Вернулась домой она поздно, с лоснящимся лицом и побаливающими ключицами. Где-то на тех же улицах благовоспитанным девицам нельзя было передвигаться без компаньонки, а Анисия не замечала особых последствий собственной неподатливости. Кроме разве что легчайшей иронии отчуждения.

А ее современницы все праздно посиживали в своих запакованных гостиных, обсуждая бисер и катание на коньках… Будто и не существовало ничего кроме стен в сусальном золоте и осточертевших сердечных брожений. Сегодня лояльности к ним не осталось вовсе. Эти штампованные девицы не имели никакого права смотреть на них с Полиной с плохо задрапированным пренебрежением, тыча в нос свои никому не нужные помолвки и однообразно неинтересных младенцев. Они были довольны, когда удачно пристраивались… А собственные беды из избы не выносили.

Вопреки обычаю не беспокоить друг друга перед сном ей вдруг захотелось повидать Павла и позволить ему своей болтовней отогнать муравейник все откладывающихся мыслей. Лакей на его половине засуетился, промямлил что-то невразумительное о недомогании барина, уставившись в пол и предотвращая заученное движение распахнуть перед хозяйкой дверь. Измученная Анисия, желающая услышать что-то кроме мнения Полины, трясущегося у нее в голове почти готовым, резко отворила дверь в анфиладу, принадлежащую Павлу. И споткнулась о собственное платье, кляня законодателей мод.

Павел скандализировано уставился на нее, прикрываясь одеялом. Обо всем они условились давно, но он все равно испытал проклятую мещанскую неловкость от дурновкусия произошедшего. Гостья хладнокровно вытянула ноги под одеялом и нахально воззрилась на хозяйку распластанными по лицу глазами. Странно – куда более привлекательные и пользующиеся гораздо большим спросом дамы высшего света не вызывали в Анисии и толики подступившей досады.

– Есть сигара? – странно низким для нее голосом спросила Анисия у обоих.

Получив желаемое, она бесшумно затворила дверь и задумчиво уселась в неудобное итальянское кресло, опустив перетянутые плечи и периодически приподнимая руку, чтобы сделать затяжку. Не получалось не думать о вакханалии в спальне. Прикрытой дорогими тканями, но от этого не ставшей менее… В этом весь Павел. Незримый шелк набросанной пустоты. Анисия знала, что эта оледенелая досада отступит, и боялась своей будущей реакции.

И вот он появился в дверях, растрепанный, но элегантный. Наверное, он был бы элегантен даже на каторге. Его всегдашний шарм порой даже раздражал – только этот подлец был способен выглядеть одинаково презентабельно в любом статусе и любом интерьере.

– Что у тебя стряслось? – спросил Павел, пытающийся сильнее стянут на груди полы пурпурного халата.

Анисия апатично повернула голову в его сторону. Она хотела объяснить ему парадокс, когда без окраски человека не представляешь и мига… А все равно приходится продолжать жить без его мерцания. Вот в чем особенная тошнота! Хочется вкусить драмы, трагедии, а все кругом слишком сносно. И без Алеши она научилась жить, да и жила припеваючи, хоть и болезненные думы о его настоящем частенько портили ей сон.

– Я говорила сегодня с Алексеем, – ответила она, водрузив плечи на колени и забыв о сигаре.

– С кем?

– Как это на тебя похоже… Зачем тебе столько знакомств, если ты никого не помнишь?

Павел недовольно скрестил руки.

– Это не тот ли… дьячок?

Анисия почти улыбнулась.

– И что же ему надо от тебя? – настороженно спросил Павел.

– Он вовсе меня не преследовал. Это я – дура.

Он не отводил взгляд от ее бледного лица, очерченного завитками, которые просто не способны были уложиться в нечто подобающее.

– Я слышу какие-то ноты восхищения, – мерзло отозвался он.

– Где наш сын? – будто опомнилась Анисия.

– Спит.

– Постоянно забываю о нем…

Павел напряженно выдохнул. Он сделал движение в ее сторону, чтобы погладить по голове, но удержал руку в кармане, будто отказывая себе в этой привилегии.

