– Мать с охотой примкнула к богеме благодаря вам. А под старость вздумала молодость вспомнить и вернуться в церковь. И вот ради поповского прощения теперь она осуждает ту жизнь, которой многие годы беззастенчиво упивалась. Что же вы творили в молодости… А еще утверждают, что прежде люди были благороднее. Да мы по сравнению с родителями – сущие агнцы. Уж лучше бы она была до конца грешницей… Так хотя бы честнее, – со вздохом закончила Инесса.

Анисия с пониманием посмотрела на Инессу. Отторжение к ней вдруг приправилось горчичным сродством и ужасом чужой бездны. Вдобавок чувство вины за собственное благоденствие сковало наклевывающийся бунт перед тем, что олицетворяла Инесса.

Пытаясь растолковать безмятежность Всемила, Анисия подумала, не заинтересован ли он, чтобы возле жены находилась дочь, непрестанно конфликтующая со своей матерью? Он будто одобрял, чтобы Инесса озвучивала Агате ее недостатки, причиняя той боль. Но почему? Не мстил ли он ей таким образом за озлобленное чувство вины, за извечное подневольно-жалящее положение его жены, вызванное многими причинами? Многими – хмыкнула Анисия. Но основная – то в бесправии законодательном, хоть вывертывать это и можно сотней способов, указывая на женскую якобы неспособность к самостоятельности. Анисия и сама не удержалась от составления про себя самого нелестного портрета Агаты. Но ведь это не повод мучить человека. Пусть огрызающегося, ядовитого… Не оттого ли и ядовитого?

15

– Как вы могли?! – прошипела Инесса, обращаясь к Всемилу.

– Я – лишь раб… – протяжно изрек он, приоткрывая рот и будто смакуя что-то в нем. – Я призван лишь внимать божественной благодати… А вы все досаждаете мне! – продолжал он, будто опомнившись, потому что приоткрытая им сегодня роль домашнего фанфарона мало гармонировала с всенародно соблюдаемым образом всевидящего и всезнающего патриарха.

Инесса врезала дрожь ладоней в подлокотники.

– Вы разрушили мою жизнь! – прерывисто заколола она.

– Знаешь, в чем беда вам подобных? Вы везде ищете какую-то трагедию. Вас что-то не удовлетворяет, вы плачете, вы даже назло кому-то можете лишиться жизни, лишь бы удовлетворить свое эго… Но к чему все это? И почему ваши беды должны быть существеннее бед остальных? – серьезно спросил Всемил, окончательно стряхивая с себя фиглярство только что отгремевшей сцены.

– Вы такой риторикой можете нивелировать абсолютно все проблемы, грызущие людей, – низким несмотря на громкость голосом отрезала Анисия.

Ее начинала захватывать знакомая необратимость неконтролируемого бешенства.

– Быть может, все наши проблемы и есть ничтожны. Девиц древности нисколько не оскорбляло, что их буквально продавали замуж. А затем прибежали либералы и рассказали им, что это дурно, – чванливо отозвался Всемил.

Анисия закатила глаза, пока Инесса поводила челюстью.

– Вам по сухим фактам, очевидно, виднее, что чувствовали девицы древности, – прошипела Анисия.

– Потому что… это мои беды, – запоздало прошептала Инесса.

– Не берите пример с вашей матери. В нашей культуре слишком принято страдать, будто ничего другого не остается. Только вот страдания – такая же эгоистическая пустота, как и счастье.

Инесса снова выбежала из залы.

– Одни капризы… И разводится-то из каприза. Как из каприза замуж выскочила тогда. Ты думаешь, ее туда гнали? Слушай ее больше. Агата ее же и отговаривала. Но Инесса решила поиграть во взрослую, самостоятельную девицу.

– Должно быть, отчий дом был для нее не слишком приветлив, – съязвила Анисия.

– В бешенство впала, что ее смеют разубеждать, – продолжал Всемил нерушимо. – А разводится – то она теперь потому только, что Виктора не удалось под себя подмять.

Анисия понимала, что теперь нужно откланяться. Но будто пришкварилась к своему креслу. И отнюдь не из-за ожидания повторного схождения Алеши.

– Я бы с радостью душу дьяволу продал, – ни с того ни с сего поведал Всемил разверзшейся тишине. – Но дьявол с предложениями медлил. Пришлось выкручиваться самому.

