Люди и птицы

Глава 5
Немного о том, как трудно иметь двойника

Движимая писком будильника, Таня дернулась и села в кровати. Затем упала назад: поняла, что встать все равно не сможет. Будильник не унимался. Вечером он был специально поставлен в угол – с целью отнять у нее возможность хлопнуть его рукой и спать дальше, не приходя в сознание. Тогда Таня соскользнула с кровати и поползла на звук, нашаривая руками и не открывая глаз. Нашла и хлопнула. Затем полезла обратно под одеяло, умирая от злости.

Злилась она на Таню-в-прошлом. Таня-в-прошлом была удивительной особой: она полностью игнорировала Таню-в-будущем, хотя по опыту знала о ее существовании. Таня-в-прошлом, раздумывая ночью о том, идти ли ей уже спать, всегда выбирала еще часок почитать. Потом еще часок, и еще – потому что преуменьшала страдания Тани-в-будущем. Или считала, что Таня-в-будущем не имеет к ней отношения. А Таня-в-будущем, пытаясь утром проснуться, едва не плакала от обиды и давала себе зароки впредь быть умнее. Но к вечеру каким-то чудовищным образом опять превращалась в беспринципную и черствую Таню-в-прошлом.

Таня-в-будущем поняла, что вставать ей придется: интервью было назначено на через два часа. Получить эту работу Тане очень хотелось. Она с трудом разлепила глаза и поплелась в ванную.

Очнулась она только в метро, когда ввалилась вместе со всеми в вагон и, повинуясь общей инерции, заняла сидячее место. Пустых мест не осталось, и пассажиры начали погружаться в дрему. Сонную картину, однако, нарушила женщина неопределенного возраста и странной наружности. Она была одета не по погоде: в тонкий плащ, покрытый грязными пятнами, затертый кружевной шарф и раздолбанные детские босоножки. Волосы ее были нечесаны, а в руке она держала видавший виды пластиковый мешок, наполненный другими скомканными мешками. Женщина сначала двигалась по проходу в растерянности; затем встала перед молодым человеком, который, закрыв глаза, досыпал. Незнакомка вдруг хрипло и громко обратилась к нему, так что некоторые вокруг даже вздрогнули:

– Эй, уступи мне место. Слышь, уступи место. Давай, давай – видишь, больная женщина перед тобой стоит.

Говорила она угрожающе. Вагон затаил дыхание и начал следить за происходящим.

Парень открыл глаза, смерил говорившую взглядом и продолжил спать. Тогда она двинулась дальше – искать новую жертву. Атаковала мужчину постарше, тоже без результата. Потом девицу в плюшевом спортивном костюме: та лишь зыркнула презрительно.

Странная женщина неумолимо двигалась в сторону Тани. Таня знала, что противостоять ей не сможет, что будет опозорена у всех на глазах. Она начала задыхаться, сердце ее приготовилось выскочить из груди. А нападавшая продолжала, голос ее не умолкал. Тактика ее была верной: рано или поздно чьи-то нервы должны были сдать. И тут, деревенея от ужаса, Таня увидела, как женщина остановилась перед мирно читавшей книгу интеллигентной дамой и безо всякой прелюдии начала бить ее по лицу своими мешками. Та лишь закрывалась рукой и пробовала увернуться. Весь вагон замер в шоке. А нападавшая вдруг успокоилась и встала, взявшись за поручень.

Поезд начал приближаться к остановке. Человек, оказавшийся рядом с нарушительницей порядка, сделал знак другому – с ним, судя по всему, не знакомому. Оба они, как по команде, схватили ее и потащили к двери. Женщина завизжала и начала упираться, хватаясь за все, что ей попадалось. При этом она жалобно голосила:

– Ой, бабоньки, посмотрите, что делается, а? Бабочки, помогите!

Мужчины молча отрывали ее руки от поручней и, наконец, грохнули ее физиономией об стекло. Когда двери раскрылись, ее резко толкнули, и она растянулась на платформе плашмя.

– Сумки, сумки! – закричала она, и кто-то пнул ей ее мешки.

