– Как тебе сказать… Это тогда для меня было как-то за пределами понимания. Ну, вот ты же не хочешь стать гениальным распознавателем какого-нибудь М-поля, которое будет открыто, скажем, лет через триста? Ты просто не знаешь чего тебе хотеть в этом плане. Так и там. Женщин было сколько угодно и на любой вкус, а все остальное было неважно… Важно, что на рассвете будет бой, что пора бы привести в порядок упряжь и оружие, а все остальное – к этому относились даже и не как к фантазиям, это воспринималось вообще как нечто вроде бреда или галлюцинаций… Который час уже?– Платон Карпыч вдруг забеспокоился.

– Без пяти… шесть, а что? – ответил Андрей, выпрастывая часы, зацепившиеся за манжет рубашки.

– Да ничего, пора мне. Заходи, когда время будет… – он встал и неожиданно быстро двинулся по аллее, уходящей из парка.

Андрей достал из пачки сигарету, помял ее и снова засунул обратно: курить не хотелось. «Надо же… Арджуна получил-таки «оружие богов»…» – Андрей словно бы стоял перед огромным обрывом, под которым мерцали все звезды вселенной. И невозможно было отвести глаз от этого величия и красоты, равно как и поверить в то, что все это есть. на самом деле. Но верить приходилось. Андрей уже давно привык к этому странному чувству. Не то чтобы он действительно верил в происходящее, ибо нормальный ум в это поверить не может. Но он просто привык, как привыкают к мысли, что большая масса искривляет пространство или, что один и тот же электрон находится одновременно «везде»: и на столе, за которым ты сидишь и в ядре галактики NGS1300, дело лишь в разнице вероятностей. Платон Карпыч уже неоднократно доказал своими советами и рекомендациями, что он не просто помнит, он еще и ЗНАЕТ! Андрей был способен, хоть и с трудом, понять, что можно «помнить» далекое прошлое: в конце концов, вполне могла оказаться правдой буддийская идея о переселении душ, но он не понимал как можно одновременно «помнить» будущее, и при этом утверждать, будто бы оно «в твоих руках». И, тем не менее, Платон Карпыч нередко говорил как о прошлом, так и о будущем. Правда, говоря о будущем, он никогда не называл имен, разве только, если они касались непосредственно судьбы Андрея.

Они часто беседовали как о делах относительно мелких, так и о глобальных. Как-то, например, Андрей спросил совета, куда было бы лучше поступить. Он всерьез подумывал идти в какое-нибудь военное техническое училище, но Платон Карпыч отговорил, выставив совершенно невероятный аргумент, будто через несколько лет страна, которая сегодня казалась незыблемой как галактика, распадется на множество стран помельче и армия будет сильно сокращена, а потому можно оказаться не у дел.

– Многих уволят, – говорил он, сплевывая табак, прилепившийся к языку, – кто-то и на гражданке себя найдет, а многие уйдут в криминал, иные – и вовсе просто сопьются… В общем, я бы советовал тебе искать другое направление. И главное – языки учи! Это – точно пригодится.

Говорили и о делах более далеких. Однако чем о более отдаленном будущем они беседовали, тем более смутными выглядели его ответы.

– Понимаешь, – объяснял Платон Карпыч, – я ведь вижу только наиболее вероятное будущее. То, что будет с нами минут через десять-пятнадцать – можно сказать, что уже предначертано, и видно очень ярко и понятно, а то, что будет через десять лет, я вижу лишь в общих чертах, это словно бы как статуя, обернутая в марлю, понимаешь? Понятно, что статуя, но кто это: Дионисий с гроздью винограда или Сатурн с серпом?

Андрей в этот день решил возвращаться домой длинной дорогой. Все сказанное, как и всегда, навалилось на него, и он шел и все думал, думал… Он пытался понять, как в одном человеке может помещаться столько знаний, столько памяти, и при этом ведь не наблюдалось никаких признаков того, что он вот-вот взорвется.

