В вихре времени

– Хотите анекдот, господа, – оживился Митрофанов, – встречаются два приятеля. Один женат меньше года, а второй уже двадцать лет. Молодой жалуется, что жена зовёт в оперу, когда он уставший приходит домой. "Разве я не могу спокойно отдохнуть дома после работы? Женщина может понять такую простую вещь?" – вопрошает он. Опытный приятель смотрит на него и мрачно уточняет: "И какой был спектакль?" Ха-ха-ха!

С лёгким скрипом открылась дверь, и в учительскую на маленьких ножках словно вплыл отец Тимофей.

– А-а! Батюшка! – оживился Языков, будто давно поджидал отца Тимофея, – вы не будете против, если мы повесим фотографию Льва Николаевича Толстого в учительской?

– Почему же я должен быть против? Господь с вами, Иван Александрович! – замахал руками священник.

– Ну, как же, как же, он же отлучён от церкви, "богохульник" по-вашему…

– Да я лично с ним был знаком, чего же неприятного. Каждый волен выбрать себе объект поклонения… – батюшка взял в руки фотографию, помещённую в рамочку.

– Вы хотите сказать "кумира"? – уточнил Языков.

– Можно и так сказать, Иван Александрович.

– А чем плохо покланяться Толстому? – Митрофанов забрал фотографическую карточку и стал примерять на стену, где забивать гвоздь.

– Слепое поклонение, Алексей Викентьевич, опускает человека ниже его достоинства.

– Даже Богу? – удивился Языков.

– Даже Богу. Господь нам рассказал всё, что мы можем вместить, чтобы наше поклонение Ему было разумным и свободным, как у сыновей, а не у рабов. Без глубокого размышления над Божиим Промыслом и своей жизнью вера человека подобна зерну, упавшему на каменистую почву – оно не прорастёт, потому что не имеет корней.

– Ах, отец Тимофей, не начинайте, – устало сказал Языков, – мы в своё время закончили Закон Божий и прекрасно помним эти притчи.

– Ну и славно, дети мои, славно…

Отец Тимофей лёгким жестом благословил всех присутствующих и убежал по своим делам.

Николай тоже поспешил домой. Он пересаживался с трамвая на трамвай, чтобы не трястись в пролётке по грязным лужам. Вода из-под колёс окатывала не только бедных прохожих, но и седока. Вот и Николай жалел хорошее пальто и дорогой костюм, а потому решил не рисковать и запрыгнул в электричку.

Солнце уже вознамерилось отправиться спать, желая и москвичам того же, но у Николая были планы на вечер – закончить разбирать первое письмо от Анны Татищевой.

Он начал их переписывать ещё месяц назад, но работа застопорилась – мелкий женский почерк читать было невероятно тяжело. Трудность состояла и в том, что за полтора века изменилась орфография. Кроме того, в письме были вставки на английском языке, который он не знал.

Медленно, по одному слову Николай переносил в тетрадь послание прекрасной дамы. Елагин был уверен, что это она – Анна Павловна Татищева изображена на медальоне. По первому обращению стало понятно, что письмо адресовано Ивану Перфильевичу, его далёкому предку, который жил в эпоху Екатерины Второй. Самое короткое письмо датировано раньше всех, значит, было первым в давней переписке.

“Милостивый государь, Иван Перфильевич! Удивлена Вашей настойчивостью. После того как Вы прислали мне два письма и не получили на них ответа, Вы могли бы догадаться, что я не желаю тайной переписки, компрометирующей меня и моего уважаемого супруга. Не смею представить, какой цели Вы добиваетесь, но надеюсь, что Ваши намерения чисты. Только эта мысль понуждает меня ответить Вам и предостеречь от необдуманных поступков. My husband can do you a lot of harm. Beware of him. Don’t trouble trouble until trouble troubles you.

А.П.Т.”

Писем было много, значит, дружба или любовь всё-таки между ними состоялась, как не противилась Анна Павловна…

Ах, как жаль, что он знает лишь французский и немецкий! Что же делать? Николай задумался, а потом вспомнил, что видел в библиотеке тётки открытую книгу на английском языке. Тётя её читать не могла, значит – Софья. Николай хлопнул себя по коленям и возбуждённо заходил по комнате. Надо ехать к ней.