Танино сердце все еще пыталось выскочить через рот. Ее поразил этот вопль, подлая апелляция к женской солидарности. Только что одну из «бабонек» эта особа отхлестала мешком по лицу, не моргнув глазом. Страшное лицемерие. Ею самой, впрочем, не осознанное. Когда она пыталась подняться, на лице ее была написана растерянность.

Бабоньки, бабочки, бабцы. Но в конечном счете, естественно, бабы. Бабы рязанские. Телки. По-английски девушек называют цыпочками. А те считают это обидным и унизительным. Вот бы их к нам, да? Волос долог, баба не человек. Шляться по бабам. Бабки, баблос. Лавандос. Лаванда, горная лаванда. Китч, киркоров, блевотина.

Таня вошла в недавно отремонтированный старый особняк. Пахло невысохшей штукатуркой и шлифованным камнем. Поплутала по коридорам и обнаружила нужный офис: светлый, сумбурный, с любопытно глядящими лицами. Жующими бутерброды и говорящими в трубку с набитым ртом.

Модные девушки и парни. В классных свитшотах, с макбуками, аккуратными стрижками.

Не то что она.

– Доброе утро… Я… на собеседование к Наталье Загладиной.

– Это там… – махнули ей неопределенно. И почудилось, будто за спиной скорчили рожу.

«Пф! Ходят тут всякие…»

Таня стушевалась. Она уже не рассчитывала встретить здесь обычного человека и потому очень обрадовалась, увидев растрепанную полноватую девушку с глазами как у доброй собаки.

– Таня, да? А я Наташа. Вы не смотрите, что тут такой бардак… Это как бы моя другая работа… Садитесь. Хотите кофе?

– Нет-нет, спасибо. Вот резюме, возьмите.

Тане понравилось то, что Наташа была в ярко-красном свитере. Еще у нее были большие губы и нос, а в кабинете – творческий беспорядок.

Наташа просмотрела резюме, часто взглядывая на Таню и улыбаясь.

– Сначала я расскажу – а можно на ты?

Таня кивнула в ответ, обозначив согласие.

– …Расскажу тебе поподробней о нашем проекте.

Тут Наташа вскочила:

– Нет, я все-таки налью нам с тобой чаю… У меня пирожки есть, домашние… Налетай!

Она подвинула к Тане тарелку, наполненную рыжими блестящими пирожками. Разлила чай по кружкам, пошарила в ящике стола, вытащила пачку салфеток, затем откусила от пирожка и продемонстрировала начинку – рис с яйцом.

– Бери-бери! Вкусно…

Тане стало необычайно легко и комфортно. Она тоже отхлебнула из кружки и начала есть, а Наташа взялась рассказывать:

– Суть такова: мы ищем неизвестных талантливых авторов и даем им путь в большую литературу. Этого сейчас никто не делает: ни агенты, ни издательства больше не читают самотек. Молодым авторам некуда податься. Все литературные премии и конкурсы, которые сейчас существуют, – сплошные междусобойчики. Знаешь, рука руку моет. Одни и те же на манеже. Мы их всех задвинем, будь уверена. Пока мы существуем на деньги спонсоров, но очень скоро будем и зарабатывать. Планы у меня грандиозные…

Наташа еще раз взглянула в резюме и улыбнулась.

– Я руководитель проекта, а ты, если согласишься с нами работать, станешь моей правой рукой. Во-первых, будешь отвечать на звонки и почту. Во-вторых, размещать материалы на сайте. В-третьих, заниматься поиском авторов и работать с ними. Постепенно начнешь общаться со СМИ, привлекать спонсоров, проводить мероприятия… И прочее, и прочее. Мы так с тобой раскрутим проект, что потесним все существующие премии и порталы. У нас будет своя премия…

Таня, кусающая пирожок. Замирающая от счастья.

Наташа, необыкновенная девушка, мгновенно ставшая другом.

Вентилятор с гнутыми лопастями. Календарь на стене, с кактусами. Ручки, бумажки, папки. Множество книг.

Таня как будто оказалась в измененной реальности. Она готова была заплакать. Все вокруг стало особенным: ярким, значительным, нужным. Наташа излучала такую уверенность в успехе своего дела, в его важности, что Тане стало понятно: свершилось наконец то, чего она так долго ждала. Теперь она станет частью чего-то большого и необходимого человечеству.

