На поводке
Когда у кого-либо из моих взрослых в теплое время года случались выходные дни, мы ходили в парк.
Парк был большой, похожий на лес. Ранним утром по нему бродили сонные хозяева собак, которых таскали на поводке их разно породные питомцы.
Потом наступала очередь прогулок детей со взрослыми.
Мы ходили втроем. Велосипед и я – обязательно. Отец и Стоян – по очереди.
Мой трехколесный велосипед был не просто средством передвижения. Дружными усилиями моих взрослых он был превращен в нечто вроде современного фургона покорителей прерий Дикого Запада.
Прежде всего, они отпилили верх от канистры и соорудили весьма объемистый багажник. Стоян находчиво прожег четыре дырки в толстом пластике и приторочил багажник к металлической конструкции обрывком нейлонового шнура. Проверяя его емкость, Стоян, не долго думая, вывалил туда содержимое пакета с недельным запасом провизии, принесенным отцом. Видя это, я собрался было зареветь, предположив, что велосипед будет использоваться исключительно для перевозки продуктов питания. Но Стоян, с презрением наблюдая за моими истерическими попытками освободить багажник от пакетов молока и гирлянды сарделек, нравоучительно изрек:
–Тупица! Это же проверка на прочность и грузоподъемность!
На руле моего трехколесного чуда красовался звонок от гоночного велосипеда и зеркало дальнего вида, уж не знаю от какого средства передвижения. В случае дождя раскрывался зонт, укрепленный на самодельной спинке за седлом.
В хорошую погоду на острие зонта развевался мой личный штандарт. Это было изображение кролика в галстуке бабочкой, символ «плейбоя». Идея доктора Дагмарова, как вы понимаете.
Но и это еще не все!
На руле отец закрепил свой плоский старый фонарик, а сзади – светоотражатели.
Появление моего «Тяни – толкая» в парке стало суровым испытанием как для меня, так и для местных детей.
Вначале мне приходилось рассекать толпу любопытных владельцев «Малышей», «Дружков» и прочих стандартных велосипедов. Потом они попытались отодрать от моего экипажа особо привлекательные детали, вроде фонарика и зеркальца. Но пришло время, когда к моему велосипеду привыкли. И тогда пришла пора расстраиваться мне. От недостатка внимания к своей персоне.
Прогулки с отцом выглядели так.
Впереди, гордо оглядывая окрестности с важным видом средневекового синьора, ехал я. Сзади, как на привязи, вышагивал отец, на ходу читая какую-нибудь газету. Когда я собирался повернуть на боковую аллею, то звонил в звонок и наблюдал в зеркальце, как отец реагировал на мой сигнал. Если он поднимал глаза от газеты, я спокойно завершал маневр. Обычно я доводил отца до пруда, где была спортивная площадка и целая гора песка. Там он усаживался в тени на низенькой скамейке под дубом. Худой, двухметровый, с широко раздвинутыми коленями, он походил на палочника из моего любимого, «залистанного» до дыр второго тома Брема.
Я пристраивал рядом с отцом велосипед, брал оттуда все нужные игрушки и инструменты для земляных работ и отправлялся к друзьям у песочной кучи.
Когда солнце добиралось до ботинок отца, я переставал изображать гиббона на перекладине, приносил и укладывал в багажник все свое имущество и давал сигнал к отходу. Отец отрывался от чтения, улыбался и говорил :
–Ну, что, домой, командор?
И мы двигались в обратном направлении.
Но однажды мы были наказаны. Я – за излишнюю самоуверенность, отец – за беспечность.
В тот день я, как обычно, восседал на своем «Тяни – Толкае» и вдруг краем глаза заметил мальчика чуть старше себя…на двухколесном велосипеде. Он не только легко догнал, но и обогнал меня. Высунув язык, мальчик показал, что сделал это специально. Я приналег на педали и обошел его, но ненадолго. Очень скоро мальчишка не просто обогнал меня. Сделав круг, он объехал «Тяни – Толкай» и умчался вперед, помахав рукой.
Я засопел от обиды и бросился вдогонку. Но теперь все, что составляло предмет моей гордости, мешало мне ехать быстро.
Когда мальчик повернул на Первый просек (так в парке назывались аллеи), я обрадовался. Там был довольно большой уклон, а мой тяжелый велосипед отлично разгонялся под горку. Обычно в таких случаях я ставил ноги на раму, а педали крутились сами по себе, как крылышки бумажного ветряка от ветра.