Он сделал паузу, ожидая смешков от Анисии, пока та сидела и поражалась, насколько ей антипатичен этот человек, которым она грезила в детстве и за которым бежала по затемненным гостиным, воображая, что он вернулся забрать ее. Как часто теперь на многое становилось все равно… Линяла краска на первооткрывательствах детства, а с ними уходила и боль отверженности миром. Замещаясь… горьковатой констатацией, что на самом деле ей никто особенно и не нужен, что выживет она без кого угодно. В то же время ее не покидала поверхностная ущербность этого открытия. Хотелось любить до язв, совершать глупости, портить нервы окружающим собственной незрелостью, себялюбиво заставлять всех спасать себя… Словом, быть героиней.

– Пришлось все брать в свои руки. Ты не думай, дорогуша, что я ушел из-за тебя или твоей матери… Вы значения вовсе не имели. А имело только искусство. Только то, как я провожу через себя малейшие события своей жизни, чтобы слепить из них что-то пригодное. Я спросил себя, что во мне есть такого, чтобы по-особому смотреть на окружающую действительность и уникально пропускать ее через себя. И я ужаснулся, потому что ответил сам себе совершенно прямолинейно – ничего. И я решил свою жизнь раздвинуть. Не сидеть у себя в именье и не писать про полгода в беспамятстве из-за того, что возлюбленный потанцевал с другой. И про свои ленивые неудовлетворенности ото всего на свете. Меня тяготило это облепляющее счастье отсутствия… Я желал жизнь описать, настоящих людей и их темные побуждения, их сломы. Не придуманных мною призраков с парой строк в диалоге… А накал и разложение, о которых я ничего не знал. И которые из-под пера мне подобных выходили фальшивыми. Не знаю, кого они вообще способны были поразить. Вот Достоевскому повезло здесь. Он хлебнул глубинной жизни, которую никто из нам подобных больше не мог видеть. И взгляни, чем он стал!

Получая письма, как они с Анисией мерзнут и нуждаются в этом грязном, враждебном Петербурге, Всемил поочередно спускал по слезе из каждого глаза и, схватив стальное перо, чутко прислушивался, что же трепещет в нем при этом. Чудо, но чувства в его причесанной, привыкшей получать все по щелчку душе и впрямь пробудились! Работа закипела, повалили пьесы о судьбе несчастной оставленной матери. Всемил воодушевленно описывал себя новым Печориным, не без зазнайства самобичуя себя и упиваясь глазурью вынутых из себя пороков. Именно тогда Всемил распознал, что самый лживый образ в романе – это проекция писателя, идеал, которым он смотрит на себя изнутри. И который, даже критикуя, вылизывает вместе с зеркалом. Он то убивал себя на дуэли, то вешался. Однажды его даже зарезала собственная выросшая дочь.

Всемил бешено, зверски страдал по любимой жене, по смышленой Анисии, но упоение новыми страницами, вырывающимися из него органично и быстро (не то, как бывало прежде – целыми годами!), перекрывало все. Критики хвалили глубину проработки персонажей, гадая, кто из них автобиографичен. Этот эксгибиционизм позволил Всемилу с утроенным пылом обличать вслед за собой и падшее общество. Однако, он не забывал тут же блистать в нем с поджатыми губками. От переживаний Всемил даже занемог, и сердобольные друзья увезли его на курорт в Старую Руссу. Когда экстаз этой встряски прошел, он отдал жене все свои сбережения (в противовес планам Агаты) и добровольно завербовался на участие в Крымской войне. На войне для него стало в диковинку, что там все происходило не по его воле. Тем слаще было создать роман, где он собственноручно исправил это недоразумение. И персонажи – тени живых людей – прилежно заплясали под его дудку. Это наводило на дезориентирующую мысль, что и в жизни будет так же. Что главенствует надо всем его божественное сознание.

– Так или иначе, – ядовито произнесла Анисия. – Вашим потугам это не способствовало. Вы лишь испортили себе здоровье. Да и разум читателям.

Всемил странно улыбнулся. Анисию бесило, что выглядел он вполне сносно, даже благодушно! Никаких там окуклившихся глазок…

– А кого волнуют читатели? Они проглотят все более-менее оформленное, да еще и повсеместно разрекламированное по салончикам. Попавшее в злобу дня – какая пошлость! Но важен лишь я, лишь мое видение. А им я более чем доволен. Я слепил себя сам, и слепил умело. Я сделал то, что хотел. Захотел – и смог.