И жизнь ее отныне пойдет так, как должна.

Дальше Наташа стала рассказывать о себе. Несколько лет назад она приехала из провинциального города, где была известной радиоведущей. В Москве защитила диссертацию по киноведению, работала в фонде Сороса, затем устроилась в крупную кинопрокатывающую компанию. После травмы месяц лежала в коме, лечилась в психбольнице, побывала замужем и в отчаянии. Ее биография вмещала в себя столько, что Таня в какой-то момент оставила попытки все запомнить и просто внимала и восхищалась.

Главной же Наташиной страстью (признание почти шепотом, будто в чем-то предосудительном) всегда была литература. Но свою писательскую карьеру она не хотела начинать, как все, с обивания порогов. Она решила создать новую литературную премию и таким образом стать значимой в литературных кругах фигурой. И тогда ее рукописи сами найдут дорогу к типографскому станку.

– Мы раскрутимся буквально за полгода, – делилась планами Наташа. – Я умею выбивать деньги из спонсоров и тебя научу… Сейчас у меня есть договоренность с одним крупным банком… Кроме того, у меня масса полезных знакомств: я близко дружу со Львом Рубинштейном, с Дмитрием Быковым… С кем только не дружу, если честно…

Она говорила неторопливо и мягко, как человек, познавший все тайные механизмы жизни. Каждая ударная «е» в ее речи была пронзительной и сладкой, будто манящая мечта. От этой буквы у Тани внутри что-то тихонько екало.

– А Татьяна Толстая – вообще моя крестная мать. В литературном смысле… Несколько лет назад она помогла мне опубликоваться в толстых журналах…

– Да?! А в каких? Я обязательно разыщу в библиотеке!

Кактус на подоконнике. Пушистый и с желтым цветком.

Наташа отмахивалась:

– Не помню уже… Потом поищу, у меня остались какие-то номера… Правда, мое творчество двигается сейчас в таком направлении… оно усложняется… Я когда была последний раз у Татьяны Никитичны, дала ей почитать пару вещей… Она задумалась и сказала: «Это литература третьего тысячелетия. Еще много лет пройдет, прежде чем это поймут».

Наташа скромно, но с достоинством подытожила:

– Все равно я знаю, что займу место в истории литературы. Это моя миссия.

Неподходящие Танины уши – для такого рода признаний. Она не считала возможным заглядывать в необозримо далекое будущее. Ей бы приблизиться хоть на шажок к орбите кумиров, разделить с ними воздух, пространство, мысль…

– А что, Татьяна Никитична пишет сейчас что-нибудь?

– Да. Она пишет роман. У нее дома висит доска, на которой мелом обозначена схема сюжета. Но я об этом ничего не могу говорить…

Загадочная улыбка.

– Вот, кстати, эта кофеварка – ее подарок. Она знает, как я люблю кофе.

Таня взглянула на кофеварку и поняла: она уже совсем не та Таня, которой была раньше. Другой мир оказался волшебно близким. На расстоянии кофеварки.

– А… Лев Семенович?

– А что он? Ходим с ним выпивать иногда… Он жутко это дело любит. Хоть и старенький уже.

Наташа пыталась сдержать улыбку, но та выскользнула, прищемила ей щеки. Вдруг что-то не очень приятное появилось в ее глазах:

– Ты думаешь, они все – небожители? Обычные люди. И Лев Семенович твой, когда выпьет, такую же чушь несет, как и все. Он мою подружку однажды в баре за коленку хватал.

Таня молчала, пристыженная.

На полке часы в виде желтого кролика.

Наташа, задумчиво:

– Не обижайся, но ты немножечко… Как бы тебе сказать. Не соотносишься с твоим возрастом, что ли. И с тем, что ты про себя написала. Ты немножечко странная…

Таня с готовностью согласилась:

– Да, мне вообще говорят, что я странная. Почти все^[10].

Они посмеялись. На прощанье Наташа сунула ей еще пирожок.

– Ну, приходи завтра с утра. Начнем новую жизнь! Ура!

Упоенная перспективами новой жизни, Таня улетала на крыльях счастья. Но услышала на лету, как недовольный женский голос прокричал:

– Загладина, гони кофеварку! Виноградова вышла из отпуска и требует ее обратно. Кстати, ты фильтры купила?