Анисия заметила это и удивленно посмотрела на мужа. Почему-то с ним она уже успокоилась, почти почувствовала сонливость. Захотелось разбить о подушку свою пустую голову. Павел часто говорил, что люди конфликтуют лишь в силу своих отличий, которые не имеют значения. И эта вечная сглаженность лишала жизнь рядом с ним чего-то остреющего, перченого, того, чем именно и должна была быть молодость. Иногда ей казалось, что их качества вовсе смываются друг при друге, образуя слипающуюся сеть какой-то декабрьской обреченности. Он невольно заглушал ее думы непреложной верой, что все образуется лучшим образом, что вокруг сплошь достойные и добрые люди. А ей хотелось кипеть… Чтобы жизнь казалась непрекращающимся распадом разнородных зерен. В такие моменты она будто переставала видеть Павла как змея остановившуюся мишень.

И все же стучалось оскорбление, что самовлюбленно – ледяная особа в спальне очаровала Павла. Видно, при нем она сдерживала свой яд… Или же мужчины традиционно любили барышень, при которых возможно было заикнуться об отношениях полов? В противовес тем, которые, обучаясь в гимназиях шитью, набили у всех оскомину своей неизлечимой возвышенностью. И сожаление по прошлому Павлу их лучших дней в Цюрихе возобладало в Анисии. По Павлу, которого не приходилось ни с кем делить.

И сквозь наполненность всеми этими нежданными впечатлениями и вялотекущими измышлениями не могло в полной мере простучать понимание, что же на самом деле случилось сегодня. А понимание это было насущно. Искромсанное отупение тяжести этого дня способно было лишь оформиться в чувство размазанной повседневностью тоски по Алексею. По несгибаемости метких выводов, по его удивительной силе, позволившей пережить произошедшее и не озлобиться на нее.

18

Инесса спесиво, хоть и слегка поспешно, внедрилась к Анисии уже после Павла. Брови ее изламывались почти у линии волос, словно пытаясь озвучить неоформленный вопрос.

Анисии показалось невероятным, что Инесса наведалась к ней. Но она с интересом наблюдала за породистым лицом Инессы с будто стесанным подбородком.

– Не ожидала увидеть вас здесь сегодня в таком амплуа, – усмехнулась Анисия, откидываясь в кресле и будто готовясь к очередному акту замысловатой пьесы.

Тут же она испугалась, что после бега ее волосы выглядят жирными, а Инесса подметит это.

Инесса не сумела стереть с лица озадаченности.

– Почему ты так спокойна? Он… не в первый раз?

– Казалось бы, Уолстонкрафт, промышленная революция, эмансипация… А вы меня спрашиваете о мужчине.

Инесса скрупулезно высматривала на лице Анисии лукавство. И как-то придавилась, увидев вместо него задранный подбородок.

– Что за отношения у вас с Павлом? – не выдержала она.

Мгла за окном, заглатывающая город, добралась будто и до ее натужного порока.

– Вполне понятные отношения. А вот ты… За что пришла меня унизить?

– Что за мания величия, – то ли хмыкнула, то ли неискренне вздохнула Инесса, как-то брошено опускаясь в кресло поодаль и ненамеренно сев на детскую книжку.

– Но ты же ждала меня, – как-то трусливо констатировала Анисия.

– Ждала… – протянула Инесса, с удовольствием выжигая на лице Анисии обреченное ожидание. – И Павел, как назло, оказался слишком мил.

Анисия, опасаясь думать, что гостья хочет обсудить на самом деле, небрежно-ироничным тоном произнесла:

– Что ж, у нас жить удобнее.

Обе уставились друг на друга. Не получив ожидаемого эффекта, Анисия продолжила:

– Да и постель делить на троих куда веселее.

Как ни пыталась Инесса выглядеть прожжено, но приподнялась с кресла и, лихорадочно озираясь кругом в поисках оставленной сумочки, двинулась к выходу.

– Это уже слишком, – пробормотала она.

Тут Анисию неприятно лизнуло оброненное Инессой недавно…Что она может занять место матери. Чувствуя какую-то умопомрачительную пучину, она заставила себя перестать думать об этих словах. Но Инесса инспирировала потребность в желанной откровенности, которая немыслима была с другими, не вытягивающими ее.

– А демонизация матери – не слишком? – выпалила Анисия, так и не решившись растравить главное.

Инесса побледнела.

– Ты меня осуждать вздумала? Да что ты знаешь… – укоризненно прошипела она, подражая самоуверенному курсу Анисии. – Что ты знаешь о своем отце?!

Анисия, которая и вправду готова была к высокомерной тираде, пошла на попятную.

– К сожалению, достаточно, – спутанно произнесла Анисия.