Анисия, которая набрасывалась на Полину, чтобы достроить собственную личность, чувствовала странное отупение, когда отец признавался ей в похожих манипуляциях с собой. Она не понимала, почему не ненавидит Всемила, а только безжизненными словами констатирует это про себя.

– И цена вас удовлетворяет?

Всемил откинулся в кресле. Анисия почувствовала, как ловит полузабытую волну упоения собственным сознанием, которое работало сейчас удивительно четко.

– Более чем.

– Я вам не верю. В вас не достает духу признать, что все это было зря.

– А что, моя любимая дочь, делаем мы в этой жизни не зря? Какие у тебя могут быть доказательства?

Анисия понимала, что ответ отца закономерен. И надеялась, что на его месте у нее хватило бы остроты ума произнести то же самое.

– Почем тебе знать, что зря? – повторил Всемил.

– А почем вам знать, что нет? Быть может, не изведав, как вы это называете, настоящей жизни, вы поднялись бы над реальностью, создав нечто, чего никогда еще не было. И это было бы куда ценнее, чем сухая констатация повседневности – кого вообще она способная удивить? Ведь, может, ценен даже не наш опыт, а то, как мы проворачиваем его, как взращиваем в себе, как преломляем. Человечество накопило уже достаточно знания, чтобы только его интерпретации хватило не на одно поколение.

Анисия потянулась почесать нос, но с досадой замерла, припомнив муштру Верховой о неподобающем поведении, которую, впрочем, обычно пропускала мимо ушей.

– Вот уж чего всегда было в изобилии, так это разврата! – продолжала она. – Здесь вы явно не новатор. Уж куда больше сил стоит держать себя в руках, чем впадать в повсеместную истерику.

Анисия гордо вытянула шею, хотя в глазах ее отнюдь не отобразилось непреложности ее позы.

– До меня никто не совершал с собой всего этого, уж поверь, – преспокойно отозвался Всемил, благоразумно подождав завершения этих многословных изобличений. – Они были лишь любители, этот Байрон со своей сестрой… Я же собрал все. Изведал вершины! Мне подвластны тончайшие тайны души. И знаешь, что? В них нет ничего особенного. Они приедаются, как и все остальное. И эти бесконечные обсасывания… Литературе, обществе… Как они налипают на зубах, господи боже… Меняются только даты, а суть этих пустопорожних сплетен остается. Даже среди тех, кто всеми силами из себя корчит голос поколения, новую форму. Суть одна. Погибнет наша цивилизация, отыщут наши опусы. И никто их не сможет расшифровать. А если и смогут – что они будут без контекста? Просто символы на бумаге.

– Тогда зачем вы ее мараете?

– Чтобы очиститься. Чтобы придать этому хаосу хоть какую-то удобоваримую форму. Да и не мог я вынести, что мое внутреннее поле останется ровным.

Анисию что-то дернуло. Где-то она уже слышала что-то подобное… она вздрогнула – Полина говорила такое при Игоре когда-то уже неприлично давно. Откуда у них с Всемилом могут быть одни и те же мысли о жажде невиданных чувств? Страх укоренился где-то в груди, болезненно шевеля запрятанное там сердце. Что же такое он, все – таки, натворил, чем так гордится?

– Видишь ли, дорогая, если бы ты была права, я был бы разложившимся человеком, достойным жалости пополам с презрением. И про меня можно было бы написать тысяче страничный роман о пользе рамок. Но я по-прежнему пью жизнь. Без моих экспериментов это было бы чертовски скучно… Я просыпаюсь и радуюсь свету в окне, даже если ноябрь. Если нет живости ума, человеку всегда скучно. И с собой, и с другими.

– Дар как раз в том, чтобы описать бремя наших страстей, не прибегая к…

– В таких тонких материях нет универсальных советов.

Анисия почувствовала правоту отца.

– Есть. Искренность.

– Да что ты можешь понять… Современная публика пресыщена, ее уже не поманить обычными историями. Ей подавай сатиру, многоступенчатую форму, тайны и интриги, безумных персонажей, кровавые убийства! А потом тебя все равно забудут.

– Ваше нынешнее творчество – это помои. Что, как не больное самолюбие, побудило вас на этот путь?