На бульваре она села на скамейку. Там, под солнцем и шумной листвой, исчез магнетизм полноватой девушки с яркими глазами, и Тане вдруг стало ясно, что в сказанном ею не было и полслова правды. Значит, и новой жизни пока не будет. Таня с ужасом наблюдала, как в ее голове стали всплывать и по-новому поворачиваться детали, которые она, зачарованная, принимала за чистую монету. Текущий Наташин муж: живет в Америке, занят в производстве текстиля, прилетает к ней практически каждые выходные. («Перелет как минимум десять часов. За два часа быть в аэропорту, час-полтора получение багажа, час на такси, все умножить на два… Значит, приезжает к ней каждые выходные на час. Довольно плохо рассчитано, для вранья».) Между ними сейчас все сложно: хотели зачать ребенка, но не выходит. Она уже три года лечится от бесплодия. При этом не хочет ехать в Америку, а он не желает жить здесь. А у него, между прочим, в Москве умирает от рака мама, за которой Наташа ежедневно ухаживает! Хотя до этого она говорила, что все вечера и ночи проводит в интернете, рыщет по литературным ресурсам и спит из-за этого два часа в сутки. А чего стоит исписавшийся Пелевин, который предложил Наташе наваять за него пару рассказов в обмен на помощь в литературной карьере? Она, разумеется, отказалась…

У Тани было такое чувство, как будто она все утро общалась с палтусом. В красном пушистом свитере. И собиралась отдать ему в руки свою судьбу^[11].

Глупая, глупая Таня. Рыжая дура. Мозгов бы тебе побольше.

В метро Таня спустилась, истерзав себя практически до тошноты. Идиотка. Таких людей она встречала не раз и не два. Рассказывающих небылицы. Пускающих пыль. Самоутверждающихся за счет дураков, которые верят им. И что? Все равно продолжала попадаться.

Рядом с ней села женщина в кожаной куртке, с конопатым и не очень умным лицом. В руках ее был детектив в мягкой обложке и бутылка пива, из которой она регулярно отхлебывала. Через несколько станций освободилось место с другой стороны от читающей, и к нему быстро подбежал взрослеющий мальчик. Сел, наклонился к женщине и стал возбужденно и с подвыванием говорить. Сначала Таня подумала, что сумасшедший подросток выбрал тетку в качестве жертвы и что-то у нее клянчит. Но та лишь осклабилась, по-прежнему глядя в книгу. Тогда мальчик занялся делом: достав из кармана бутылку спрайта, начал ее открывать. Движения его были резкими и неточными. Вдобавок он был чрезвычайно худ. Видимо, ощутив, что за ним наблюдают, он испуганно оглянулся на Таню. Затем трогательно склонил голову на теткино плечо и затих.

У Тани сразу же запершило в горле. Она перевела взгляд на штаны мальчишки – по-жалкому, по-китайски модные. И давно не стиранные. На его тонкую курточку. Тетка все так же не обращала на него внимания. В то время, как его сверстники старались изо всех сил быть крутыми и производить впечатление на девчонок, этот мальчик публично любил вот такую мамашу. Клал ей голову на плечо. Таня не вынесла этой сцены: встала и вышла на следующей остановке.

Она презирала себя и свою чувствительность. Ну почему она не может просто сесть и доехать до дома, как все нормальные люди? Доехать, наконец, и ото всех спрятаться.

Таня пропустила несколько поездов. Люди толкали ее или фыркали, проходя мимо. Подошел состав необычного цвета и показался ей более жизнерадостным, чем предыдущие. Она вошла в вагон и села на свободное место – только потому, что вошедших сразу принимаются разглядывать, и тем, кто стоит, достается больше. Сама она постаралась ни на кого не смотреть. Но почти против воли начала наблюдать за двумя пацанами лет двенадцати, которые толклись у дверей.

Один – пухлый, с ежиком на голове, хорошо одетый. Он улыбался и вел себя раскованно. Другой – худенький, в дурацкой шапке, в которой он утопал, и огромных старушечьих очках. Этот был робок, застенчив. Боже, о чем только думают родители? Неужели трудно купить ребенку нормальную оправу? Можно ведь навсегда, бесповоротно испортить жизнь маленькому человеку такой вот оправой. И шапки… Ох, уж эти шапки.