Всю дорогу, что он ехал на Остоженку, мучила мысль, что Софьи может не оказаться дома. Но ему повезло – на весь этаж раздавались звуки рояля. Девушка разучивала Шопена. Её нежные тонкие пальцы выводили бравурные пассажи и изумляли Николая виртуозностью и силой.

Варвара Васильевна, как всегда, вязала. Она удивилась неожиданному визиту племянника, но обрадовалась и предложила поужинать с ними. Николай был голоден, но возбуждение от первого письма было так велико, что не хотелось терять ни минуты. Он сообщил тётке о цели визита и прошёл в залу.

Софья спокойно поздоровалась и собралась продолжить игру, но Николай решительно подошёл поближе и спросил:

– Софья Алексеевна, вы знаете английский язык, я полагаю?

Девушка положила руки на колени и, удивлённо приподняв брови, ответила после заминки:

– Знаю. А что вы желаете перевести?

– Я разбираю письма… те самые, что вы нашли в коробке тётушки. Там кое-что написано на английском, а я, к несчастью, им не владею. Вы не могли бы мне помочь?

Софьино лицо осветила нежная улыбка.

– Конечно, Николай Константинович, если хотите, можем пойти в кабинет.

Она, не мешкая, встала и направилась на второй этаж. Они зажгли уже знакомую зелёную лампу и сели за письменный стол, придвинувшись друг к другу.

Впервые за сегодняшний день он почувствовал спокойствие, которое исходило то ли от мягкого света, то ли от Софьиной доброжелательности и уверенности, с какой она взяла письмо.

– Здесь написано: “Мой муж может причинить вам много вреда. Берегитесь его.” А потом английская пословица. Дословно – “Не тревожь беду, пока беда не потревожит тебя”.

– А, это подобно нашей – не буди лихо, пока оно тихо, – задумчиво протянул Николай, подперев голову рукой. На него навалилась вязкая усталость, да и голод давал о себе знать.

– Да, наверное, вы правы. А про какую беду говорит дама, не знаете, Николай Константинович?

– Похоже, что её супруг был влиятельным человеком, да ещё и масон. Эта могущественная организация может многое.

Софья вздрогнула.

– Масон? Откуда вы знаете?

– На портретах этих господ масонские знаки: угольник, весы, всевидящее око. Вероятно, супруг Анны Павловны занимал высокое положение.

– Странное совпадение, Николай Константинович, но мне попалась в руки старая книга как раз с такими знаками. Я её недавно заметила. К сожалению, она написана на старом английском языке, её сложно читать.

– Ну вам удалось хоть что-то перевести?

– Вот послушайте, – Софья достала с верхней полки серую книгу с рваной обложкой и продекламировала: "Во всём сем обязуюсь под угрозой не меньшей кары, нежели если бы горло моё было рассечено, язык мой с корнем вырван из уст моих, сердце моё было вырвано из груди, тело моё было бы сожжено, а пепел рассеян по лику Земли, дабы и памяти обо мне не осталось меж Каменщиками".

Массивная мебель в кабинете поглотила последний отсвет дня, и сумерки незаметно вползли в дом. В темноте такой текст зазвучал ещё более зловеще.

– Похоже, это масонская клятва. Если сможете ещё что-то разобрать, буду вам благодарен, Софья Алексеевна.

– Я рада, что мои знания пригодились вам, хотя, мне и самой интересно.

– Вы очень отзывчивый человек, я восхищаюсь вами – вы всем помогаете, кто у вас просит помощи?

Софья задумалась.

– Если это в моих силах, то – да. А что здесь удивительного? Разве вы не помогаете другим людям?

Николай пожал плечами.

– Ко мне, честно говоря, редко обращаются, – он задумался на мгновение, – не знаю почему…

– А может, и обращаются, да вы не слышите?

Он внимательно посмотрел на неё.

– Вы меня считаете таким равнодушным человеком?

– Нет, не равнодушным, а…– Софья замялась, – погружённым в себя. Не всегда человек просит явно, иногда нужно просто обратить внимание на чужую жизнь…

Николай не нашёлся, что ответить. Разговаривать больше не хотелось.