Анисия жаждала, наконец, задеть отца. Но Всемил лишь благосклонно ответил:

– А чье угодно творчество когда-либо не являлось подобным? Произведение – это призма автора, его кривое зеркало. Станет ли оно значимым, зависит лишь от границ допустимого в нынешнем сознании людей. И от того, на какие точки оно нажимает. Да и раздутые обсуждения от нечего делать на что-то влияют. Даже реакция людей, как и времени, сильно переоценены. И отнюдь не являются гарантом подлинного сокровища. Подумай только… все, что мы создали – пшик. Не вселенные внутри нас, исписанные непонятными символами алфавита, а пшик. Который никогда не поймет инопланетная жизнь, если она существует. Не обладая нашими органами чувств, нашими внутренностями…

Анисия взволнованно молчала.

– Меня крайне тревожило само существование непризнанных, неудавшихся писателей, потому что больше всего я боялся пополнить их ряды. Мучил вопрос – бездарны ли они или просто…

– … просто не бьют по инстинктам, которые объединяют всю нашу массу с древности.

Анисию охватило непонятное чувство. Только минуту назад она ни за что бы не согласилась с отцом, а вот уже выговаривала то, что, по ее мнению, он бы произнес через секунду.

– Бить по ним тоже надо умело, – улыбнулся Всемил. – Но я в итоге понял, что разлагаешься ли ты… или ведешь жизнь аскета… это не важно. Нет универсального совета, как обратиться в гения. Мы вообще до сих пор не ведаем, как и почему человек становится гением. И становится ли вообще, а не лишь носит этот претенциозный титул. Кем это меряется? Потомками? Но не измерить ведь гениальность авторов сожженной Александринской библиотеки. Как и наших Загоскиных и прочих Бесстужевых – Марлинских. Современники носили их на руках, коллеги по перу пели оды. А где они теперь? И в нутро эпохи они попали – да все без толку. Важно лишь то, что сидит в нас, что мы можем сказать миру. Что-то уникальное, цельное в любом случае в нас будет, нужно лишь уметь вовремя ухватить это, вынуть и раздуть. Но окажется ли это необходимым времени и вечности – вопрос без ответа. Возможно, лишь наша бурная биография по причине околачивания в нужном кругу оставит нас в истории. Согласись, как многие ищут пути, чтобы чувствовать ярче – адюльтеры там… рулетка. А кто-то трусоват и потому читает книги. Или пишет их.

– Культ таланта злит меня. Кто вообще вообразил, что люди, которым повезло получить образование и обладать достаточным временем, чтобы совершенствовать навык, лучше тех, кто просто честно трудится? Разница ведь только в везении оставить материальное доказательство процесса своего чувствования. Мы все в социуме выполняем уникальную функцию, хотя врачей почему-то никто не обожествляет. Потому что они не умеют красиво связать пару предложений на злобу дня. Этот фанатизм в создании кумира давно ставит меня в тупик. Ну, Пушкин… А что Пушкин? На что он повлиял? Что, не стало войн, люди перестали болеть, умирать? А Достоевский? Он что, остановил народников своими «Бесами?». Эти люди лишь заявлены как совесть нации. Но по факту ни на что на самом деле не влияют.

– Но ведь пишут они превосходно.

– Конечно. На любом поприще найдутся труженики, отточившие навык до совершенства. Но зачем же их возводить в ранг божеств?

– Что ж… нашу одержимость зеркалами и разгадками ведь никто не отменял. Надо же людям как-то облегчить непростое здесь пребывание. Вот и воспеваем мы трутней вроде меня.

– Необязательных трутней. Таких же, как ваша фальшивая философия. Куда она нас заводит? Целые нации подхватывают ее, как грипп. И что они ради нее совершают? Не будь французской новой философии, была бы другая, и история пошла бы иным манером. Но все равно бы пошла. Так в чем такая важность именно нас, нашего времени, в которое мы с пеной у рта вклеены? За которое мы умирать готовы? История все равно будет двигаться вперед, и все равно ей, что нам подсунут как идею. Не будет Александра, будет другой кто-то. И иной виток, и иных деятелей будут так же описывать в повестях. А люди будут свое невосполнимое время тратить на обличения и осознание уже их. А, вымрет человечество, так его нишу займет другой разумный вид. Так что все это не важно втройне.

Выражение лица Всемила продолжало меняться. Он несколько сбито с толку, но заинтересованно сказал:

– Но так ведь… Можно вообще все отменить, окрестить бессмыслицей, раз мы движемся в бездну.