Однако теперь это мне не помогло. Доехав до конца аллеи, я увидал, что мальчик и его мама скрываются за чугунной оградой парка. А я… я… Я оказался один на длинной – предлинной темной аллее, над которой нависали ветви громадных лиственниц.
Один… Без папы…
Соскочив на землю, я развернул островок своего утерянного благополучия и безопасности и волоком потащил его вверх, обливаясь слезами. Уже на полпути до конца аллеи, я увидел отца, бегущего мне навстречу. Ни слова не говоря, он одной рукой подхватил меня, другой – велосипед и гигантскими шагами направился домой. И гладко выбритая теплая щека его нежно терлась о мою – холодную и мокрую.
Со Стояном все было по-другому.
С улыбкой Чеширского кота на охоте за мышами, он шел впереди меня, а за ним тащился я на «Тяни – Толкае». Как на веревочке.
Предусмотреть, кто и что привлечет к себе его внимание и куда он, соответственно, повернет было совершенно невозможно. Вначале он присматривался ко всем молодым женщинам, гуляющим с собаками или подругами. Через какое-то время он, как бы между прочим, кидал мне через плечо:
–Не отставай, старик!
Обычно это служило знаком того, что «пролог» окончен и начинается основная часть нашей прогулки. Стоян лихо подхватывал под руку одну или сразу две жертвы и вместе с ними кружил по безлюдным аллеям. Они громко разговаривали, часто смеялись, а я терпеливо следовал за ними на приличном расстоянии.
Наконец, Стоян делал прощальный жест своим очередным парковым знакомым, и мы устремлялись совсем уже в лесную чащу. В укромном уголке парка Стоян находил одинокую скамейку и укладывался на ней подремать, скрестив ноги в наимоднейших ботинках и заложив руки за голову.
Ну а я пристраивался рядом и безропотно адаптировался к условиям среды, окружающей скамейку, на которой дремал доктор Дагмаров.
Я старательно прокладывал тропинки в траве для солдатиков и их боевых машин и усердно занимался земляными работами, то есть рыл всевозможные канавки и ямки.
Если возня с игрушками надоедала или хотелось есть, я вынимал из багажника бутылку с водой и печенье. Руки я грамотно вытирал мокрыми ватными шариками, которые Стоян никогда не забывал уложить в пластиковый пакет.
Если на скамейке не оставалось места, я уютно располагался на велосипеде.
Надо сказать, как бы тихо я ни делал это, Стоян всегда просыпался и, не вставая, просил, протягивая ко мне руку:
–Дай клацик!
Это значило: «Дай кусочек». Безразлично чего.
В те годы Стоян много дежурил по ночам. постоянно недосыпал и был голодным.
Однажды доктор Дагмаров увлекся новой знакомой чересчур сильно. Он уселся на скамейку с грустной одинокой дамой (надо сказать, что тогда я называл ее про себя « тетка в зеленом») и там просидел с ней битый час. Незаметно для тетки Стоян делал мне знаки, чтобы я устраивался со своими игрушками где-нибудь подальше.
Я ждал-ждал, а потом подошел к ним и нахально сказал:
–Папа! Я хочу в туалет и домой.
Печальная дама ожила и с изумлением воззрилась сначала на меня, а потом на Стояна, который застыл, как громом пораженный.
–Это не мой! – завопил он, очнувшись.
–Твой! Твой! – с укоризной отвечал я, стягивая его с досок.
Зеленая тетка вспорхнула со скамейки и умчалась прочь со скоростью гоночного велосипеда, а Стоян встал и еще некоторое время смотрел ей вслед. Потом поплелся за мной.
Периоды мрачного молчания и нарочито громкого шаркания подошвами об асфальт сменялись оскорбительными выкриками в мой адрес:
–Лопоухий вреднюга!
–Кидала малолетний!
–Вредное насекомое!
Терпению моему пришел конец. Я затормозил ногами о землю, слез с велосипеда и сказал:
–Чур-чура, чур меня!
Все слова – на тебя!
–Как это «на тебя»! – возмутился Стоян.
–А когда в прошлый раз толстая тетка хотела тебя обнять, ты что сделал? Ты схватил меня на руки и закричал, что я твой сыночек, а дома у меня еще три братика. Я же тебе не говорил тогда никаких слов!
Стоян обескуражено молчал.
Подождав немного, я безжалостно добавил:
–Та тоже была зеленая.
Доктор Дагмаров хмыкнул, шутовски поклонился мне и развел руками:
–Ну что ж, надеюсь, счеты сведены, о, мудрейший из отроков, Юлик ибн Роман.