Он поужинал в семейном кругу и засобирался домой. Перед уходом Елагин поцеловал тётушке руку, ещё раз поблагодарил зардевшуюся Софью за помощь и условился в дальнейшем к ней обращаться за переводом.

Пролётка мерно покачивалась, а Николай размышлял и ворчал на тёткину воспитанницу: "Ишь, "погружённый в себя"… Будто другие не такие же… Нищим я подаю… иногда… А что ещё надо? По домам ходить? Так ещё заразу какую подхватишь…"

Он стал вспоминать, просил ли у него кто-нибудь помощи, и ничего не мог вспомнить. Наконец, на ум пришёл случай, когда Митрофанов собирал деньги в гимназии на вспоможение для вдовы одного из преподавателей, скоропостижно скончавшегося от инфаркта. Кто-то даже собирался навестить вдову, оставшуюся с четырьмя детьми, но Николай просто дал деньги и не собирался никуда ехать.

Был и второй случай, когда у дворника гимназии от терракта погиб сын, но Николай пропустил это мимо ушей, даже и не поинтересовавшись, нужны ли ему деньги… В памяти всплыло только лицо плачущего Кузьмы рядом со священником, который что-то ему говорил…

Мысли перескочили на утренний разговор в учительской: неприятные намёки Митрофанова про Машу, и Языков туда же… Батюшка со своими притчами… Хорошо он сказал: "Слепое поклонение не делает человеку чести…" Тут я с ним согласен. Надо во всём разбираться, а иначе правду не найти… Ещё и пословицу придумали: мол, у каждого своя правда. А разве так может быть? Нет, братцы, своей выгодой правду подменяете, да ещё и убить готовы за корысть…"

Он взглянул на тёмное небо, закрытое толстым покрывалом серо-стальных облаков, и произнёс вслух:

– Только где она, правда-то?

– Ась? – рыжебородый мужик оглянулся с козлов, – что толкуешь, барин?

– Спрашиваю, где правду-то искать? – громко спросил Николай.

– Так не ищи правду в других, коли в тебе её нет, – с вызовом в голосе произнёс извозчик.

– А в тебе, что ли, есть? – резко ответил Николай.

Извозчик внезапно остановил коляску посреди тёмного переулка Замоскворечья и повернулся к Елагину:

– А я знаю, где правда, ваша милость: у тебя денег много, а у меня жена болеет, Бог велел с ближним делиться – вот и правда.

Николай сначала оторопел от такой наглости, а потом разозлился. Наконец, подавив раздражение, Елагин спросил:

– Что у тебя с женой?

– Не знаю, лежит уже второй день… за детьми некому смотреть, а мне работать надо, – угрюмо ответил извозчик. Его сгорбленная фигура выдавала обречённость и покорность судьбе, которую он не мог изменить.

Елагин хотел, как обычно, просто дать денег, но в глубине души почувствовал, что этого будет недостаточно – мужик будто подслушал его разговор с Софьей и теперь проверял его.

Немного подумав, Николай вздохнул и решился:

– Вот что… Вези меня к дому, там мы зайдём за врачом и поедем к тебе. Гони живей!

Извозчик схватил вожжи и стал понукать лошадь. Через короткое время они остановились у дома, где жил Николай. Теперь пришла его очередь побеспокоить дворника. Он подошёл к грязной двери дворницкой и громко застучал ногой.

– Ну что ломитесь, ироды! – послышался пьяный голос Захара. Отворилась дверь, и показалось его заспанное лицо. – Ой, ваше благородие! Чего приключилось?

– Захар, в какой квартире живёт врач Владимир Семёнович?

– Дак, в пятнадцатой, Николай Кинстиныч… Позвать?

– Я сам, – Николай повернулся к извозчику, – жди меня здесь. Да не сомневайся, я не пропаду.

Николай стремительно поднялся на третий этаж. Звонить пришлось недолго. Когда доктор Четвериков открыл дверь, Николай увидел, что он был в сюртуке и ботинках – видимо, только пришёл. Но, выслушав Николая, он кивнул, крикнул вглубь квартиры: "Маша, я скоро!" и быстро стал надевать пальто…

Путь к дому извозчика оказался неблизким. По дороге Николай распорядился остановиться у открытого трактира, где уговорил хозяина продать пирогов и колбасы, зная, что еда – лучшее лекарство для бедных.

