– И все эта твоя наивность золотой девочки… поразительно избирательная наивность, надо добавить. Вот и Алешка из-за нее пострадал. Польстились вы на подзуживания. А расхлебывал в итоге один Алеша.

Анисия помертвела.

– Если я в чем и была слепа, – с трудом проговорила она. – То ошибку свою понимаю.

– Но ее не исправить. Годы не вернуть.

Анисия молчала.

– Не мог же он ради тебя, идеала, возненавидеть собственную семью, – продолжила Инесса охрипше. – Чтобы ты над нами всласть поглумилась. Ты была настолько самодовольна… Решила, что ты для него важнее людей, с которыми он рос. Но нет, ты не важнее. Ты никогда не создашь нормальную семью.

– Да ты ведь точно такая же золотая девочка! Ты тоже не смогла создать нормальную семью! Видишь, я тоже так умею!

– У тебя все игра, ты жизни не видела за своими замками.

– А ты видела?

– … но решила в жизнь поиграться. Вот и вышло все это! Ты по Алеше потопталась и счастливо укатила за границу учиться да детей рожать.

– Ты из меня решила роковую женщину вылепить? – спросила Анисия почти со слезами.

Инесса обратилась в судью, Фемиду. Анисии бешено хотелось оправдываться. Оправдаться хоть перед ней, раз нельзя перед Алешей… Чтобы она ему рассказала, передала, чтобы оба они не думали о ней плохо.

– Я для всей вашей семьи теперь какой-то изгой, – в тоне Анисии послышалась жалоба.

– Ты себя переоцениваешь. Как обычно.

– Для Агаты.

– А что с ней?

– Она меня ненавидит и не скрывает это.

– Ты думаешь, мать тебя невзлюбила из-за наказания Алеши? Да знай она, она прокляла бы тебя на месте, – с каким-то придушенным одобрением поведала Инесса.

Анисия вызывающе вздернула скулы, ставшие таким образом еще острее. Чувство вины, которое так ее отравляло и уже поднаскучило ей, вдруг отступило перед попранной гордостью. Да, она виновата, но сколько можно припоминать ей это?! Недостаточно ей, что ли, полутонов жизни до и после?! Да и так ли велика ее вина, чтобы бесконечно ее этим шпынять?!

– Ты за тот случай зацепилась как за знамя, чтобы на мне сосредоточить свою потребность в ненависти.

Инесса суетливо отчеканила:

– Мой брат – взрослый мужчина. То, что произошло у вас – не мое дело. Если он нашел в себе силы простить тебя, так тому и быть.

Анисия, не веря в произнесенное и пытаясь замаскировать стыд наглостью, приподняла подбородок, ожидая продолжения. И верно, Инесса не могла отказать себе в удовольствии добавить:

– Только вот зачем ему это все сдалось, до сих пор не понимаю. Было бы из-за чего, – выразительно приподняла она брови, испепеляя Анисию уничижительным взглядом снизу доверху. – Этот стыд, этот страх терпеть. Каждый извозчик теперь вправе побрезговать его подвозить, если только узнает о его прошлом.

В тоне Инессы почувствовалась какая-то надломленная гордость.

– Может, тебе просто нравится таким образом привлекать к себе внимание? Что якобы тебя кто-то ревностно ненавидит, – добавила она.

– Или внимание привлекаешь ты, пытаясь обесценить мои чувства.

Пораженная бесстыдством, с каким Анисия смотрела на нее, Инесса оставила последние для себя препятствия.

– Когда ты его предала, – зарычала она не своим голосом, – я рядом была! А теперь ты снова свалилась?! Бесстыжая.

Анисия молча смотрела в пол, выпятив нижнюю губу.

– А ты ведь заурядная. Как обычно это и бывает – флер весь этот романтический оказывается обычным помешательством молодого мужчины.

– Я не так виновата перед вами, Инесса, – выдавила из себя зардевшаяся Анисия. – Не до такой степени.

21

Инесса быстро заморгала.

– Хорошо, – расстановочно произнесла она. – А что ты скажешь на то, что произошло с твоей кормилицей?

Анисия непонимающе сощурилась.

– Да-да, с кормилицей твоего сына.

– При чем здесь?..

– Ты даже не задумывалась… Надоедая всем своей невероятной моралью. Ты не задумывалась, что сломала жизнь своей кормилице.

Анисия напряженно слушала.