– Так и есть. И это было бы честнее. Мы до сих пор ровно ничего не ведаем о космосе. И туда же, стишки пописываем. Потому что это легче, чем тайны природы приоткрыть, не так ли? Слова, слова, просто слова… А где факты? Где достижения науки, победившие смерть, болезни? Почему искусство развивается настолько быстрее науки? Не потому ли, что оно легче? Рифмоплеты пишут про губки и талии, а потом в тридцать лет отдают богу душу.

16

– Ты должен был простить меня, – сплеча рубанула Анисия, хотя топталась на пороге.

Она ждала в ответ ненароком обнажающее себя презрение, истлевшую ненависть, месть, злорадство…

Но Алексей, будто и не удивившись ожидаемому вторжению, ответил:

– Я простил.

Анисия быстро глянула на него и сжала губы. Эту постылую беззащитность она не могла обезвредить ничем из своего арсенала. Поэтому она в каком-то порыве прискользнула к Алеше вплотную и поправила воротник его белой рубашки с высоким воротом. Алеша посмотрел на нее с задумчивой выдержкой и напряг ноздри.

Затем она просочилась в квартиру и расселась на диване, негодуя на то, что не может залезть на него с ногами. Алексей бестревожно закрыл за визитершей входную дверь.

– Тебя не смущает, что кто-то может увидеть тебя? – сипло спросил Алеша своим разоруживающим голосом.

Эти опасения вновь породили в Анисии мысль, как счастливо непохожи ее похождения на зачехленный мир ее современниц. Но и в этом постулате виделось уродливое смещение акцентов, недооценивающее вариации каждого отдельного человека.

– Ты в самом деле задаешь мне этот вопрос? – отображение ее улыбки скребануло по лицу Алеши.

Алеша безмолвно смотрел на нее. Для Анисии составляло трудность держать свои мысли в определенном направлении. Всплывающие нарезки их общего прошлого ранили своей умилительной простотой в солнечной глазури. Она задавила их и принялась разглагольствовать:

– Почему-то мне с детства казалась невыносимой жизнь моих современниц… Я все меряла их акценты на себя. Но почему им не может казаться такой же моя собственная жизнь? Нет ли здесь с моей стороны какого-то высокомерия? Высокомерия в жалости, в недооценке их чувственного опыта…

– Скорее, довольство собой. Нечастое качество.

Анисия внимательно всмотрелась в его новое лицо. Вновь пролезли из сердца затравленные дымом табака и перетираемыми идеями времена, в которых то разбавлялись, то лепились личности. Неповторимые, и все же до пугающего подверженные систематизации. Тогда утрата хотя бы частицы этих мгновений казалась невообразимой… Но приходилось существовать дальше, почти все и растеряв. Как же придется дряхлеть и умирать, если теперь из седла выбивает даже это?

– Ты работаешь врачом? – прямо спросил Алексей.

Анисия вползла в уже намеченную морщинку над переносицей.

– Нет, – горько усмехнулась она. – Мужчины соблюли свои интересы. Им и их самих-то много. Иначе они не шли бы на войны с таким аппетитом.

– Ты можешь работать в больнице. Пускай на должности пониже. Пускай медсестрой, фельдшерицей. А там и разрешат опять учиться.

– Мы будто получили билет в реальный мир с подмостков Михайловского, где разыграли уникальный спектакль, к которому оказался не готов зритель.

Алеша непонимающе повел головой.

– Но и не для того, чтобы сидеть в безветрии. Сама же говаривала, как скучно тебе в имении тетки.

– С этим безмятежным небом… – протянула Анисия, вспоминая катастрофически совершенную негу тех мест и такую же недвижимую, порастающую тиной жизнь местных крестьян.

Однако следом лизнуло удивление – с гнета лет эта стылая картина уже не казалась столь мертвенно – разглаженной. Напротив, то остановившееся спокойствие в отдалении, за пестрящими сентябрем березами, вдруг показалось вожделенным. Как и тоска лица мамы, насущность уткнуться в ее еще не начавшую увядать шею. Ведь, по сути, кому Анисия нужна на самом деле? Обнаженная, колючая…

– Если ты намеревалась прозябать за богатым мужем, к чему так далеко ехала? То же самое ты бы спокойно провернула и в Петербурге.