Мужик привёз их на окраину Москвы. Маленькие деревянные домики и тёмные бараки, выстроенные для рабочих, мертвенный свет газовых фонарей создавали мрачную картину бедности.

Они вошли в один из ветхих домишек. В тускло освещённой керосиновой лампой комнате много места занимала большая печка, но было холодно и сыро, почти как на улице. В красном углу на лавке лежала женщина и стонала. Рядом с ней, прямо на полу спали два мальчонки лет четырёх-пяти, а в люльке в тряпье вякал младенец. Николай почувствовал кислый запах запущенного жилья и детских немытых тел. Даже в темноте он заметил шевеление тараканов по белой печи. Его охватила брезгливая дрожь, он с трудом сглотнул и попытался не дышать, желая поскорее убраться отсюда.

Но врач не удивлялся грязи и насекомым, ему было не до этого. Владимир Семёнович осматривал больную, что-то тихо спрашивал у неё и слушал хриплую грудь.

Отец поднял детей с пола и отправил их на печку, заботливо укрывая армяком. Вскорости, после укола доктора, женщина перестала хрипеть и кашлять и уснула.

Николай вынул деньги, чтобы заплатить Четверикову за выезд, а остальные, не считая, сунул извозчику:

– На, брат, только не спусти в кабаке, пожалей жену и детей. Нас сможешь обратно довести?

Тот невидящим взглядом смотрел на бумажки и кивнул машинально.

– Спаси Бог, ваше благородие, спаси Бог…

Глава девятая

Просыпаться было тяжко – веки словно налились свинцом. Николай с трудом открыл глаза и стал думать, что его беспокоит? Потом вспомнил вчерашний суматошный день и поморщился от досады: у него не осталось денег. Нет, ему было не жалко, что он отдал всю зарплату мужику, а досадно то, что теперь надо унижаться, занимать у коллег. И ведь, как нарочно, в последние месяцы не получалось отложить ни копейки, а сбережения ушли на похороны отца и возмещение его мелких долгов. По векселям Татищеву платить пока было нечем.

Николай спустил ноги с кровати и посмотрел на последнее приобретение – шкаф-ледник, стоявший в углу. Чёрт его дёрнул купить такой дорогой…

По виду как обычный напольный шкаф, только с внутренней стороны сделанный из цинка, и куда для охлаждения помещался резервуар для льда. Первое время Николай всё проверял: точно лёд не тает? Ледник или холодильник стоил половину зарплаты. Удобство, конечно, несомненное – теперь кухарка оставляет там и кастрюлю с борщом, и котлеты. Можно сэкономить на ресторанах и трактирах. Но деньги занимать всё равно придётся…

В гимназии было тихо, шли занятия. У Николая не было первого урока. Он специально приехал пораньше, надеясь застать кого-нибудь из преподавателей наедине. У кого из коллег просить денег – он не решил, одинаково стыдно хоть у кого.

И всё-таки, когда Николай открыл дверь в учительскую, еле слышный вздох разочарования вырвался у него из груди. У окна в кожаном кресле сидел Языков и просматривал утреннюю газету. Его Николай не любил больше всех. Чем он ему не нравился? Пожалуй, заносчивостью. Он одевался с таким лоском, что, казалось, кроме одежды его ничего не интересует. Николай подозревал, что даже руку он протягивает неохотно, словно опасаясь испачкаться.

– А, Николай Константинович, доброе утро! Что-то вы рано, перепутали время?

– Доброе утро, Иван Александрович. У меня дело…

Николай неспешно прошёл к шкафу и повесил пальто.

Языков продолжал читать, не надеясь, что Елагин подробно расскажет о своём деле, но тот его удивил. Он подошёл поближе и смущённо произнёс:

– Иван Александрович, вы не поможете с деньгами до зарплаты, а то я поиздержался…

Брови Языкова выгнулись вверх, а газета выпала из рук и, не удержавшись на коленях, упала на пол.

– Одолжить вам денег? А сколько?

Николай замялся.

– Да сколько сможете, я с зарплаты отдам…– ненавидя себя за просительный тон, сказал он.