– Я едва ее знала, – отозвалась она, наконец, не дождавшись продолжения. – Ее взял Павел… Говорил, что так лучше.

– Ну конечно. У тебя ведь были более важные дела, не так ли? Щеголять своей ученостью. А вот эта женщина не обладала такими привилегиями. Потому и пошла в чужой дом продавать себя. Знаешь ли ты, что такое жить в чужом доме?

– Она это сделала добровольно… – промямлила Анисия, с трудом припоминая лицо женщины, избавившей ее от бессонных ночей покряхтывания ребенка. – Мы ведь за то и выступаем, чтобы привилегии нашего класса закончились…

– И я же была одурманена лицом вашим героическим. Обо всем это вы лучше всех ведали! И о войнах, и о религии, и об идеальном строе. Я и польстилась. Смешно…

Инесса хмыкнула, будто окончательно поняла то, что хотела.

– Добровольно… Да она своего ребенка отдала в воспитательный дом, чтобы к вам устроиться. И считала это раем после полуголодной жизни в деревне. Вот только ее ребенок умер без молока, которое вместо него получал барчук. Коровье не всем детям подходит.

– Откуда ты знаешь все это? – сухо спросила Анисия, ощущая, как кожу на щеках разрывает кипяток крови.

– Я взяла ее в горничные после вас.

– Я… я не знала.

– А следовало бы тебе знать. Прежде чем произносить бравые речи.

– Она теперь с тобой?

– О да. Простая баба из народа. Вздорная, недалекая. Таких же вы себе рисуете? Которых надо цивилизовать, сами-то они жить не умеют. Все верят царю, олухи, – недобрая улыбка надрезала губы Инессы.

Анисия смотрела на нее в отчаянии бессилия.

– Никто не хочет слышать, какой он никчемный, Анисия. Даже русская баба. У и них, представь себе, есть самолюбие. А привилегированные слои не хотят слышать, как они виноваты. А ведь это большей частью то, что вы и способны производить? Критику. Потому она и не работает. Люди отторгают ее.

– Но ведь… без критики не может быть изменений.

Анисия чувствовала, как с каждым словом Инессы рассыпается ее собственное сияние. Силясь не растратить его окончательно, Анисия попыталась закостенеть, сохранить остатки сияния для себя.

– Но ведь в вашем случае это просто непрекращающиеся слова.

– Но тогда и вообще все – непрекращающиеся слова.

– Это все экономика. Только проклятые деньги. Если бы я обладала своим собственным состоянием… Я бы и замуж никогда не вышла, – выжала Инесса.

Обе замолчали, учащенно дыша и скользя чадным взглядом по стенам.

– Муж мой – эмоциональный мертвец. Жить с таким хуже смерти.

Анисия вздохнула. Инесса посмотрела на нее с недоверием, через взъерошенность которого едва проступала благодарность.

– Что же мне делать с моим браком? Как развязаться? Если только взять на себя вину за супружескую измену… Он никогда себя не опорочит прилюдно.

Анисия приоткрыла рот. Так вот что она на самом деле ловила здесь!

– Может… может, мне так и оставить все? Как представлю, через что придется пройти…

– Ну уж нет, – схватилась Анисия за опорный нравоучительный тон. – Раз уж взялась, иди до конца. Жизнь у тебя одна.

22

На следующий день Анисия через усилие вышла из своей спальни в несуразность повседневных разговоров.

– Я к Федорову, – сообщил Павел выжидательно.

– Приятно провести время, – отозвалась Анисия с вполне искренней бесчувственностью.

Павел повел бровью и хмуро откланялся.

Оставшись одна, Анисия едва истребила всплеск внутренних слез. Слишком она приучила всех и каждого к собственной невозмутимости… Признать же уязвимость было невообразимо, неприемлемо.

В то утро она не могла не вернуться. Алексей воспринял ее появление как нечто разумеющееся.

Странно было смотреть на неотесанные стены без толковых штор, с недостающими стульями. Анисия лениво размышляла, насколько мало значит все эти посверкивающие побрякушки, на приобретение и обслуживание которых ее современницы тратят жизнь. Чтобы все это в лучшем случае осталось на коричневатой фотокарточке, предвещающей безвременную потерю зубов отпечатавшихся там силуэтов.

Поежившись, Анисия достала принесенный с собой шарф и обмотала его вокруг шеи Алеши, слишком задержав свои ладони на его предплечьях.

– Здесь зябко еще с прошлого раза, – пояснила она сбивчиво.