P.S. Теперь, много лет спустя, я с грустью думаю:
«Что, если мой младенческий каприз изменил судьбу доктора Дагмарова?
Вот жил бы он сейчас счастливо с зеленой тетей, и было бы у них много-много зелененьких деток…»
P.P.S. Утри сопли, поганец! И не переживай! Если бы все было так, как
ты предположил, я без сантиментов скрутил бы твою цыплячью шею!
Так бы ты и ходил до сих пор – задом наперед!
Остаюсь всегда твой
Личный Бармалей – С. Дагмаров
ТАЙНА ПЯТОГО КОНТИНЕНТА
В шторм море подмывает берег. Успокоившись, откатывается, оставляя за собой маленький обрывчик, у подножья которого расстилается дорожкой узкая полоска утрамбованного волнами песка с узором из ракушек и мелких камешков.
Вода вымывает из почвы тонкие длинные корешки жестких сухих трав, которые свисают вниз затейливой ловчей сетью. Взрослые благополучно соскальзывают с обрывчика, я же постоянно попадаюсь в ее ячейки. Сетка крепко хватает меня за ноги, и я лечу вниз на ракушки, обдирая попеременно то щеку, то подбородок и колени, то кожу на ладонях.
Папа спешит промыть ссадины водой и винит себя за то, что не успел вовремя схватить меня за руку. Его длинные крепкие пальцы становятся такими нежными, а голос – мягким, что я, пользуясь отцовской слабостью,
даю волю слезам. Но ненадолго. Краем глаза наблюдаю за Стояном, уже растянувшимся на подстилке. Он лежит на спине и с довольным видом дирижирует в такт моим всхлипываниям.
Я замолкаю.
–Маэстро! Пауза затягивается! – недовольно комментирует происходящее мой постоянный мучитель.
Вырываюсь из рук отца и, взобравшись на кручу, прячусь среди высокой травы, ощетинившейся пиками жестких сухих колосьев.
–Стоян! – слышу папин голос. – Ну, что ты его дразнишь. Взял бы и промыл ссадины сам. Кто из нас врач в конце концов – я или ты?
–Я в отпуске. И потом в его летА…
–Господи! Да ему еще нет «лет»!
–Ну, хорошо. В его «годы» аборигены Австралии уже умеют найти себе пропитание и спастись от жары в суровых пустынях пятого континента. А он, понимаешь, под ноги не умеет смотреть. Квохчешь тут над ним, как наседка.
Судя по звукам, отец взбирается на обрывчик, пытаясь найти меня среди травы и колючек.
–Роман! – зовет Стоян. – Сядь и успокойся! Слезы и солнце обладают прекрасным бактерицидным эффектом. Кстати, об этом я тебе как врач напоминаю.
Долго сидеть в траве как заяц, скучно. Ссадины ноют, и приходится еще отмахиваться от слепней, которые пикируют на меня со всех сторон.
Я поднимаюсь и иду к ложбинке, по которой рыбаки стаскивают в море лодки. Там пологий удобный спуск к воде. Иду и думаю об этих…ну…о которых говорил Стоян. Я не хочу, чтобы он любил их больше, чем меня.
Теперь я готов опять реветь, уже не от боли, а от обиды.
Отец и Стоян сидят на подстилке и смотрят на белую яхту с двумя парусами, которая проплывает мимо нас к оголовку Косы. Папа сидит, вытянув ноги и опираясь на выставленные назад руки. Стоян охватил руками колени и уперся в них крепким раздвоенным подбородком. Я усаживаюсь между ними, сложив ноги калачиком.
Яхта скрывается из виду.
–Какая идиллия! – ядовито замечает Стоян. – Это становится скучным. Ни тебе кульбитов, ни рева. Придется развлекать себя самому.
И он, к моему восторгу, делает стойку на руках и «шагает» так до кромки воды.
Забыв об обиде, я с радостным визгом прыгаю рядом. Уже в воде Стоян принимает нормальное положение и с криком «привет аборигену» бросается в волны.
Навстречу лазоревому туману
Море утихло и отхлынуло от берега. Почти у самой песчаной кручи образовалась неглубокая вымоина, где осталась вода. Такое лилипутское море-озеро.
Папа отнес меня туда на руках и опустил в теплую воду. Мне было совсем не страшно, и я стал барахтаться там, как в большой ванне. Вскоре туда «запустили» еще несколько детей, как мальков в запруду. Наконец, папа сказал:
–Все. Хватит. А то сваришься, как яйцо всмятку.