Придя домой, Андрей отыскал неведомо как оказавший томик Эдгара По на английском в издательстве «Пингвин», и решил что с сегодняшнего вечера он будет переводить минимум пять-шесть предложений ежедневно и выучивать не менее десяти слов. С чего-то нужно было начинать.

* * *

– А что имел в виду Иешуа, когда говорил о том, чтобы подставить «правую щеку, когда тебя ударили по левой» – поинтересовался как-то Андрей в одной из бесед, – вы с ним говорили об этом?

– Ты понимаешь… там вообще все не так было.

– А как? – жадно спросил Андрей.

– Ну, согласно Евангелие от Матфея, он это будто бы сказал в Нагорной проповеди, мол, если тебя ударили по левой щеке, то подставь и правую. Но все было не тогда и не так. И Матиягу, который теперь Матфеем зовется, тогда еще не примкнул ко всей этой компании. А дело было в праздник, кажется, в Суккот… Да, точно, мы ведь сидели в шалаше, недалеко от дома Шауля, совсем рядом с Овечьими воротами. Ну, праздник был как праздник – пили вино, беседовали… Когда вдруг вваливается вдрызг пьяный Шимон. Лицо у него было разбито, и сам он в грязи с ног до головы – явно поучаствовал где-то в уличной драке. Он вообще был не дурак подраться, да и выпить лишнего тоже. В общем, никто особенно и не удивился. И вот, из его пьяного возмущенного ворчания стало понятно, что он встретил какого-то старого приятеля, с которым и напился в таверне на другой стороне города, была там такая… довольно грязная… у Яффских ворот. Они уже приговорили кувшин вина, когда их стала задирать какая-то пьяная компания, кажется, торговцев-греков. Слово за слово, завязалась драка, как это обычно и бывает, и греки их побили, отобрали деньги и продолжили на них же пьянствовать. Шимон же требовал, чтобы мы немедля пошли и сцепились с теми греками и отобрали у них его кошелек.

– Вы друзья мне или нет? – возмущался он, еле ворочая языком.

Иешуа велел ему сесть и успокоиться. А после сказал:

– Когда ты грешишь – ты подставляешь судьбе свое лицо для пощечины, ибо всякий раз, согрешив, ты после чувствуешь стыд, и щеки твои горят, словно бы тебя отхлестали по ним. И как всякое ненужное действие, грех влечет за собой множество лишних событий, других действий и тяжелых, подчас совсем уж нежелательный последствий. Это и есть – пощечина от судьбы. Получив же пощечину по одной щеке, не удивляйся, если получишь и по другой! Ибо то, что случается однажды, вполне может и повториться, ибо повторяется что-либо в мире чаще, чем происходит впервые. Никто не заставлял тебя, Шимон, так напиваться. Никто не заставлял тебя задираться с той компанией. Но ты сделал это, и тем самым подставил свою щеку судьбе, и важно здесь именно это! Греки лишь, став орудием этой самой судьбы, «ударили тебя по ней». Если мы поддадимся искушению и пойдем за тобой, то ты, скорее всего, получишь и «по второй щеке». Потому сядь и смирись, ибо никто кроме тебя не виноват во всем, что произошло.

А затем, он продолжил нашу беседу, как ни в чем не бывало. Будто только что он не сказал ничего важного. Он, кстати, вообще запрещал за ним записывать, ибо считал, что слова, как ни что иное, мешают истинному пониманию. Вообще, меня часто преследовало такое ощущение, что все им сказанное было на уровне вдохновения и шло откуда-то из каких-то невероятных глубин его души, куда уж второй раз и не добраться… Видимо, поэтому он и не повторял сказанное практически никогда, во всяком случае – теми же словами. Больше я не помню, что бы в этой компании когда-либо возникали разговоры о «пощечинах» в том или ином контексте, а потому, скорее всего, эту историю потом рассказали Матиягу, а он уж и записал ее, поскольку всегда все записывал, вопреки запретам, и уже по памяти, когда возвращался вечером к себе домой. Ну, а уже спустя годы и века, видимо, что-то еще больше напутали, или же, скорее Иешуа стал мифом, и как всякий миф стал обрастать все новыми и новыми подробностями, с каждым последующим поколением рассказчиков…

– Но это ведь меняет полностью смысл!– почти возмутился Андрей.