Алеша ничего не ответил, но шарф не снял.

– Я до сих пор восхищена твоей метаморфозой. Я всегда чувствовала в тебе некое двойное дно, уж слишком осмыслены были твои речи. Слишком ты был… человек.

Алексей поднял на нее взгляд, как бы вопрошая о продолжении. Наверное, ему тоже должно нравиться собственное отражение в других, особенно отражение поясненное. Скользнула и тусклая ревность, отображался ли он в других в эти годы настолько, чтобы самому заинтересоваться этим? Невозможно… Никто не способен был воспринять его четче и кристальнее, чем она, Анисия!

– Знаешь, в какой-то степени… звучит, конечно, безумно. Но в какой-то степени я рад, что все это произошло со мной. Я словно раскрыл глаза на многое. Я повидал людей… У меня оказалось время подумать.

Анисии придавило легкие от какого-то страшного призвука давно затоптанного знания. Но, так и не всплыв, оно засосалось в коллапсирующую бездну, пожирающую события.

– Что же ты делаешь теперь? – поспешила спросить Анисия, подгоняемая словами Инессы о брате.

– Пытаюсь понять народников, – подтвердил он слова сестры.

Анисия в зеркало взглянула на себя, завернутую в любимый свой винный оттенок, так чудно оттеняющий опавшую листву ее волос и делающие весь образ живительно-ярким. Она нервически обнажила целые благодаря услугам труднодоступных лекарей зубы, но так и не рассмеляась.

– Будь я Лизой Калитиной, ты и не взглянул бы на меня, – как-то тоскливо протянула Анисия несмотря на подтвержденно сбывшуюся мечту.

– А ты не взглянула бы на меня, будь я Вронским.

Анисия удовлетворенно приоткрыла рот.

– Теперь ты нежишься в шелках, – едко добавил Алексей с какой-то неведомой прежде интонацией. – А сколько бравых слов ты тратила на изобличение подобного ранее!

– Все мы в молодости только и умеем болтать. Потому что ничего не понимаем.

– А теперь ты ждешь будущего, в котором все решится само собой? Прежде ты упивалась своим земным путем.

Алексей как-то особенно утверждающе зашагал по комнате. Анисия зачарованно наблюдала за грацией его неожиданно четких движений.

– Тебе противно смотреть на меня? – вызывающе спросила Анисия, облокачиваясь ладонями о стол и выпячивая вперед свои чеканные плечи, занавешенные платьем.

– Да.

– Ты лжешь, – прошептала она одними губами.

– Ты раскрепостилась, – бросил он холодно.

– Мне никогда не нравилось быть неосведомленной. Невинность граничит с невежеством. Разве мы на Земле не для того, чтобы познать?

Он приблизился к ней, будто пытаясь скрыть взволнованность.

– Ты паталогически…

– Умна? – вскинула голову Анисия, сдерживая смех от его полуживого протеста.

Он обезоружено заморгал.

– Самоуверенна!

Анисия с отравленной нежностью провела по пепельному нагромождению его волос. Ее и отвращала и притягивала щекочущая роль соблазнительницы, которая была забавна и оскорбительна одновременно.

Он в опьянении вседозволенности схватил ее за затылок.

И тут же отпустил. Близкий, чужой… и по-прежнему удушающе собранный. Нерешенная заноза.

– Зачем тогда ты вообще впустил меня?! – заорала оскорбленная Анисия, смакуя ток этого сладостного прикосновения.

23

Алеша взъерошил волосы. Минуту они изучали друг друга. Затем Анисия ни с того ни с сего медно спросила:

– Почему ты отказался встречаться со мной перед судом? Ты не дал мне надежды. Все это время я думала, что ты ненавидишь меня. Я хотела спросить тебя, что мне делать… Я тебя там в оцепенении ждала три часа.

– Ты знаешь, что я ответил бы тебе.

– Дело ведь не могло быть только в запрете твоей семьи, – сказала Анисия, хотя это был для нее очень желанный выход. – Они… узнали, кто я?

– Я никогда им этого не сказал.

Анисия благодарно прикрыла веки.

Алеша вспоминал искаженные сознанием собственной правоты лица домочадцев, нависающие над ним в священном экстазе. Ему тяжело было противостоять им всем разом. Агата, позабыв о добродетельном смирении, вопила громче всех. Инесса, нежданно нахлобучившая на себя ореол сестры милосердия, лишь скорбно поджимала губы, как бы указывая брату: «Ты волен делать, что захочешь, но это разорвет сердца всем». Очевидно, она подозревала больше, чем родители. Всемил же, снисходительно отзывающийся о церкви и ежедневно поддевающий этим свою жену, попросту запретил Алеше покидать семинарию. По поводу женитьбы в тот момент поражения Алеша решил даже не заикаться.