Языков встал, подошёл к шкафу, достал из плаща бумажник и вынул несколько купюр. Подобной отзывчивости от неприятного ему коллеги Николай не мог предположить.

– Столько хватит, Николай Константинович? – дружеским тоном спросил Иван Александрович.

Его глаза смотрели просто и доброжелательно, а рыжие усы вовсе не топорщились и не вызывали воспоминания о тараканах. Николай вдруг подумал, что толком не знал этого человека, а напридумывал о нём непонятно что… Да и об остальных, возможно, тоже.

– Благодарю, Иван Александрович, – протянул он руку Языкову, – я…

– Просите никому не говорить? Не беспокойтесь, это останется между нами, – улыбнулся преподаватель литературы, отвечая крепким рукопожатием.

Огорошенный Николай отошёл от Языкова, держа в руках деньги. Он словно только окончил гимназию и начал изучать взрослый мир не по книгам, а наяву…

Прошло два месяца после первой встречи с Машей, и Николай понял – он больше не может врать самому себе, что с ним ничего не случилось. Нет, произошло то, чего он избегал много лет – влюбился, как мальчишка… Хотя мальчишкой он как раз и не влюблялся… В кого? В крестьянских девчонок? Нет, в детстве его больше интересовали пиратские сокровища Флинта или холодная, расчётливая месть Эдмона Дантеса.

Теперь Николай насмехался над собой, анализировал новые ощущения, втайне желая заглушить их, но всё кончалось тем, что он задумывался и терял способность чем-либо заниматься.

Когда они были в театре, Маша дала ему свой платок и забыла, и теперь он без конца брал его в руки, вдыхал её аромат… Запах уже давно выветрился, но ему казалось, что он по-прежнему ощущает едва различимый сладковатый привкус её духов.

Было странно чувствовать зависимость от другого человека – от молоденькой девушки, почти девочки, младше его на семь лет. От её улыбки или нахмуренных бровей у него менялось настроение. От её малейшей прихоти хотелось вскочить и мчаться со всех ног, лишь бы она благодарно улыбнулась…

Раньше Елагин с удовольствием осознавал самодостаточность. Его всё устраивало: интересная работа, наука и хорошее материальное положение. Но внезапно это ушло на десятый план, а на первом образовалась томительная неизвестность: "Я-то влюбился, а она? Да и не один же я у неё поклонник… А сколько? – с обжигающей ревностью думал он. – Что я там, безумец, ей говорил? Что изучаю её? Идиот… Разве так говорят женщине? Роман, что ли, почитать, хоть поучиться, как надо ухаживать… "

Николай раздумывал над тем, куда снова пригласить Машу, и уже подошёл к телефонному аппарату, но не успел снять трубку, как телефон весело затренькал.

– Господин Елагин? Вас вызывает мадемуазель Рябушинская. Соединить?

– Конечно, соедините, – вдруг осипшим голосом проговорил он.

– Николай Константинович, здравствуйте. Вы не могли бы мне помочь? – затараторила Мария.

– Здравствуйте, Мария Степановна, я к вашим услугам.

– Мне нужен учебник по истории для старших классов. Я свой отдала, а теперь на Высших курсах он понадобился. У вас не найдётся для меня?

– Конечно, найдётся, – проговорил Николай. Боже, спасибо Тебе, что у него есть этот учебник…

– Тогда, может, мы встретимся, а заодно и погуляем, мне надо походить по магазинам.

Желание погулять по магазинам захватило его как никогда.

– Конечно, я за вами заеду, вы не против?

– Жду вас, Николай Константинович, – довольно проворковала Мария.

Учебник, действительно, был нужен. Но ещё больше Маше хотелось убедиться, что она нравится Николаю. Его спокойный нрав и невозмутимый вид сбивал её с толку. А вдруг она влюбилась, а он нет? Надо выяснить…

Она побежала одеваться, на ходу объясняя горничной Лизе, что та должна доложить родителям, куда пошла их дочь. Уже прохладно – можно одеть новое пальто, пошитое французской портнихой, оно так выгодно облегает фигуру. Шляпка и… прошлогодние перчатки. Сегодня надо купить новые… Всё, можно бежать. Звякнул колокольчик – Николай домчался, видно, на ковре-самолёте…

Как всегда, безмятежный, он улыбнулся и поцеловал ей руку, а потом вручил почти новенький учебник.