– Так и есть, – спокойно ответил Платон Карпыч. – И если бы только это…

– Скажите, а с Буддой вам встречаться доводилось?

– С которым?

– То есть? – не понял Андрей

– Ну, будда – это ведь нечто вроде состояния духа, не один ведь человек достиг его? Или ты имеешь в виду Сидхартху Гаутаму?

– Ну да…– неуверенно ответил Андрей.

– Нет, – его я не помню совсем.– Я тогда, видимо, в другом месте жил, если вообще жил. Не могу сказать даже этого… Давно слишком это было.

– Но ведь разговоры про Арджуну вы же помните?

– Это помню. Но во времена Гаутамы, я ведь мог родиться где-то в Сибири или в Африке и умереть в младенчестве, и так несколько раз подряд к тому же. Откуда мне тогда помнить что-то? А что до Арджуны… То эти разговоры могли быть о брате, сыне или даже внуке того героя Махабхараты. В те времена часто в семьях мужчин называли одним и тем же именем. Один умер – в честь него назван другой. Кроме того, это вообще мог быть просто Арджуна, поскольку это имя в Индии, все равно как Джон в Англии. Я ведь не говорил, что в лагере были разговоры именно о том самом Арджуне и Кришне, который ему что-то подарил. Это мог быть некий средний военачальник с таким именем, которому, в результате молитвы Шиве могло прийти откровение… В те времена «беседы с богами» и получение откровений было чем-то почти повседневным.

– Верно, – согласился Андрей.– А вот Наполеона, например, вы видели?

– Да как тебе сказать… Скорее нет, чем да. Я был солдатом артиллерийской батареи в Тулоне. Он отбил этот город у нас, у англичан то есть. Я вроде бы видел его в подзорную трубу, но не могу сказать наверняка. Обыкновенный офицер… Маленький только очень. Тогда же, я был сильно ранен шрапнелью в живот, и, меньше, чем через месяц умер. Это было очень, очень мучительно…Так что… ничего особенного, кроме боли, больше и не помню.

– Здорово…– сказал Андрей задумчиво. – В смысле, то, что вы так все помните… Жаль только, что ваши воспоминания нельзя использовать, скажем, на уроках истории…

– Не только на уроках. Вообще нельзя. Не потому, что запрещено, а потому что бессмысленно.

– Почему бессмысленно?

– Потому что мои воспоминания – это впечатления одного человека. Возможно даже предвзятые, ибо никто в мире объективным быть не может в принципе. Дай бог, чтобы не быть хотя бы уж через чур субъективным. О большем и мечтать не приходится. А история – это своего рода общественный договор, вроде иконописного канона, согласно которому, правильным будет считать Наполеона таким-то, а Калигулу таким, а все остальное – своего рода ересь, за которую всегда наказывали жестко. А потому было бы крайне неуместным и рискованным опубликовать исследование о сексуальных комплексах Ленина или живописных талантах Гитлера, поскольку это уже за рамками социального договора. Так и со мной. К слову, раз уж речь зашла, добавлю: я сильно не любил Ленина, отдавая, впрочем, должное его энергии и остроте ума. Меня просто бесила его желчность и постоянная мания навешивать на всех ярлыки. Троцкий – тот вообще, по-моему, кроме как болтать языком, ни на что больше способен не был. Хотя… вот это как раз пока еще в пределах «общественного договора»… – Платон Карпыч, усмехаясь, пару раз кивнул головой.

– Андрей… Я тебе должен сказать кое-что. Только отнесись ко всему серьезно, поскольку ты знаешь, я такими вещами не шучу.

– Да, – ответил Андрей встревожено, – что случилось?

– Пока ничего. Но скоро случится. Меня арестуют примерно через неделю. И ты не должен вмешиваться.

– Как это? За что?

– Успокойся. Формально – за бродяжничество. Но после будут шить кое что покрупнее. Тебя вызовут тоже. Может быть, даже будут угрожать и все такое… Впрочем, может, и не будут: все зависит от того, как ты себя поведешь.