Всемил с раздувающимся ужасом слушал своего самого, казалось, умиротворенного ребенка, от которого-то уж точно не следовало ожидать ни толики свободомыслия. Но проклятые народники добрались и до Алеши. О них Всемил ранее отзывался с сочувственным пренебрежением, давая понять, что он лучше может научить, что нужно делать. Что же они такое говорили, вербуя людей сотнями?! Что, кроме подполья, могли предложить? А Всемил уже подготовил гарантированную карьеру, уважение, связи и все, на что плевать хотело новое поколение. Может, он даже позавидовал росткам, которые носили они и которые уже не могли пробиться в нем, искалеченном и высокомерном ретрограде. А, может, не на шутку взбесился именно потому, что уже не улавливал веяния времени и сам вслед за собственными крестьянами стал подневольным мыльного пузыря, который не без церемониала прихвостней раздул вокруг себя.

– Я сам перед собой струсил, пошел у них на поводу… Не хотелось становиться лишенным наследства недоучкой. Мы сколько угодно можем мечтать о лучшем мире, но все равно приспосабливаемся к этому.

– Но это не то, ты не о том, – простонала Анисия.

– Я хотел тебя сохранить, Анисия. Сохранить свою Эвредику, – твердо продолжал Алеша затронутую тему. – Мало ли что могло взбрести тебе в голову.

Алеша смотрел на нее своими чистыми, но какими-то уже измененными глазами, которых не бывает у детей. Анисия непонимающе нахмурилась.

– Я не обернулся, – пояснил Алеша. – Потому ты здесь, а не в царстве Аида.

Анисия начала догадываться. Подступающие слезы плавили изнутри еще более сильное разочарование в себе.

– Для себя? – спросила она с надеждой.

– Для тебя.

– Но я этого, как оказалось, не стою.

– Нам не было нужды идти на дно вместе, Анисия.

Алексей смотрел на нее без печали.

– Все вышло верно. Эвредика и будущий я. Кто скажет, что невозможны пророчества? Я воображал себе эту сцену, как скажу тебе все это.

Анисия вбуравилась в окно. Но сейчас она не могла отвлечься на что-то стороннее и вновь кинулась в озеро его прямого взгляда. Ведь в нем было какое-то уникальное наполнение. Удивительно он был самоуверен для столь кроткого юноши! Но именно этот мистический разрыв и привлекал ее неотвратимее всего.

– Орфей обернулся, потому что понял, что ему не нужна Эвридика. А мне моя Эвридика была нужна. И это придавало мне сил.

– Ты и правда смог, – подытожила Анисия с восхищением. – Ты сильнее Орфея. Он не смог выдержать получаса, чтобы быть счастливым всю жизнь.

– Потому этот миф – глубочайшая притча о человечестве.

24

Алешу взволновало застарелое чувство восхищения Анисии в его сторону. Она будто перевернула мир под стать себе, став не молчаливым внимателем чужого просветления, а художником, самостоятельно отвечающим за накладываемые мазки.

– Только не спасай меня больше, я не вынесу жалости!

– Жалости? – удивленно отозвался он, ладонью придерживая ее плечо. – Восхищения… Твоей силой, твоей прозорливостью. Подумать только – женщине отринуть уготованное, ринуться за границу, где все чужое, враждебное, нет поддержки, нет друзей… Кто кому еще должен преподать урок? Или ты вообразила, что я какой-то пророк, чтобы учить тебя? Если мы и имеем право учить других, то лишь своим примером, и никак иначе.

– Тебе все равно, во что пламенно верить, – сказала она, проводя пальцем по его губам. – Главное – сам факт. Факт твоей значимости.

– Нет. Факт наличия меня. Способного на веру. Я прежде верил в то, что именно православие способно провести к истине. Из тщеславия общественного, произрастающего из тщеславия личного, из фальшивой убежденности в избранности своего народа… Но и ты – верующая. Любишь жизнь как никто и не испытываешь зависти. А жизнь – сам бог.