Ездить в метро становилось все труднее.

Напротив Тани сидел мужчина. У него было длинное лицо, круглые глаза, полукруглые морщины под ними, как разводы на воде, и оттопыренные круглые уши. Он таращился на Таню по-рыбьи. Тогда она стала смотреть мимо, в окно: там показывали серые полосы и отражение Тани, как в комнате смеха.

Потом рядом с ней плюхнулась женщина и начала деловито копаться в сумке. Вытаскивать и рассматривать сделанные покупки. Колготки в коробочке, упаковку хмели-сунели, швейные иглы. В заключение она выудила с самого дна консерву «Печень трески» и стала вертеть ее в руках, не замечая, что банка приоткрыта и масло капает прямо ей в сумку. Таня с содроганием представляла, чем все это закончится. Она никогда, как некоторые доброжелатели на ее месте, не сказала бы: «Женщина, у вас из банки течет!» Потому как не смогла бы признаться, что сидит и глазеет на посторонних, изучающих внутренности собственных авосек.

Женщина тем временем обнаружила течь. Достав носовой платок, она снова стала перебирать содержимое сумки и вытирать коробочки и пакетики. Вокруг тут же распространился характерный запах.

Вова нагрянул спонтанно. В прихожей он сгреб Таню в кучу, чмокнул несколько раз куда попало – в лоб, в волосы, – потом отпустил и выразительно округлил глаза:

– Блин, я сейчас пешком шел от метро: транспорт стоял. Застрелили какого-то хачика, шаурмена. Он там лежит в луже крови, а эта фигня с мясом, прикинь, вращается… Ментов куча и…

– А-а-а….

Таня зажала уши руками.

– Ты чего? – изумился Вова.

– Не рассказывай мне об этом. Пожалуйста.

Таня старалась не читать про страшные вещи, не смотреть на упавших и на страдающих – потому что страдала потом сама и не спала по ночам^[12].

Вова пожал плечами и последовал за ней в комнату, пытаясь ухватить ее за какую-нибудь часть тела. Таня старательно делала вид, что этих попыток не замечает.

Потом они ели спагетти и смотрели кино про китайскую мафию. Тане необходимо было одно: знать, что он рядом, что его рубашка касается ее локтя. И она готова была смотреть что угодно, хоть целую жизнь. Хоть про окровавленных зомби или американские профсоюзы. Просто сидеть и слышать, как его вилка звякает о тарелку. Ощущать его дыхание рядом. Можно было откинуться на спинку дивана и исподтишка смотреть на него. На его профиль, красивее которого не бывает ничего на свете. На темные волосы, упавшие на лоб. На то, как он, приоткрыв рот и забыв о зависшей в воздухе вилке с едой, таращится на экран. И успеть отвести глаза до того, как он повернется, ощутив ее взгляд.

Когда фильм закончился, Вова попрыгал по каналам и, не найдя ничего стоящего, отложил пульт. Внутри у Тани сразу похолодело. Вова придвинулся к ней и коснулся ее шеи губами.

– А! – вскрикнула Таня. – Вот она где! Я ее целый месяц искала, прикинь!

Она кинулась в угол комнаты и вытащила из-под комода книгу. Добавила драмы: прижала ее к груди, любовно погладила, затем приладила на полку к другим томам. Полюбовалась. Тут же сымпровизировала: взяла сигарету и закурила в окно, готовая, если понадобится, метнуться из комнаты вон.

– Может, я лучше на кухне покурю, а?

Вова, глядя на нее с подозрением, сказал:

– Нет, ничего… кури здесь.

– Ладно. Я быстро. И я в скором времени брошу. Давно уже собираюсь.

– Я молчу. Кури себе на здоровье.

Он смотрел на нее теперь очень задумчиво.

Таня еще потянула время и села обратно на край дивана. Вова решительно выдвинулся в ее сторону, но в этот момент Таня громко сказала:

– Нет, ну что ты несешь? Что ты несешь?! Это же невозможно слушать!

Она обращалась к телеведущей. Взяла пульт и начала щелкать кнопкой.