– Я ничего им не скажу! – пообещал Андрей.

– Скажешь! Так надо. Понял? – жестко сказал Платон Карпыч.

– Почему это?

– Потому что так надо. Я не могу тебе объяснить всего. Пока. Может быть потом, когда-нибудь. Если получится. А пока что помни: это, видимо, наша последняя встреча, и я очень благодарен тебе за эту дружбу, и вообще за все, что ты для меня сделал, Платон Картыч улыбнулся и потрепал Андрея по плечу.

– Я? Да что я для вас сделал-то? Это вы мне целый мир, можно сказать открыли!

– Андрей! У нас было очень мало времени, и я, к сожалению, не смог донести до тебя всего, что следовало бы. Хотя и рассказал тебе довольно много, и ты сможешь после, при желании, сам дойти до всего остального.

В общем… Когда позовут на допрос – придешь и ответишь как есть на все вопросы. Даже не думай меня выгораживать, поскольку никто не знает где тут польза, а где вред. Потом будет суд, и меня, скорее всего, посадят в «дурку» или ЛТП, а откуда я уже вряд ли выйду… Думаю, тебе не стоит там меня навещать. Помочь ты мне все равно ничем не сможешь, да и ни к чему это, а себе навредишь. Тебе еще поступать в университет надо, жизнь строить… В общем, это и просьба и приказ: без глупостей, ладно?

– Я вот сейчас должен бы поклясться, что не предам вас… А после как Петр… не успел петух пропеть, как он три раза отрекся…– Андрей говорил очень тихо: слова Платона Карпыча его сильно ошарашили, и он как будто приходил в себя после сильного удара.

– Шимон, которого ты Петром называешь, все правильно сделал, и никто, я уверен, от него не требовал клятв верности. Хоть я тогда уже и не был с ними, но только думаю, что все было правильно. Что было толку ему погибать вместе с Иешуа, просто так, ни за грош? Иешуа знал на что идет и шел, наверняка понимая все до конца, а остальные… не думаю… А так, Шимон, судя по всему, подался после в странствия и сумел передать все услышанное во многих частях империи. Пользы в том было куда больше, нежели в «самурайском самопожертвовании ради клятвы», согласись!

– Значит… мне нужно как-то передать другим все, о чем мы с вами говорили?

– Как хочешь. Если считаешь это важным – передай. Но, как часто и бывает, до главного мы так и не добрались. Впрочем, я совсем недавно понял, что арест будет так скоро, а до того думал, что времени у нас еще много… – Платон Карпыч снова замолчал. Он смотрел куда-то вдаль аллеи, но взгляд его не останавливался ни на чем конкретном.

– О чем, «о главном»?– Спросил Андрей, немного заикаясь.

– Ну, например о том, почему у человек есть свобода выбора, а у жирафа – нет? – Улыбнувшись ответил Платон Карпыч.

– При чем тут жираф? – удивленно спросил сбитый с толку Андрей.

– Да, жираф, так – к слову пришелся… Гумилева я почему-то вспомнил… Сколько я тогда сделал, чтобы от расстрела его уберечь – все без толку… Чуть, было, сам под «замес» не попал.... Помнишь у него есть такие прекрасные стихи:

И как я тебе расскажу про тропический сад,

Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.

Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

Он так хотел рассказать о своих путешествиях по Африке, но его никто не слушал: он был никому не нужен со своими жирафами и Африканскими озерами. Все бредили революцией, «враждебными вихрями». Ну и получили… И он тоже получил по полной. Не лезь, мол, к собаке, когда она блаженствует, грызя кинутую ей кость, – с этими словами Платон Карпыч встал и одернул свою телогрейку.

Андрей тоже встал и как-то почти машинально пожал протянутую ему руку.

– Не грусти, Андрюха! Все будет хорошо, вот увидишь! Думай только больше, и меньше чужому мнению верь. И никогда не строй свою жизнь на чужих идеях и мировоззрениях. Не знаю, должен ли я тебе это говорить, но помнишь, например, как Лев Толстой относился к «патриотизму»?