– Ваша книга, Мария Степановна. Куда желаете отправиться?

– Спасибо, Николай Константинович. Давайте в Верхние ряды.

Они ехали и по-светски обсуждали погоду, радуясь выглянувшему солнцу – редкому гостю в хмуром октябре.

Верхние ряды на Красной площади пользовались большой популярностью среди москвичей, но бедных там встретить было невозможно – слишком уж дорого. Однако Маша получала от папы немалые суммы "на булавки", поэтому цены её не пугали. Она купила перчатки и уже направилась к выходу, когда Николай вдруг взял её под локоток уверенной рукой и направил в ювелирную лавку.

– Мария Степановна, позвольте сделать вам подарок? – на ухо прошептал он.

Маша замялась: у неё полно украшений, чем он может её удивить? Но её сердце подпрыгнуло: такой изящной подвески она не видела ни на ком – голубая незабудка в золотой оправе выглядела изысканно и по-девичьи… Она одела кулончик прямо в магазине и почувствовала приятный холод золота и нежное прикосновение рук Николая, когда он застёгивал цепочку на шее. Маше вдруг стало жарко.

– Спасибо, – прошептала она, – Коля, а давай на "ты"? Что мы всё выкаем, как чужие?

– С удовольствием, – ответил он и поцеловал ей руку.

После магазина они пошли по Никольской улице. Маше не хотелось домой, но куда ещё отправиться? Она знала – рестораны в центре дорогие, а Коля и так потратился. Впереди замаячил "Славянский базар", и у неё созрел план.

– Коля, а ты знаешь, что этот ресторан упоминал Чехов в "Даме с собачкой"?

– Да, знаю, но я здесь никогда не был. Слишком дорого, – без тени смущения заметил он. Её поражало, насколько свободно он мог сказать о своём незавидном материальном положении. Другие молодые люди, которые приглашали её на свидание, пыжились и строили из себя богатеев, что было глупо, на её взгляд.

– Давай зайдём, – Николай пытался возразить, но она предупредительно подняла руку, – дослушай… Я здесь питаюсь бесплатно, потому что владелец должен отцу и таким образом отдаёт по чуть-чуть долг, – закончила она.

– Получается, я буду ужинать за счёт твоего отца? Это прилично?

– Считай, я такая же прогрессивная, как Татьяна Ларина и приглашаю тебя на ужин…– Маша потащила его в роскошный особняк.

Зал поражал простором и светом. Чугунные колонны, зеркала в тяжёлой раме, мраморная лестница, помост с купидонами и богатой лепниной создавали у посетителей впечатление, будто они попали не в ресторан, а в великокняжеский дворец. Официанты прислуживали во фраках.

Николай выглядел напряжённым, но Маша чувствовала себя привычно.

К ним подбежал официант, улыбаясь Марии, как старой знакомой.

– Мария Степановна, пожалуйте-с… На ваше местечко. Что изволите, ваше благородие? – повернулся он к Николаю.

Они по очереди сделали заказ.

– Что изволите пить? – спросил официант.

Николай помедлил.

– Воды и шампанского.

– Слушаю-с…

– Смотри, Коля, видишь графины с журавлями? В них разливают дорогой коньяк… Если посетитель приходит позавтракать и досиживает до трёх часов, то приносят такой графин, который гость потом забирает домой. У дяди Николаши уже целая коллекция этих графинов.

– Я думаю, столько мне не высидеть, тем более за твой счёт… Если бы не вчерашний случай, я бы и сам расплатился.

– А что произошло вчера? – загорелись Машины глаза. – Тебя ограбили?

– Нет, – помялся Николай, – я все деньги отдал извозчику.

Из Машиных рук выпала вилка.

– Случайно?

– Нет, – засмеялся Николай, – по доброй воле.

Он рассказал вкратце о ночном приключении, радуясь, что может оправдаться перед девушкой за безденежье.