Тут Вова расхохотался. Потом вытянул ноги поудобнее и предложил:

– Слушай, а может, тебе выпить? Есть водка?

От изумления Таня приоткрыла рот.

– Сначала я думал, что все это… ну, на самом деле. А ты просто паришься. Надо расслабиться.

Узнав, что он знает, что она парится, Таня стала париться еще больше и начала подумывать о том, чтобы выпрыгнуть из окна. Перспектива оказаться распластанной на асфальте внезапно показалась ей привлекательной. Но Вова вдруг оказался рядом. Прижал ее к себе и зашептал в ухо:

– Заяц, не расстраивайся. Ты мне нравишься еще больше… такая. Мне нравится, что после ванны ты сразу заворачиваешься в полотенце.

Он, наверное, думал, что это такая девичья скромность.

– С тобой каждый раз, как первый… Как будто бы все сначала…

И он стал расстегивать на ней пуговицы, гладить живот, стягивать белье, класть ее руки туда, куда ему нужно. Как в первый раз. Как во второй. Как в третий. Как во все предыдущие разы.

Потом они просто лежали рядом. Телевизор работал без звука, и за окном была темнота без звезд. Подвывал ветер, скрипели вагоны на железной дороге и сонным голосом говорила в репродуктор дежурная по станции: «Абы! Абыбыбывабыбы!» Какие-то серые существа без глаз, словно бы войлочные, похожие на глупые банные шапки, заглядывали через окно.

– А Митя с кем? – спросила Таня тревожно.

– С бабушкой. Не волнуйся.

Успокоившись, Таня подложила руку под голову. Вова неотрывно смотрел на нее, а Таня разглядывала потолок, на котором не было ничего, кроме небольшой, самой обыкновенной трещины. Не зная, что может ей встретиться во взгляде мужчины, Таня избегала возможности узнать.

Собственные огромные чувства переполняли ее.

И поэтому она ехидно сказала:

– Ты вообще представляешь, как тебе повезло? Тебя полюбила такая девушка, как я.

Вова прыснул:

– Блин, вечно ты прикалываешься…

И стал ее щекотать. А Таня и не думала прикалываться – просто не умела по-другому выражать то, что было внутри.

– Слушай, а давай зайдем к твоим родителям? На днях как-нибудь? Интересно было бы познакомиться.

Это предложение застало Таню врасплох. Она простонала:

– О, нет…

Ни за что на свете. Можно себе представить, какой фурор произведет появление Тани с мужчиной. Тем более с таким мужчиной. Не говоря уже о том, что все они получат доступ к ее личной жизни. И… там будет Лиза.

Вова правильно оценил ситуацию. Посмотрел на нее внимательно и попросил:

– Тогда расскажи мне о них.

– О ком?!

– О твоей семье.

Таня не знала, как рассказывать о семье. С чего начать. Что опустить. Что подчеркнуть.

– Я… Нет, не так. Они… Тоже черт-те что. Я не… Хм.

Вова приподнял брови.

– В общем, мама у нас всегда была мадам «Нельзя», а папа был мистер «Можно». Хотя на самом деле разницы между ними особой не было. Они всегда были такими… эмоционально незрелыми. Как будто они не родители, а дополнительные брат и сестра. Обидчивые, легкомысленные, непредсказумые. Никаких педагогических задач, ну хотя бы минимальных. Понимаешь? Замечать, например, в ребенке нормальные человеческие реакции и поощрять их. Задавили кошку – ребенку должно быть жалко. Если ему самому не жалко, надо подсказать как-то… ну я не знаю.

Таня пожала плечами.