– Нет…– Андрей немного удивился, не понимая, к чему Платон Карпыч клонит.

– Он говорил, что патриотизм – это способ оправдать ненависть к другим народам, пользуясь маской любви к своему собственному. Это не цитата. Так я его тогда понял. И еще он говорил, что патриотизм – это не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых – отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти. Патриотизм, говорил он, и есть разновидность рабства.

Мои мысли, к слову, по этому поводу, кстати, еще более крамольные. В целом, я с Толстым согласен, но я еще думаю, что там, где много кричат о патриотизме – скоро непременно наступит какая-то катастрофа: например – начнется голод, или придет иная напасть. И еще я думаю, что все это, включая и идею о величии нации, которая, не более, чем «обертка» патриотизма, всего лишь неубиенная козырная карта в руках самых грязных мерзавцев, так во все века было… увы… Короче говоря, не верь никому! Но все больше себе и сердцу своему: не пропадешь! И мне тоже не верь!

Он весело подмигнул Андрею, и, после, не особенно торопясь, пошел вон из парка, на ходу заглядывая в урны, видимо, в надеже найти пару пустых бутылок.

** ** **

Прошла неделя. Андрей все хотел навестить Платона Карпыча, но это никак не получалось: то одно наваливалось, то другое. Затем закончились занятия в школе, и бешеный галоп майских дел и событий влетел в густую пыльную июньскую жару и лихорадку выпускных экзаменов. Однако пролетел и июнь и наступили новые хлопоты с поступлением и подготовкой к экзаменам вступительным. Они и раньше, бывало, не виделись по месяцу или даже дольше, и потому Андрей пока что не придавал большого значения ни случившемуся перерыву в общении, ни последним словам своего странного приятеля. О них Андрей вообще изо всех сил старался не думать, настолько странно или даже опасно все это звучало. Но вот, в середине одного жаркого дня, где-то уже в конце месяца, когда все выпускные экзамены были позади, раздался телефонный звонок. Андрей взял трубку:

– Алло!

– Нельзя ли поговорить с Андреем К.? – спросил вежливый, но очень настойчивый голос.

– Это я, – ответил Андрей и сразу догадался, кто звонит и зачем.

– Вас беспокоит следователь Ливанцев из райотдела милиции. Не могли бы вы как-нибудь зайти к нам для беседы?

– Да, пожалуйста, а что случилось?

– Тогда и поговорим, – ответил голос. – Можете подойти прямо завтра, скажем, к десяти?

– Вообще-то в десять, у меня консультация в университете… Можно я подъеду к одиннадцати? – спросил Андрей.

– Конечно. Пропуск будет у дежурного. Жду вас завтра. Всего доброго.

– До свидания, – ответил Андрей, и, повесив трубку, тотчас ощутил тяжесть в груди. Значит, все-таки Платон Карпыч и тут оказался прав, и все случилось именно так, как и было сказано!– подумал Андрей.

И почему-то снова вспомнилось: «Прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня»…

– Но я не отрекался, – думал Андрей. – Я ведь просто был дико занят всеми этими экзаменами… Да и что я мог, собственно?

На другой день он явился в райотдел и доложил дежурному, что его вызвал следователь Ливанцев.

– Двадцать вторая, – безразлично кивнул дежурный сержант куда-то неопределенно вверх.

Андрей поднялся на второй этаж по широким гранитным ступеням бывшего особняка, и затем прошел по коридору почти в конец. Постучал, и, не дожидаясь ответа за дверью, вошел. На него из-за стола поднял глаза крепкий молодой человек, очевидно попавший в милицию по распределению, сразу после института.

– Прошу садиться, – он указал Андрею на стул.

Андрей сел.

– Вы знакомы с гражданином Платоном Карповичем З.?

– Да, знаком. Только фамилию его не знал. Только имя и отчество.

– Как близко вы были знакомы?

– Ну, мы, можно сказать, дружили, насколько вообще возможна дружба при такой разнице в возрасте.