Какое-то время я возился под большим зонтом. Рыл ямки и закапывал в них игрушки. Несколько, похоже, зарыл навсегда. Папа сидел рядом и читал. Как всегда. И только изредка бросал на меня инспекторские взгляды.
Убедившись, что я надолго превратился в нечто подобное пескоройке, он тихо так встал и спокойно сказал:
–Юлик, пойду и я окунусь.
И не успел я поднять голову, как тихая вода уже ласкалась у отцовских ног.
Был вечер. Солнце, похожее на ярко-желтую тарелку, которой дети перебрасывались на берегу, опустилось почти к самым кустам. Вода и небо в нежных переливах розового, голубого и бирюзового цветов были неотделимы друг от друга. И мне вдруг показалось, что отец уйдет туда, как за громадную штору, и я останусь один. Осознав это, я ринулся к берегу и через мгновение уже висел на отцовской ноге, вцепившись в нее мертвой хваткой, так что едва не свалил его в воду.
–Ты что, маленький? – участливо склонившись надо мной, сказал он, безрезультатно пытаясь оторвать меня от своего колена. – Я поплаваю немного и вернусь.
Но теперь я не только держался за него руками. Я просто вжался в него всем телом. И мой мудрый папа, помедлив немного, сдался.
–Ладно, сынок! Перебирайся ко мне на спину. Поплывем вместе. Держись за шею, но только так, чтобы я мог дышать.
Что это было? Сон или явь?
Перед нами из воды выскочила рыбка и полетела над водой, как птица. И сколько бы мне потом не объясняли, что это обычная рыбка спасалась от погони, я точно знаю – та была летучей. Ну, а все остальные рыбки в Азовском море просто прыгают, я согласен.
На берег мы возвращались по солнечной дорожке. Покрасневшая макушка солнца теперь едва виднелась за серебристой лентой оливковой рощицы. Легкая зыбь дробила дорожку на узкие набегающие друг на друга полоски. От их мерцания у меня закружилась голова. Я закрыл глаза и прижался щекой к мокрым отцовским волосам. Воздух и вода были одинаково теплыми. И то, что мы не парили в воздухе, как большие чайки «Мартыны», а плыли, я осознавал только в те мгновения, когда легкая волна, рожденная от движения отцовских рук, нежно перекатывалась по моим плечам…
"Казан новый"
Когда отец входил в воду со спокойно опущенными руками и чуть вскинутым подбородком, потому что смотрел всегда прямо перед собой куда-то за горизонт, я пугался. На моих глазах он исчезал среди волн и становился невидимым. Всякий раз я боялся ( и боюсь до сих пор!), что море оставит его себе. Отец никогда не устает от плавания, не зябнет, не боится большой волны. Погружаясь в море, он становится как бы его частью.
Зато Стоян всякий раз перед купанием устраивает целое представление.
Если ночь с рыбаками или знакомыми курортниками (вернее курортницами) проходила благополучно, то, насильно поднятый отцом после короткого сна, он тащился за нами, досыпая на ходу. На берегу Стоян дожидался пока отец расстелет покрывало и падал на него столбиком, выставляя перед собой руки у самой земли. Пугающее зрелище!
Приземлившись, он сразу же засыпал. Проснувшись, Стоян окидывал взглядом берег и, если в пределах видимости оказывались какие-нибудь юные особы женского пола, бодро вскакивал на ноги. Теперь он всячески старался привлечь к себе внимание загорающих девиц, неподвижно лежащих на песке, как связка сушеных бычков, перевитая цветными шнурками.
Если его возгласы не пробуждали их к жизни, Стоян принимался за меня. А на мой визг, по словам папы, даже рыбы из воды высовываются.
Убедившись, что будущие жертвы его неотразимых чар восстали из дремотного забытья и глядят на него во все глаза, мой мучитель невозмутимо швырял меня на песок, как котенка. Картинно подойдя к воде, он жеманно пробовал ее то одной, то другой ногой, искоса поглядывая по сторонам глазами опытного лицедея. Потом внезапно устремлялся на глубину со скоростью скутера, оставляя за собой такой же лучеподобный пенистый след.
Одолев таким манером прибережное мелководье, Стоян делал взмах руками и уходил в видимую даль стилем «дельфин». Теперь на берегу не оставалось никого, кто бы ни провожал его взглядом. Пляжные дивы, толстые матроны, пузатые дядьки, поджарые подростки и даже мелкие бело-розовые дети – все глядели ему вслед. Кто с восхищением, кто с любопытством, а кто и с откровенной завистью.
