального капитализма к империализму. В результате он написал свой классический труд «Империализм».

То, что Черчилль лично присутствовал в регионе в то время, когда Гобсон размышлял над тем, что все это значит, было случайным, но весьма символическим совпадением. Конечно, Черчилль преследовал совершенно иные журналистские и политические цели. Начиналась еще одна веселая войнушка, так почему бы не поучаствовать в ней и не показать себя молодцом, сочинив пару репортажей? Его чрезмерно восторженные статьи в Morning Post пользовались популярностью у читателей, а рассказы о своих собственных небольших приключениях были в порядке вещей. Репортерская работа, несомненно, расширила его географический горизонт, и она же показала, что иногда белым приходится убивать других белых, чтобы обеспечить защиту интересов Британской империи.

Во время снятия осады Мафекинга, когда буры напали на проходивший поезд, он стал участником одного инцидента. Л. С. Эмери, корреспондент The Times, сообщал:

Мы разыскали двенадцать человек… которые спаслись в этой катастрофе, и нам удалось по крупицам восстановить ход событий. Мы узнали, что мистер Черчилль расхаживал туда-сюда у места крушения, в то время как пули ударялись о железную обшивку, и звал добровольцев, чтобы освободить паровоз, и что он при этом сказал: «Это станет хорошим материалом для моей статьи».

Как только на место прибыли буры, Черчилль немедленно сдался в плен. Как и в большинстве связанных с ним историй, достоверность этого описания (за исключением сдачи в плен) ставилась под вопрос. Как бы все ни происходило на самом деле, для карьерного роста это было то, что надо.

По интересному, хотя и случайному совпадению Черчилль теперь уже дважды на разных континентах наблюдал схожие методы ведения того, что позднее назовут «контрпартизанскими» мероприятиями. Практику испанских концентрационных лагерей на Кубе копировали в южноафриканском велде^[67]. Помещение белых в лагеря происходило с одобрения многих офицеров, но информация об этом была совсем не по нутру либералам. Внутри страны начали расти антивоенные настроения. В редакционной статье The Guardian от 27 сентября 1901 г., озаглавленной «Смертность в концентрационных лагерях», анонимный автор передовицы проинформировал читателей:

Две тысячи триста сорок пять человек – мужчин, женщин и детей – погибло в Южной Африке в течение августа в местах, которые правительство с мрачным юмором окрестило «лагерями беженцев». Тысяча восемьсот семьдесят восемь были белыми, из них более пятнадцати сотен детей. Остальные 467 человек – туземцы, чья счастливая жизнь под обещанной британской опекой была резко прервана самым печальным образом. Это чудовищные цифры… Публика не преминула посыпать раны солью, обвинив бурских матерей в недостаточном уходе за детьми и в неумении… Политика помещения в концентрационные лагеря, возможно, и сыграла свою роль в успехах нашего оружия, но давайте, по крайней мере, будем откровенны и признаем, скольких человеческих страданий это стоило и по-прежнему стоит.

В своем описании Англо-бурской войны Черчилль не упоминает о концентрационных лагерях, сосредоточившись главным образом на своих собственных приключениях. Он прибыл в Южную Африку для того, чтобы освещать войну, и, будучи изначально «прикомандированным корреспондентом», смог успешно ввязаться в сам конфликт – к вящему раздражению британских генералов, таких как Китченер и Хейг. Его сдача в плен бурам оправдывалась банальной цитатой «великого Наполеона»^[68]. Его побег из плена описан с откровенным тщеславием. Когда долгожданная британская победа стала осязаемой, Черчилль одарил своих читателей следующей мудростью:

Буры – самый гуманный народ в том, что касается белых. Кафры [оскорбительное название темнокожих] – совсем другое дело, но прервать жизнь белого – прискорбный и отвратительный поступок для бура. Они были самыми добросердечными врагами, с которыми я когда-либо сражался на просторах четырех континентов, где мне посчастливилось нести военную службу.