– Коля, какой ты молодец, – со вздохом протянула Маша. – А я не зарабатываю, поэтому и не могу так, как ты, помогать несчастным людям. А хотелось бы…

– Машенька, я не уверен, что мои деньги, довольно большая сумма, пойдут на пользу мужику. Если он не пьёт, то – да, а если пьёт – сама понимаешь, всё в кабаке оставит… Люди по большей части сами виноваты в своих несчастьях. Правда, бывают такие вещи, например, смерть близких, – тут уж ничего не сделать…

Он вспомнил своих родителей и помрачнел. Маша это почувствовала.

– Коля, я ничего не знаю о тебе. Почему умерла твоя мама?

Николай пристально посмотрел на неё, словно раздумывая, стоит ли отвечать.

– Она не умерла, а, скорее, погибла…

– Погибла? Где?

– Когда мне было двенадцать лет, мы поехали в Харьковскую область, к её матери – моей бабке. Рядом с поместьем было две деревни. Год случился неурожайным, и крестьян против помещиков подбивали к восстанию учительница и её муж – староста. Они не пришли поговорить по-хорошему, нет… – Николай замолчал, отпивая из бокала воды. – Они подожгли усадьбу, а потом открыли амбары и растащили зерно. Мать первая почувствовала запах дыма и подняла тревогу. Мы все спаслись…

– А почему она погибла? – шёпотом спросила Маша.

– Потому что побежала в дальнюю комнату за старенькой кормилицей, которую домашние забыли предупредить, а сама она крепко спала. Мать бросилась в дом за ней, но, видно, обрушился потолок, потому что не вернулась ни она, ни кормилица…

Николай ещё раз отпил из бокала, не глядя на Машу.

– Прости, Коля, я не хотела тебя огорчать…

– Ничего страшного, много лет прошло. Но это ещё не всё… Прогрессивная учительница с мужем-революционером не подозревали, что их прекраснодушные лозунги выльются в потасовку между крестьянами двух деревень, которые вовсе не чувствовали себя забитыми, а, напротив, – совершенно свободными в присвоении чужого урожая. Только, увы и ах, не поделили его между собой. Завязалась драка, а кто-то ещё и дома поджёг. Дело было ночью… Погибли и женщины, и дети. Никогда не забуду бабьего воя на следующее утро… Вот поэтому, Машенька, я не сочувствую революционерам и согласен с Достоевским.

– А что Достоевский писал про революцию?

– "Дай всем этим современным учителям разрушить старое общество и построить новое – выйдет мрак и хаос, нечто грубое и бесчеловечное…" Что-то в этом роде. И я убедился в его правоте.

Маша задумчиво ела мороженое и молчала. Она была несогласна, но не хотела спорить, чувствуя, что эта тема их поссорит.

– Коля, а почему ты не пьёшь шампанское? Может, тебе вина заказать?

Николай чуть наклонился к ней и таинственно прошептал:

– Видишь ли, Машенька, у меня странное свойство организма – когда выпью, то говорю без удержу всё, что думаю, и попадаю в неловкие ситуации…

Маша расхохоталась.

– Вот это здорово! Выпей хотя бы чуть-чуть, я хоть больше узнаю, что у тебя на уме, – умоляюще протянула она.

Он налил шампанского в бокал и шутливо произнёс:

– Ну, раз ты просишь… Потом пеняй на себя.

Заиграла музыка, и некоторые пары пошли танцевать. Маша и Николай посмотрели друг на друга – всё было решено без слов… Они танцевали долго, а в конце последнего танца Маша заметила, как изменился Николай.

– Коля, ты хорошо себя чувствуешь? У тебя покраснели губы и глаза блестят, словно в лихорадке.

– Я же говорил, – он чуть крепче прижал Машу к себе и шепнул на ухо: – шампанское в действии.

Она заметила заинтересованные взгляды мужчин и смутилась. Николай тоже огляделся и всё понял.

– Пойдём сядем, пока я не ввязался в драку из-за тебя.

Они заказали кофе. Маша надеялась, что вечер окончится без приключений. Но на Николая напало вдохновение – его взгляд стал особенно проникновенным.

– Ты знаешь, почему мне нравится Онегин?

– Почему? – с опаской глядя на него, спросила она.

– Потому что лучше никто не сказал о нежных чувствах мужчины.