Да, так обязаны поступать родители. На прошлой неделе Макс схватил Лизу за горло, начал душить ее и одновременно бить головой об угол стены. Лиза умудрилась расцарапать ему лицо и так укусить за бицепс, что синяк был потом натурально черного цвета. А началось все с того, что когда-то давно Таню отправили жить к дедушке с бабушкой. Туда, где были белые мазаные дома, слепящее солнце, подсолнухи, желтая пыль, розово-белые яблоки. Вернувшись в Москву готовой поступать в первый класс, Таня встретила не только подросшую сестру, но и новоприбывшего человека Макса, который был тогда замотан в пеленки и все время орал. Лиза бесконечно играла с ним в дочки-матери, перематывала его и совала в рот соску, которую он брать не желал. Лиза сердилась и хлопала его по разным частям туловища, отчего он орал еще больше. Позже, уже учась в школе, Таня каждое лето покидала Москву, в то время как Лиза всегда оставалась с родителями. Считалось, что Таня с раннего детства привыкла к разлукам (другое мнение: она была равнодушной и ни в ком особенно не нуждалась). По возвращении она заставала новый виток отношений между сестрой и братом. К моменту, когда Макс достиг школьного возраста, Лиза уже лупила его нещадно^[13].

Вообще-то его лупила не только она, так как он постоянно всех раздражал. Мама однажды разбила об его голову твердый каблук домашнего шлепанца. Папа отвесил ему щелбан, от которого у Макса возникла на черепе вогнутость. Однако за следующие несколько лет Макс догнал по размерам Лизу, и теперь ей приходилось несладко. Он выделил ее как объект всепоглощающей ненависти, как отравителя детства, и стал провоцировать ее на драки. А в последнее время он начал качаться и превратился в здоровенного мужика. Лиза обычно визжала, пытаясь отбиться:

– Почему ты решил, что только я тебя била? Тебя все били!!! Почему только я?

Говорить «все», конечно же, было некорректно. Таня его ни разу пальцем не тронула.

Таня посмотрела на Вовин сосок в окружении смуглой кожи и смутилась. Сделала вид, что этот взгляд был случайным. Ей очень хотелось взглянуть и на другие части его тела, но она не решалась.

Вова спросил:

– А кто из них считался главнее? Мама?

Таня вздохнула:

– Периодически. Главой семьи был всегда тот, кто больше всех зарабатывал. Какое-то время главной была мама. Папа – позже, но этот период довольно быстро закончился. Потом Лиза устроилась на работу в рекламное агенство. Подозреваю, что был еще некий приработок… Она гребла просто тонны денег и страшно всеми помыкала. А потом я от них съехала и теперь не в курсе нюансов.

Вова захохотал. Он долго смеялся и даже начал икать. Все это время Таня беспрепятственно им любовалась, пока он не вытер слезы.

– Я просто представил, – простонал Вова, – такую семейку… Надо обязательно с ними познакомиться. Узнать, как все обстоит на самом деле.

Вообще-то Таня надеялась достичь противоположного результата.

– Ты что, мне не веришь?

– Верю, верю… Просто… ну, я не знаю.

Он начал расспрашивать ее о Лизе подробно. Ему, как и всем остальным, казалось, что иметь близнеца потрясающе интересно. Таня отвечала по возможности вежливо, но неинформативно. Наконец, после глупейшего предположения Вовы, будто жить близнецам ровно в два раза легче (ведь можно делиться проблемами и одеждой!), Таня не выдержала:

– Ты не представляешь себе, как трудно иметь близнеца. Обычному человеку этого не понять. Вот… ну представь, что у тебя был бы двойник. Клон. Все ведь привыкли считать себя уникальными. А тут – еще один ты, точно такой же. Как думаешь, что происходит с самооценкой? Более того, этот двойник как бы все время напоминает тебе о том, чего ты мог бы добиться. Обычный человек всегда найдет оправдание: я не мог поступить иначе, обстоятельства были против меня… А тут – твой двойник, в точно таких обстоятельствах, но он во всех отношениях лучше. И у тебя нет оправданий.

Вова задумался, а Таня бросила взгляд на его голый пенис. Он был скрюченным, немножко лиловым, и лежал бездыханно у хозяина на бедре. Похожий на неразвившегося близнеца, какие торчат иногда у людей из спины или плавают в брюшной полости. «Да, – подумала Таня, – им-то везет. Какая-нибудь получасовая операция – и все. Может быть, даже под местной анестезией».

Переварив услышанное, Вова сказал:

– А может, ты просто эгоистка или завистливая? Не хочешь найти в этой ситуации положительную сторону?

У Тани больно забилось сердце.

– Ладно, я так… – он похлопал ее по ноге: плек-плек-плек. – Не дуйся.

Таня не умела смотреть так, как он. Прямо, открыто. Проникающим, колюще-режущим взглядом.