Ведь ее тон и впрямь неосознанно начал отдавать претенциозностью, и Анисии стало противно. Она и вправду ничего не знала, сделав выводы по наитию, потому что так ей хотелось. Ощущала внутри себя висячие сады, а других видела одномерными.

– Но вот о тебе я не знаю ничего.

Это прозвучало как вызов. Инесса нерешительно наблюдала за сводной сестрой. При всем отторжении к ее уверенной холодности она почему-то уверилась, что та поймет ее.

– Ты меня осуждаешь… Конечно, вам всем это легко, это первое дело… Даже такие беленькие либералочки, как ты. Вот где сущность проклюнулась! – добавила она, понимая, что этот комментарий ничего не будет ей стоить.

– Я просто не понимаю… – Анисия попыталась перемолоть стук сердца от слов и себе. – Ведь мать твоя не может быть настолько плохой, чтобы заслужить все эти оскорбления.

– Это она тебе наплетет, какая она несчастная. Каждый видит себя идеальным, особенно когда кричит о своих несовершенствах.

– Но она… все же мать.

Инесса с раздражением повела головой, давая понять, что не закончила.

– Поживи сначала в моей семье с младенчества, а потом говори глупости.

Анисия попыталась не отпускать свою мысль и дотянуться на ней до чего-то приемлемого.

– Но ведь она заботилась о тебе… Я бы многое отдала за то, чтобы моя мать сейчас была рядом.

Инесса сощурилась.

– Никогда не верила в искренность подобных заявлений. Ведь это… какие-то спекуляции. Что мне до чужого опыта, когда есть свой?

Анисия приподняла брови, но, будто обратив гладь глазных яблок внутрь собственного распада, смягчилась. Инесса наблюдала за ней со все большим интересом. С нее даже будто слетела первоначальная напыщенность, которой она так дорожила.

– Если бы моя мать была жива… Все было бы иначе. Я могла бы позволить себе быть мягче.

– Или она заняла бы нишу страстотерпицы, а тебе бы пришлось быть еще жестче. Здесь нет универсальных рецептов, – колко отозвалась Инесса, но в глазах ее мелькнула неуверенность.

Анисия, в несогласии задышав, все же не нашла опровергающих слов.

– Если бы это было так… – продолжала Инесса. – Ты не захотела бы находиться с ней рядом больше часа. Это сродни… засохшему роману. Каким-то древним отрезком сознания понимаешь, что скреплена с этим человеком и чем он был хорош, но сколько же наслоилось после!

Анисия в полустрахе вызвала в себе мысль, что Инесса как-то естественно приняла ее собственный тон. Настолько, что Анисии стало не по себе. Будто бы кто-то переписал Инессу по ходу сюжета.

– Ты не можешь осуждать ее, не вытерпев для начала родовых мук и ужаса первых месяцев младенца.

Инесса недовольно приподняла бровь.

– Как бы всем было вольно, если бы мы не обладали такими пластами сознания, в которые каждый день добавляет свое… – запальчиво продолжала Анисия. – Тесня то, что там уже было и что мы считали непреложным. Как бы было чудно вернуться в прошлое не огрызками, а в те эмоции и к тем, еще не трансформированным людям… К неизмененной себе. Рассортировать то, что уже есть, не отвлекаясь на новое…

Но Инесса не слушала.

– Все, кто так или иначе оказывается в поле зрения Агаты, в итоге получают от нее лавины отборнейшего недовольства по любому поводу. Вот и тебя знатно распекли. Она все требует кровавую жертву за то, что произвела меня на свет.

– А Всемил не требует жертвоприношения? – с вызовом спросила Анисия. – Или с ним будто бы легче договориться.

– Всемил… ко мне всегда был добр и не глодал меня за малейшие промахи.

– Да уж, он высасывает по-иному. Им разрешено действовать открыто. Им все прощают за привилегию быть честными.

– Знаешь… только сейчас я в полной мере осознала, насколько сильно женщины ненавидят женщин. И насколько рубят с плеча в суждениях, чтобы показаться разумными. И ведь я туда же…

Анисия в волнении кивнула Инессе, чтобы та продолжала. Ей хотелось думать, что Инесса говорит про нее, что Инесса ее заметила, проанализировала.

– Агата ведь тоже в какой-то мере несчастна, – ответила Анисия, не дождавшись продолжения.