Он подсел к Маше поближе, взял её за руку и начал читать:

Чужой для всех, ничем не связан,

Я думал: вольность и покой

Замена счастью. Боже мой!

Как я ошибся, как наказан!

Нет, поминутно видеть вас,

Повсюду следовать за вами,

Улыбку уст, движенье глаз

Ловить влюбленными глазами,

Внимать вам долго, понимать

Душой всё ваше совершенство,

Пред вами в муках замирать,

Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!

Маша боялась поднять глаза и чувствовала, как краска заливает щёки. Она ощущала на себе горящий взгляд Николая и наклонила голову вперёд, чтобы за длинными локонами спрятать лицо.

Когда б вы знали, как ужасно

Томиться жаждою любви,

Пылать – и разумом всечасно

Смирять волнение в крови;

Желать обнять у вас колени,

И, зарыдав, у ваших ног

Излить мольбы, признанья, пени,

Всё, всё, что выразить бы мог,

А между тем притворным хладом

Вооружать и речь и взор,

Вести спокойный разговор,

Глядеть на вас веселым взглядом!

Голова закружилась, словно Маша выпила слишком много шампанского. Она слушала, как в первый раз, забывая, что это Пушкин. Коля так искренно читал, будто это было его признание, а не Онегина. Вдруг ей стало страшно, а что будет после? Некоторые посетители ресторана уже улыбались и поглядывали на них.

Маша поняла, что надо срочно уходить. Она махнула рукой официанту.

– На счёт батюшки, – прошептала она, и тот понимающе кивнул.

Николай подал ей руку, и под пристальные взгляды они вышли из ресторана.

"Сама виновата, дурочка! – сердилась она на себя, пока Коля махал лихачу. – Он же предупреждал, а я не поверила."

Она забилась в угол коляски, надеясь, что Николай продышится на свежем воздухе, и обратная дорога пройдёт без приключений. Но тот не оставил её в покое. Он подвинулся поближе.

– Машенька, я болен тобой, как Онегин Татьяной. Всё это правда, и я рад, что сказал…

Елагин взял её руки и стал медленно целовать каждый пальчик. У Маши всё поплыло перед глазами. Да, это была безумная идея с шампанским. Она вырвала руки.

– Коля, я не готова пока к серьёзным отношениям.

Он молча посмотрел на неё тёмными цыганскими глазами.

– Понимаю, – сказал он после паузы, – но я могу надеяться?

– Можешь, – тихо сказала она.

Слава Богу, вот и дом…

Глава десятая

Тёплая зима десятого года удивляла не только москвичей, но и жителей многочисленных сёл и деревень необъятной России. Крестьяне сокрушались об озимых, дети скучали по снежным горкам, а старики с грустью думали, что приближается конец света.

Фёдор Андреевич Татищев сидел в кресле-качалке на застеклённой террасе и невидящими глазами смотрел на чёрную дорогу. На коленях лежал рыжий кот и громко мурлыкал от поглаживаний хозяина. Татищев ждал сына из Петербурга. Пётр сообщил в письме, что приедет на недельку перед Новым годом. Надо с ним серьёзно поговорить.

Сзади раздалось деликатное покашливание Макара.

– Ваша милость, замёрзнете. Чего в холоде сидеть? Чай, не лето, пойдёмте в дом!

– Не замёрзну, Макар. Скажи-ка, брат, у тебя сын сейчас где?

– Где ж ему быть, Фёдор Андреевич? Дома с женой и детишками. Работает посменно на железной дороге. Сейчас отдыхает, – удивился вопросу мужичок.

– У тебя и внуки есть… А вот от моего балбеса внуков не дождёшься. Только и знает, что в карты играть, да водку пить с приятелями. Кто ж за такого пойдёт?

– Не расстраивайтесь, ваша милость, ещё образумится. Будут у вас внуки.

– Не знаю, Макарушка, уже не верю, – вздохнул помещик, – одного понять не могу – почему так получилось? Я работал, строил, деньги копил, думал, Пётр дело моё продолжит. А сына-то, оказывается, упустил. Вырос чужой человек. Вон Елагин-старший был небогатым, да и помер в долгах. А с сыном жили душа в душу. На похоронах, говорят, слёз не стыдился.