Анисия обомлела. Откуда только проявились эти сильные отрицательные эмоции в этом умиротворенном юноше? Но ведь уже тогда она ощущала это в нем, в выпуклых обрезках его слов, в полуоборотах головы с чересчур умными глазами. Не объяснять же ему о нежданном расслаблении после обязательного груза жизни вскладчину, наизнанку. О волнующем вступлении в материнство, о котором прежде даже думалось с брезгливостью. То, что прежде воспринималось с сардоническим фырканьем, уже не вызывало былой бури, будучи совершенным. Даже к материнству оказалось можно приспособиться. И необъяснимо извлечь из него наслаждение.

Хотя Анисии до сих пор и не хотелось вспоминать травмирующее состояние не быть хозяйкой собственному телу и кровавое притирание к сыну, разрушившему прошлый мир собственной зависимостью от нее. Неидеальный мир, который все же не хотелось терять, потому что впереди маячила лишь бездна неизведанного, не пережитого и не принятого. От сына она бежала до сих пор, не в силах не возвращаться и не погружать губы в нежнейшую пухлость щечек. Все казалось, что Аркадий продолжает тянуть из нее силы, которых становилось жалко. Это Павлу легко было распылять себя на ребенка, как и на окружающих. Он будто подпитывался тем, что отдавал слова.

– Прежде ты не позволял себе критиковать остальных, – с раздражением обороны ответила Анисия.

– До этого я взирал на людей с не проходящей жалостью. Все их разговоры воспринимал как заблуждения избалованных, но очаровательных детей.

– А тебя против воли доставили во внешний мир, лишенный глубины мира духовного…

– Против воли ничего не бывает, – сдержанно улыбнулся Алеша.

Но посмотрел на Анисию так, будто добрался до так давно ускользающего источника.

Анисия зачарованно наблюдала за его гигантскими глазищами причудливой смеси светло-голубого и салатового.

– Ты привык, что кто-то, кто якобы знает лучше, может поучать других единственно на основании того, что наделен мифическим на то правом, – брякнула она неспокойно, отчего-то заранее нападая на него.

– Некоторым нужен проводник, – невозмутимо изрек Алексей.

– Ты говорил, что любишь людей… Но ведь это слова презрения, неверия в них!

Алеша не нашел, что ответить.

– Ты ведь, как и все, любишь смекалку, красноречие. И уж, бесспорно, красоту. Но ты не любишь просто идею людей.

Анисия задышала глубоко.

– Так вот. Мне не нужен проводник. Никто не знает меня лучше меня самой.

– Это похвально.

Приотворенное окно распахнулось, вталкивая в комнату мохнатый туман, завязывающий глаза.

– Я ведь не из лени не пошла на службу… Осуждая меня, ты не понимаешь неповоротливости всей системы. Ты идеалист, тебе кажется, что, если что-то есть, то оно обязано работать. Но мы же живем в России… В запертые входы мы почему-то заходим со двора. Так вот – вся моя учеба – это этот запертый вход.

– Но именно сейчас ты ищешь отговорки. За которые так раньше всех клеймила.

– Меня всю мою жизнь поучали, что мне делать и как думать… Демонстрируя собственную незрелость. Они ведь со своими избитыми порицаниями знали так же мало, как и я. И при этом мне в нутро заползали. Но не ты, – взволнованно отчеканила Анисия после разрывающей паузы. – И я ценила это. Если ты думаешь, что люди такого не чувствуют, ты ошибаешься! Но что я вижу теперь?!

Алексей нерешительно смотрел на нестройную игру ее пальцев, затем перевел на саму Анисию глаза, которые почему-то вновь показались темными. От тяжести его взгляда Анисия потупила свой. Она с тревогой подумала, как, должно быть, затерт портрет ее нови. Ей захотелось спрятать себя. Она скрестила руки на животе.

– И все же ты прикончила свою мечту.

– Мечта… не должна выгрызать у человека столько сил, не находишь?

– Столько примеров…

– Каких примеров?! Богатых мужчин, чьи способности с радостью подмечали и развивали все, кто их видел?!

Анисия и двинулась к выходу. Гонимая более страхом подлинных воспоминаний и ненавистью к себе, чем обидой, она осознавала свою исподтишка сквозящую хитрость.

По пути она не забыла придать своей походке особенно заманчивый вид. Былая неискушенность Алеши провоцировала Анисию на этот вызов его ханжеству. Доказать, что способна соблазнить невинность, завладеть самым лакомым для всех.

Но он мягко удержал ее за руку.