– Дружили? – следователь перестал записывать и уставился на Андрея преувеличенно удивленным взглядом.

– Ну как вам сказать.. Мы встречались иногда в парке, беседовали… Ничего особенного…

– Он предлагал вам совершить какое-нибудь противоправное действие? Скажем, украсть что-нибудь.

– Нет, никогда.

– Предлагал распить с ним спиртное?

– Нет. Я вообще его пьяным или даже выпившим не видел ни разу.

–Неужели?– в голосе следователе звучала ирония.

– Да, именно так, – тихо, но твердо ответил Андрей.

– И о чем вы беседовали?– спросил следователь.

– Видите ли, он неплохо знает историю, и довольно интересно рассказывает, – нашелся Андрей.

– Бомж… историю? – снова как-то брезгливо удивился следователь.

– Да, как ни странно, но это так. Вероятно, он был в прошлом историком… Не с детства же он, так сказать… ну, это…– замялся Андрей.

– И при каких обстоятельствах вы познакомились?

– Я сидел в парке, читал журнал. А мимо он проходил и спросил, может ли он взять пустую бутылку от пива: там стояла под скамейкой. Я ответил, что да, а он как-то так посмотрел и спросил, как звали моего деда, сказал, мол, у него на фронте был приятель, похожий на меня. Так мы и разговорились. Он сперва очень интересно про войну рассказывал, а после мы как-то вообще на историю переключились. Стали встречаться иногда.

– Деньги ему давали?– спросил следователь, оторвав взгляд от протокола, в который быстро записывал слова Андрея.

– Пытался, но он отказывался категорически. Но продукты кое-какие я ему давал: консервы, там… хлеб, сало пару раз давал тоже.

– Понятно. А вот он говорил вам, что…хм… как бы сказать… Ну, одним словом… будто он Ганнибала видел? – ухмыльнулся Ливанцев.

– Ну пару раз было что-то такое… Но я это воспринял как иносказание.

– Вот как?

– Да, – ответил Андрей, кивнув.

– С кем-нибудь из его друзей встречаться приходилось?

– А у него были друзья? Я думал, что он совсем один. Он, как мне показалось, очень дорожил своим уединением. Сам не знаю, почему он со мной начал общаться…

– Понятно, спасибо. Здесь распишитесь и напишите внизу: “С моих слов записано верно и прочитано”. Все! Вы свободны.

Андрей вышел. Все оказалось не таким уж и опасным. В конце концов, разговоры о том, будто ты видел Ганнибала – вряд ли можно считать преступлением. Хотя… Вдруг он еще чего-нибудь натворил? Кто знает…

Но Андрей тотчас отбросил эту мысль, посчитав ее чуть ли не предательской.

** ** **

Прошел еще месяц, или около того. Вступительные экзамены были уже позади, и можно было расслабиться. Андрей собирался через несколько дней махнуть с друзьями в поход на Памир, и теперь был весь в сборах и приготовлениях. Он как раз выволок из антресолей свой рюкзак и разные прочие вещи, с тем, чтобы все пересмотреть и починить, если нужно, когда вдруг раздался телефонный звонок.

– Алло, – ответил он, немного раздраженно. Он не любил, когда отрывают посреди дела.

– Здравствуйте, можно поговорить с Андреем Дмитриевичем? – спросил довольно казенный голос, и Андрей снова почему-то понял по какому именно поводу состоится разговор.

– Да, это я.

– Очень приятно, – ответил бесцветный голос. – Я адвокат гражданина З. Меня назначили по его делу. Вы в курсе, что через неделю будет суд?

– Нет, – ответил Андрей.

– Так вот, не могли бы вы выступить в суде как свидетель со стороны защиты?

– Вообще-то я уезжаю… – неуверенно ответил Андрей. – А почему я? Что бы вы хотели, чтобы я сказал?

– Да ничего особенного. Я прочел протокол вашего допроса. Там вы утверждали, будто не видели З. ни разу выпившим. Вот это и нужно было бы повторить в суде.

– Зачем? Если это есть в протоколе?