Потом они стали есть дыню в постели.

Вова принес ее мытую, завернутую в полотенце. Нарезал на блюде. Они ели большими кусками и целовались дынными ртами, едва успев прожевать. Вова стащил с Тани полотенце, и сок потек ей на грудь. Он медленно стирал его пальцем и слизывал. Ее нога была рядом с ним, и Вова рассматривал ее пальцы. Нажимал на них, как на кнопки. Таня рассказывала обо встрече с Наташей. Закончила она восклицанием:

– И такие люди еще говорят, что я странная!

Она, конечно, ожидала поддержки. Но Вова только пожал плечами:

– Ты действительно странная.

Таня опешила:

– Секундочку. Ты считаешь, это нормально – врать человеку, да еще так пошло и очевидно?! Все эти «а я ему говорю: ну что, брат Пушкин»… Это такое стародавнее клише… Ну какой смысл? Все равно я рано или поздно узнаю, что Толстая не дарила ей кофеварку!

– Люди таких профессий должны быть яркими. Уметь создать атмосферу, увлечь слушателя… Это и не рассчитано на долгосрочный эффект – так, минутное впечатление. Ты же повелась. Хоть на час…

– Да, но какой смысл? Если б это был последний час моей или ее жизни, то да… а так?

Уф-ф. Вова вздохнул, будто терпеливый учитель.

– Ну что, ты никогда не приукрашивала какие-нибудь свои подвиги? Хоть чуть-чуть? А такие, как она – вообще нарциссы. Им нужно восхищение… Поэтому они и выбирают такие профессии.

– Хорошо, я могу понять, когда чуть-чуть преувеличивают. Но зачем выдумывать все подряд и в таких масштабах, я не понимаю… Если бы кто-то восхищался моими несуществующими достоинствами, мне бы это не доставило ровно никакого удовольствия. Я хочу, чтобы ценили только то, что есть у меня на самом деле. Пусть немногое, но мое.

– А это гордыня, – сказал Вова и посмотрел на нее так, что Таня тут же решила: ей почудилось, что он так посмотрел. Такого просто не могло быть. Параноидальные фантазии, как обычно.

Потом он встал и начал расхаживать голым по комнате, брать в руки и рассматривать расставленных на полках птиц – стеклянных, металлических, вязаных. Невыносимо красивый Вовин пенис, теперь уже не похожий на лилового близнеца, болтался из стороны в сторону. Завороженная, Таня произнесла:

– Я думаю, почему она сказала про кофеварку? Она ведь могла сказать что угодно: вон ту книгу, вон тот кактус… Толстая не подарила бы кофеварку.

– Да? – Вова обернулся и снова был тем же Вовой, с которым они десять минут назад ели дыню. Он улыбался, и в его улыбке была вся их будущая совместная жизнь. – Ты, наверное, из тех, кому сложно делать подарки.

– Почему? Мне кажется, наоборот.

Вова посмотрел заинтересованно:

– Что ты любишь, чтобы тебе дарили?

Таня задумалась.

– Для меня значимый подарок… от тебя, например… был бы не вещью. А, скажем, если б ты решил одарить меня избеганием-смотреть-на-меня-по-утрам, когда мы просыпаемся вместе. Пока я не пойду в ванную и не приведу себя в порядок…

Вова замер. Затем он поставил обратно на полку железного петуха и сказал:

– Это намек на то, что мне лучше не ночевать у тебя?

– Ты что, – изумилась Таня. – Я вовсе не это имела в виду… я…

Но он уже начал собираться. Он ничего не понял.

Когда Вова ушел, Таня собрала простыню и наволочки, перепачканные дынным соком, и понесла их в ванную. У нее самой были липкие руки и ноги. Она залезла в ванну и стала отворачивать кран, но там не оказалось горячей воды, и Таню облило ледяной струей. Дрожа, она выскочила и кинулась в комнату. Села перед телевизором и завернулась в одеяло.

Она смотрела передачу об истории кетчупа, когда ее посетил приступ вселенского стыда. Такого, что если б она сейчас шла по улице, то бросилась бы бежать куда глаза глядят… А так она просто закрыла лицо руками. Ей было стыдно быть Таней.