– Несчастна? Они сами слепили себя.

– Не у всех есть воля на это.

Инесса недовольно дернула головой.

– Эта извечная обида маменьки на жизнь, которую она сама целенаправленно загубила самой своей трагической натурой. Любую шероховатость она возводит в непреодолимую высоту. Язвительная в смирении, высокомерная в извинении. Показной остракизм отказа от яств… Все ведь от себялюбия запредельного. Церковь оправдывает таких, вот они в нее и сбегаются. С другими она и говорить опасается, а на меня вываливает трагический шепот. Шпыняет за то, что родилась женщиной.

– Потому что больно смотреть, как дочь шаг за шагом повторяет незавидность ее пути. Все равно, что смотреть на свое уродливое отражение в зеркале.

– Самое истовое наслаждение для Агаты составляет указывать на недостатки других, в особенности – Всемила. На которого она успешно взгромоздилась. Некоторые его просчеты обсасывались ей в течение многих лет. С мужчинами куда проще…

– Да уж! Сытому да выспавшемуся к чему других ненавидеть? Он ни за что особенно не отвечает, поэтому считает, что руки его воодушевляюще развязаны. И почему-то все это принимают.

– Вот ведь парадокс, Анисия – ненавидят обычно не тех, кто глубже всех виноват.

Несколько секунд они едва не испуганно смотрели друг на друга.

– Ты ведь не виновата, что Агата тебе не интересна, – произнесла Анисия погодя.

– Отчего? Очень интересна. Когда находит в себе свет отойти от озлобленности. Когда не доводит себя до нервического состояния сознанием принесенных жертв и неоцененной работы.

– А ведь жить капризами – какая свобода!

– Она всерьез думала, что я всю жизнь буду при ней со слюноотделением выслушивать, как с ней все несправедливо обошлись. Однажды понимаешь, что все это – осколок зеркала Снежной Королевы, попавший ей в глаз. И в тот момент становишься ей врагом. Которого тоже надо наказать за цветущий вид и силу духа.

– Слава богу, у меня сын, – подытожила Анисия, чтобы дать себе время устаканить щекотливый ворох выводов Инессы. Который наверняка у нее растекался во все стороны невзирая на уверенный тон.

– Моя мать хочет внучку, – язвительно подхватила Инесса. – Видно, чтобы еще и в нее вгрызаться и полностью отыграться уже на ней, раз на мне не вышло.

«Не вышло ли?» – подумала Анисия скорбно.

– Уверена, что это не так. Она просто хочет увековечить себя, как любой другой человек.

– И при всех ужасах своего брака Агата едва не пинками гнала меня замуж.

– Неужели они правда не понимают, что могут сломать своих детей?

Анисия почувствовала покалывание совести за свои скоротечные выводы об Инессе (однозначно рубящие с плеча выводы Верховой). И в то же время она уже знала, что и выводы Инессы об Агате точно такие же пристрастные.

– Вот и мы ненавидим женщин за то, какими их сделала наша среда…

Инесса молчала.

– Она избрала себе удобный путь вздорного ребенка. А мне еще в отрочестве пришлось надевать на себя костюм взрослой и охранять спокойствие матери. А она меня не защитила… хотя без спроса выбросила в этот мир.

– С другим мужем она была бы совсем иной, – подытожила Анисия, не желая расставаться с удобством своей убежденности.

– Не было бы другого мужа. Она нашла бы себе точно такого же.

В отрочестве в Инессе оформилось непреодолимое желание стать на сторону победителя, яркого, известного Всемила, а не затрепанной и неряшливой матери, говорящей что-то невпопад, быстро ото всего устающей и беспрестанно мусолящей скабрезные подробности чужих жизнеописаний. Инесса вспомнила, как безоговорочно Всемил искал у нее защиты от невыносимости Агаты. Как короткими фразами вскользь давал понять, сколько боли накоплено в его прошлом. При этом, правда, он лопал деликатесы за обе щеки, а с Агатой после взаимных стычек довольно смеялся, что провоцировало в Инессе всплески ревности и непонимания, как он может так, если весь его брак и все прошлые невзгоды – ноющая рана непонятого близкими гения, чьи терзания задокументированы в автобиографической прозе.

19

– Но к чему тебе было идти ко мне сейчас? Ты же могла просто скрыться, – прошептала Анисия, вымаливая желанный ответ.

Инесса, нахохлившись, молчала.