– Одно дело протокол, а другое – выступление в суде. Личное обаяние, так сказать, иногда дорого стоит. Дело в том, что З. грозит до двух лет колонии за, говоря казенным языком, «асоциальный» образ жизни. Но, если в целом, характеристики положительные, он мог бы отделаться поселением на срок до года. Понимаете? Вы ведь утверждали, что дружили с З.? Или нет?

– Да, дружили… – ответил Андрей. Он понял, что все туристское барахло можно засунуть обратно на антресоли. В поход поехать было явно не суждено. – Хорошо, скажите, когда и куда я должен явиться. Я приду.

– Договорились. Вы получите повестку в суд. Она освобождает от работы или учебы. Так что все официально. В общем, спасибо, и до встречи. Да, когда пойдете в суд, паспорт не забудьте взять!

– Хорошо, до свидания. – Ответил Андрей и положил трубку.

** ** **

Через два дня, как и обещал адвокат, пришла по почте повестка в суд: небольшая зеленоватая открытка с печатью, из которой стало известно, что суд должен был состояться через пять дней.

В зале было совсем немного людей, и все, в общем-то, были лицами официальными. Никаких друзей кроме Андрея в зале видно не было. Первым дал свидетельские показания дворник дома, в подвале которого время от времени ночевал Платон Карпыч. Он клятвенно заверял, что всякий раз, когда обнаруживал подсудимого в подвале, прогонял его, и дверь запирал. Как тот снова проникал в подвал, запертый на ключ, дворник сказать затруднялся.

Затем, в свою очередь, вызвали и Андрея.

– Свидетель, – начал строгий судья, – вы утверждали, будто никогда не видели подсудимого выпившим? Это правда?

– Да,– ответил, Андрей.– Именно так. Я – не видел.

– И сами вы ни разу не употребляли спиртное?

– С подсудимым? Нет, – ответил Андрей, – никогда.

– И даже пиво? – настаивал судья.

– Даже пиво, – подтвердил Андрей.– Я, собственно, вообще не пью…

– А вот что подсудимый говорил о своем знакомстве с … Ганнибалом?

– Ну… рассказывал о битвах разных, с римлянами, например…

– Хорошо, но вот он говорил, что сам в этом участвовал?

– Он говорил обо всем как бы от первого лица, но я это воспринял как некое иносказание, как прием рассказчика, дабы четче довести информацию…

– Я не спрашиваю, как вы и что восприняли! Я спросил, что он говорил? Отвечайте, по существу!

– Да, конечно, – Андрей мельком взглянул на скамью подсудимых. Платон Карпыч был спокоен и сидел с таким видом, будто видит Андрея впервые. – Подсудимый говорил, что Ганнибал был выше всех в его войске, команды отдавал четко, и за малейшее непослушание или даже неточность можно было лишиться головы…

– Понятно. Что он говорил, относительно его отношений с Ганнибалом?

– Хм… – Андрей задумался, – ну он считал его необычным, и…

– Подсудимый говорил, что был в его войске командиром одного из подразделений?

– Да, – Андрей кивнул.

– Кем именно?– уточнил судья.

– Командиром отряда нумидийской конницы.

– И вам не показалось это странным?

– Нет, я же сказал, что воспринял это как некое иносказание. Быть может, как художественный вымысел. Нет, мне было, скорее необычно и интересно, нежели «странно». Был у нас в школе на творческом вечере один писатель, который читал нам по памяти отрывки из своей книги, так вот это было очень похоже.

– Понятно, вы свободны, – сказал судья, уткнувшись в бумаги.

Андрей спросил, может ли он присутствовать и дальше на суде, и, получив разрешение, уселся на дальней скамье. Впрочем, дальше интересного было мало. Выступление общественного обвинителя с какими-то совершенно неконкретными заявлениями о том, будто вина за задержки в строительстве коммунизма лежит именно на таких, как Платон Карпыч, которые вместо того чтобы работать, разлагают общество, пытаясь жить на нетрудовые доходы. Адвокат пытался опротестовать данный пассаж, ибо ниоткуда не следовало, что подсудимый жил на нетрудовые доходы. А сбор бутылок, это такое же полезное дело, как и сбор вторсырья. Но судья протест, понятно, отклонил. Затем выступила в качестве свидетеля обвинения совершенно уж одиозная личность, видимо, тоже бомж. Он утверждал, что неоднократно распивал с подсудимым различные напитки, от пива и до одеколона, и что подсудимый не раз подбивал его украсть из магазина ящик водки.