Анисия болезненно зажмурилась. Алеша добавил:

– Бога нет, значит, все дозволено – мораль гнилая. Она низвергает человека к вопросу, получу ли я кару? А не в вопрос эмпатии. Это фраза неверия в человечество.

Он взял ее за плечи, страшась и восхищаясь непреложной материализованностью другого тела. Сам он как-то нервически затвердел. Анисия почувствовала натянутость этого прикосновения. И ее парализовал страх окончательно утерять и без того угасающий интерес к телам других. Страшась, что дальнейших ласк не последует, она с привычным разочарованием приняла последовавшую пустоту.

– Ты переоцениваешь меня, – продолжал он. – Даже самый большой праведник рано или поздно разозлится на явную несправедливость. И в этом нет греха – заявить о несправедливости. Нет греха в том, чтобы просто подумать – так устроен несмолкающий мозг.

Анисия потянулась к его губам, но Алеша высвободился и отошел к окну.

– Я неожиданно убедил себя, что много потерял в молодости. Которая должна быть безобразной. Я даже пытался уйти в разгул.

– Но это не в твоем характере, – усохше ответила Анисия.

– Да… эта комическая игра оказалась не для меня. Я все спрашивал себя, зачем люди вообще это делают.

– Потому что это – простой путь.

– Мы с тобой чрезмерно правильные, – вздохнул Алеша, а Анисия слишком понимающе на него посмотрела.

– Бунтарь ты или серость… Все равно проиграешь, доказывая, что ты живой, – вырвалось из нее давно назревающее открытие.

Ведь такие, как она, не способны выродить телесность надменных красавиц. Страх повторить их обреченные судьбы сковывал ее собственные зачатки самолюбования. Потому самолюбование Анисии стало изощреннее и касалось предметов более монументальных, чем переоцененное тело, так скоро приходящее в негодность. Тело, с которым она отказывалась отождествлять себя.

25

– Ты собираешься к дьячку перебраться? – спросил Павел, облокотившись о камин в своем любимом переплетении чуть отогнутой руки и скрещенных ног.

Мерцание свечей высасывало его силуэт.

– Да, – полушутя отозвалась Анисия.

– Но это невозможно, – возразил Павел, даже сведя темные брови.

– Почему? – от колющего удивления Анисия приподняла голову.

– Потому что невозможно любить никого кроме меня, – закончил он и клюнул наполненный бокал, который за столько лет будто стал отростком его ладони.

Несколько мгновений Анисия держалась, но потом хмыкнула от этой обаятельной наглости. В этом был весь Павел – лучшая иллюстрация гедонизма.

– Вы не подростки, чтобы скакать по кочкам как вам вздумается, – поучительно изрек Павел.

Анисия предостерегающе уставилась на Павла, призывая его к совести. Но Павел, по-прежнему преисполненный морализаторства, не проникся ее невысказанными доводами.

– Но у тебя же получалось все это время, – парировала Анисия без обычной снисходительности в его сторону.

Павел в смятении уставился в бокал.

Анисия нахмурилась окончательно. Безобразная сцена с вовлечением в скандал дома дальних родственников, комнатных собачек и прислужников всех ипостасей нежеланно прояснилась перед ней осязаемым кошмаром. Странно, что лишь теперь она вообще начала размышлять о правовых последствиях своего решения, которое тогда казалось однозначным спасением.

– Что нашел в тебе этот святоша? – с насмешкой, неудачно маскирующей раздражение, спросил Павел. – Кого способна эта твоя оболочка в шляпке одурачить?

Анисия подняла травяные, отливающие теперь серым глаза. Непререкаемость этого взгляда, осанки и всей фигуры, приостановившейся в ожидании, размашисто ответила ему на этот вопрос. Впрочем, он знал ответ до его озвучивания.

После мозаики брожений в голове Анисии Павел с некоторой обмороженностью возвращался к обсуждениям опер, скачек и наследств, хоть и не порывался вылупиться из этого зыбучего круга. Как только он отрывался от Анисии, то, что она высмеивала, теряло вездесущность мышиной возни и становилось приемлемым. А устаканенность ее емких выводов вновь распадалась на желанную бесполезность и оттого спокойствие существования.

Павел уже приготовился пожаловаться на назойливость Инессы, будто надеясь, что Анисия насолит последней сцену. Что обольет вином вычурные гардины, поступится своей безразлично-располагающей улыбкой. Ворвется, наконец, в свежесть и смрад реального мира. Забудет Алешу… Но тут лакей доложил о визите Полины, и Павел тактично ретировался.