– А я знаю, – улыбнулась Анисия, потерев ладони о колени. – Ты думала, что Павлом ты меня унизишь? Возвысишься своей победой?

И вновь сорвалась она в резкость неприятия, хотя зарекалась быть добрее, лучше… Но уж если другие позволяли себе роскошь осуждать и злословить, почему она не могла сорваться в защиту собственной надменности?

– Это ведь именно тебе и свойственно. Наматывать вокруг себя благородный эпатаж, а остальных считать обыкновенными чиновничьими женами.

– Что ж… – несколько оторопела Анисия. – Значит, все мы одинаковые.

– Я ли обращаю на себя внимание? Или же… ты сама думаешь лишь о себе и во всех это видишь. Забавно в тебе сочетается напускная начитанность и пронырливость какая-то купеческая. Своего ты не упустишь, как нувориш последний.

Анисия свела брови, как при уколе.

– Ты так любишь непререкаемые выводы о прочих.

– А ты – нет? Самая прозорливая на свете Анисия, – будто бы небрежно ответила Инесса, с каким-то сожалением вперив в собеседницу свои растянутые глаза.

Анисия даже улыбнулась. Ей было приятно продолжать проясняться в чужом сознании, вызвать в нем мощный ответ. Анисия вновь пожалела, что не способна залезть в чужую голову, покопаться в выгребной яме воспоминаний, насытиться ими… Засаднило понимание, что таких уникальных, как она, вся страна, и любое ее действие ничего не доказывает. Что все ее идеи, даже до которых она дошла самостоятельно, уже неоднократно были обработаны кем-то на протяжении истории. И остается только смаковать собственное сознание, убеждая себя в его сомнительной неповторимости.

– Наша обоюдная искренность восхищает меня, – пробормотала она с раскрывающейся улыбкой.

Анисия гадала, как скоро Инесса выставит их с Павлом в самом неприглядном свете. Падучие до скандалов светские сплетники тряслись от предвкушения очередной скабрезной подробности, вылетающей из уст Инессы, более не заботящейся ни о своей, ни о чужой репутации. Инесса некоторым образом будто бы даже пошла по стопам Полины. Впрочем, никто до сих пор не знал о конкретных причинах расторжения ее брака.

В духоте сумерек Анисия пыталась и не могла понять, что движет этой женщиной – низкопробное мщение или расшатанность, идущая из глубины младенчества. Расшатанность вовсе не звериная, не врожденная…

– Я просто хотела сегодня… – выдохнула Инесса с какой-то нежеланной, нежданной для себя откровенностью. – Чего-то человеческого. Кого-то, кто меня увидит…

Анисия машинально кивнула. Слишком часто по мере взросления какие-то замызганные понятия, которые вызывали раздражение своей вездесущностью, становились понятными. Двадцатилетие было великолепно по увлеченности другими лицами, ослепляющими вариациями своей одинаковости. Но не дотягивали до благодатной прозорливости приближающегося тридцатилетия. Зрелость выменивала нервозность на спокойствие… или топь?

Выуживая из себя откровенности и обрушивая их на Анисию в поиске поддержки, Инесса ожидала того же в ответ. И, получив обратно внимательный и в некоторой степени снисходительный взгляд вечно увиливающей Анисии, Инесса разъярилась. Ей вновь захотелось судить об Анисии замызганными упрощающими понятиями. Это было куда легче, чем сомнения в ее зловредности.

И Павел ее обожает далеко не только физически… Хотя Агата убеждала ее именно в этой мужской ненасытности. Как она вредила, эта Агата, своими исподтишка вынимаемыми шептаниями! И почему все никак не получалось перестать ее слушать? А вдруг Анисию начнет обожать и Всемил? Так же невыносимо трепетно, как Алеша, от чего Анисия станет еще более самоуверенной и спокойной. Она же должна быть брошенной и ненужной дочерью, опозоренной женой и посрамленной виновницей доли Алеши.

– Никак не возьму в толк… Отчего мужчины некоторых превозносят, едва не канонизируя… А с другими эти воспитанные мальчики с гладкой кожей проявляют свою звериную суть.

Инесса вроде бы рассуждала вслух. Но при этом измерила Анисию отторгающим взглядом. Анисия, интуитивно понявшая, что она имеет ввиду, хотела съязвить, что каждый получает, что заслуживает, но вовремя прикусила язык – жалость к Инессе испарила отравляющий триумф.