Что же касается отца, то передать словами, что выражало его лицо, я не берусь. Могу только сказать, что именно так отец смотрел на меня, когда я возился на песке с другими детьми.
В других случаях, принимая участие в местных разборках «исключительно как миротворец», Стоян возвращался с опухшим глазом или разбитой губой. Но главное – в отвратительном настроении. В такие дни он являлся на пляж к полудню, когда папа пытался уволочь меня на обед. Мрачно швырнув под зонт полотенце и перекинувшись с отцом несколькими фразами, Стоян угрюмо, просто-таки обреченно опустив иссиня черную кудрявую голову, добредал до второго меляка и нырял. Уже зная и этот его фокус, я все равно замирал от страха, потому что ожидание, когда он вынырнет, было невыносимо долгим. Нервничал даже отец.
Вынырнув, Стоян переворачивался на спину и качался на волнах, как надувной матрац. Потом саженками плыл к берегу.
Отец к тому времени собирал все наши вещи и произносил, обращаясь к Стояну, странную фразу:
–Ну, пойдем, «казан новый»!
Так, по крайней мере, мне тогда казалось, потому что о Джованни Казанове я узнал много позже.
Ласточки играют
Ласточки, мелко дрожа крыльями, кружили над морем маленькой стайкой.
Вдруг я увидел, как одна из них выронила из клюва что-то белое. Я пожалел ее и подумал, что это пропал птичкин обед. Но ласточка, помедлив немного, ринулась вниз и подхватила добычу у самой воды. Не успел я порадоваться за нее, как «обед» снова выпал из ее клюва. Теперь она не стала медлить и подхватила его, едва он стал плавно улетать от нее.
Да! Не падать, а улетать!
Я не сразу разглядел и поверил, что это просто белый пушок.
В третий раз пушок стал добычей другой ласточки, которая выпустила его из клюва спустя несколько секунд и умчалась без оглядки куда-то вдоль берега.
Тогда в игру включилась третья подруга и завладела игрушкой надолго. Ее окружило несколько птичек, каждая из которых пыталась перехватить пушок первой.
Потом совсем близко от них с гордым и независимым видом пронесла свое тяжелое тело большая чайка «Мартын».
Ласточки разлетелись, а пушок плавно опустился на воду.
–Па, – сказал я. – Птички играют в мяч пушком.
–Что-что? – переспросил он, отрываясь от книги.
Но тут я увидел мальчика, который нес рыбку в прозрачном пакете с водой,
побежал за ним и унес с собой свое тайное знание.
Барашки
Штормило. Дул «нерыбный» северный ветер. Искупавшись, мы сохли на берегу. Я сидел на киле перевернутой лодки. Стоян – подо мной, свесив ноги с обрывчика.
Волны набегали одна на другую, «вскипали» на отмелях белой пеной – «барашками».
Мокрая голова Стояна была в тугих смоляных колечках. Моя тоже, только в светлых.
Сзади подошел отец и положил ладони на наши макушки:
–Барашки мои…
А самыми первыми были «барашеньки – крутороженьки»…
Как будто нырнул в глубину слова.
ПО МАТЕРИКАМ И ОКЕАНАМ
Маленькое оконце в прошлое. Одно из первых.
Стоян расстилает на полу «Дома у моря » что-то сине-зелено-желтое, похожее на ковер. Потом берет меня под живот как щенка и, наклонившись, опускает на ЭТО.
–Плыви, пират, – хохочет он. – Покоряй материки и океаны.
Позже узнаю: «ЭТО» – карта полушарий.
ЦВЕТЫ МОРЯ
В тот год в Азовское море попало много соленой воды через Керченский пролив, и его внезапно заполнили бесчисленные стайки медуз всех размеров.
Когда я отправился в очередное плавание на папиной спине, он сказал:
–Юлик, сегодня в море много морских цветов. Они прозрачные и нежные.
Не бери их в руки и не делай резких движений, если они к тебе подплывут.
Не пугай их.
Потому я относился к медузам с любопытством и осторожностью, когда наблюдал за их танцами в воде, и с жалостью и сочувствием, если видел, как, выброшенные водой на берег, они лежали на песке бесформенной студенистой массой.
Почти все взрослые и дети брезгливо обходили высыхающие на солнце морские цветы. Были и такие, кто засыпал их песком.
Ну, а я… я неутомимо поливал бедных медуз водой из голубого пластикового ведерка.