Судья понимающе кивал и что-то записывал. Затем был оглашен приговор, не менее странный, чем и весь процесс. Платон Карпыч приговаривался к принудительному лечению от алкоголизма в лечебно- трудовом профилактории сроком на год, и затем к последующему наблюдению со стороны наркологического диспансера уже по месту поселения. Где будет это самое «место поселения» – не уточнялось.

После процесса, Андрей подошел к адвокату и спросил, где именно будет проходить «лечение» Платон Карпыч. Адвокат обещал узнать и прислать Андрею адрес по почте.

***

Идя домой, Андрей вспомнил одну из встреч, которая была около полугода назад. Платон Карпыч тогда ненадолго устроился работать на стройку сторожем. Они сидели в его вагончике и беседовали. В углу на электрической плитке уже по второму разу грелся старый алюминиевый чайник. За окном лил холодный ноябрьский дождь, все норовивший перейти в мокрый серый снег.

– А почему тогда говорят «смертный грех»? – спросил Андрей, прихлебывая кирпичного цвета чай. – Что, если я, скажем, объемся или начну завидовать кому-то, то тотчас и умру? Или даже скажем по-другому: кто и когда из известных нам завистников умер на месте? Тот же Сальери? История таких примеров, вроде бы не знает…

– Ой, Андрей, ты снова все очень буквально понимаешь. И Сальери тут вообще ни при чем! – Ответил Платон Карпыч.

– А как же тогда это надо понимать?

– Ладно, давай «плясать от печки», – Платон Карпыч прихлебнул из своей кружки, – Что такое вообще «грех», по-твоему?

– Ну… плохой поступок, что же еще?..– удивленно ответил Андрей.

– Понятно. А до какой степени плохой? Скажем, плюнуть мимо урны тоже поступок не самый благовидный, но грех ли это?

– Нет,– ответил Андрей уверенно.

– А почему? – спросил Платон Карпыч.

– Ну, потому что… во-первых, это слишком мелкое событие, а во-вторых… иногда наши естественные потребности вылезают на первый план и тут поделать ничего нельзя. Это как бы вне свободы выбора, о котором мы говорили прежде, – предположил Андрей.

– Верно, это ты точно схватил. Значит, грех как – то связан со свободой выбора? Вернее, с неверным приложением этой свободы, так получается?

– Выходит так. – Ответил Андрей неуверенно. – Но я бы тут добавил, что выбор этот должен быть сделан сознательно. Не в состоянии аффекта, не под пыткой и не по глупости, в конце концов.

– Что значит «не по глупости»?

– Ну, вот бывает же так, что тебя обстоятельства припирают к стенке, и надо выдать решение немедленно. И подумать совершенно некогда. Вот и выдаешь порой что-то несуразное, а потом жалеешь.– Последнюю фразу Андрей снова закончил, немного запинаясь. Он вдруг подумал, что сморозил глупость, поскольку сложно себе представить обстоятельства, которые бы заставили предаваться зависти или похоти, например. Но Платон Карпыч не стал на этом останавливаться:

– Понятно. А вот если ты выдал что-то «несуразное», и все тебя вокруг ругают, а ты сам не чувствуешь, что виноват? Ну, то есть, возможно, некое сожаление и есть, но ты как-то не готов признать, что все так уж страшно. Более того, ты почти уверен, что не особенно-то и виноват, поскольку окажись на твоем месте кто угодно другой – могло бы быть тоже самое, если и не хуже. В этом случае, был ли грех?

– Не знаю, нет, наверное – неуверенно ответил Андрей, намазывая принесенное им вишневое варенье на булку.