Голос Анисии стал грубее и громче от разочарования, когда Алеша ушел, объявив о положительном решении Всемила в отношении учебы дочери. И вместе с тем она всем своим видом силилась показать, что нисколько не сожалеет об ушедших.

Павел понуро сидел поодаль. Алкоголь начал жечь ему мышцы, а глаза слипались. Но он почему-то не откланивался.

Игорь довольно ухмыльнулся, обнажив острые зубы, вполне приличные благодаря трудам труднодоступных лекарей. Изгиб его сочных губ менее чуткому человеку мог бы показаться высокомерным, но Анисия видела их сродство со своими. Впрочем, может, и к ней можно было применить это слово. Она не в силах была оценить свои маски изнутри.

– Тогда заводи семью, – едко отозвалась Полина.

– Еще чего!

Игорь и Полина расхохотались.

– Как малые дети, – не в силах скрыть улыбку, процедила Анисия.

Анисии давно казалось, что Полина не стремится обуздать свое вечное полупраздничное, полунезаконное существование. И вот теперь в отравленной гармонии, в которой сплелись Полина и Игорь, нашла сладостное подтверждение правоты своей давнишней позиции.

– Знаете, почему нигилистки всех бесят? – спросил Игорь. – Потому что они выставляют напоказ собственную обделенность. А людям не нравится слушать о чужих бедах.

– Пусть… мы поколение побудем пугалом, зато проложим путь другим, которые станут счастливее нас. Которые совместят все проявления теперешней женской жизни, только без жертвования.

Анисия с горечью подумала, что ведь и правда они идут вникуда. Никто не освободит их от репродуктивного труда. А мужчины по-прежнему предпочитают либо женственных, либо обеспеченных.

Полина с Игорем почему-то проявляла чудеса терпеливости. Словно ее будоражила его независимость, его презрение к тем, кто издевался над ним во время возмужания. Он мог бы выйти из стен гимназии сломанным, но вместо этого кривил упрямую скобу своего рта так, что самые отъявленные задиры чувствовали себя рядом с ним неловко. А его ответные недюжинные тумаки окончательно убедили обидчиков оставить в покое этого странного мальчика.

– Все мы – зависимые от собственных эмоций рабы. От эмоций, которые в основе стремлений власти, учебы и самоубийств, – серьезно сказал Игорь.

Полина с горечью приулыбнулась, но охотно приготовилась отвечать. Игорь сумел развеять ее тягостное настроение, в которое она периодически впадала из-за малейшей неудачи так же легко, как намек на успех воодушевлял ее безмерно. Глядя на их ядовитую гармонию, Анисия размышляла, что нет ничего омерзительнее преломленного зеркалом Снежной Королевы взгляда, подтвержденного кем – то еще.

– Больше всего люди боятся, что их внутреннее поле останется ровным. Мы потому так зависимы от театра, литературы, потому что они дают нам возможность испытать невиданные прежде эмоции. С течением времени усохшие слова из умных книг уже становятся и нашим прошлым. Мы понимаем героев, которые прежде казались нам скучными. Вдруг наша уникальная, прыщущая жизнь становится уже кем-то систематизированной, прекрасно описанной. И вместо сродства накатывает страх отсутствия собственной уникальности.

– Тебе не нравится, что все одинаковы… – протянул Игорь. – Но ведь это отлично, как по мне. Так легче друг друга понять. Только вот никто этого не замечает. И все рьяно отстаивают собственную уникальность, которой нет.

– Отчего же нет уникальности? – возмутилась Анисия, неумело пытаясь скрыть это.

– Как и было озвучено, чувства обуревают всех одинаковые. И мы даже научились давать им название. Как цветам. Цветы ведь тоже одинаковые.

– Чувства, быть может, и одинаковые… Но их контекст, обдумывание, причины, их вызывающие…

– Не так интересны, как поиск чувств невиданных, – заключила Полина и как-то сникла.

– А если бы люди поняли свою похожесть, – прервал Игорь ее мысль, – не было бы войн от непомерного самомнения. Было бы сродство и братство.

– И рутина еще большая, чем у Полины, – сказала Анисия, со все большим интересом взирая на Игоря.

Несмотря на напускной эпатаж сквозила в Игоре какая-то… прозрачность. Какая-то неоспоримая цельность. После общения с ним у Анисии осталось странное сладковато-невыносимое ощущение, что он один в целом мире – ее истинный двойник. Только двойник свободный. Ее обуревало изрезанное чувство восхищения перед падением.

12

На чужой территории студенткам жилось несладко. Студенты выражали агрессию, а преподаватели – склеенную отеческую манеру. Оторванные от дома, не выспавшиеся, эти девушки не раз жалели об утрате обустроенности прошедшего. Местные подписывали петиции против приема иностранцев, требовали проверять их квартиры на предмет разврата.

В Швейцарии Анисию отвращала разнеженная летняя тревожность, присущая и уездным городам Российской империи. Мазало красками холст разнотравье цвета. Наркотическое обезволивание жары обваливалось на плечи, втиснутые в обязательную ткань. А спадающими ночами снился то мраморный простор родины, то трупы в препаровочной.

Павел в то время путешествовал по Швейцарии и заехал «понюхать студенческой жизни». Анисия тогда едва пришла в себя на каникулах, когда лекции в шесть утра закончились, а осталась только анатомическая практика без досаждающих взглядов доброжелателей.

Истосковавшуюся по родному Анисию пленила его галантность, прогулки по родниковому молоку Цюрихского озера, во время которых Павел приоткрывал суть отношений в своей семье – с деспотичным отцом и братом, с детства попавшем под горячую руку своей меланхолии. И Анисия, давно смутно сожалеющая о своей неполноценности на женском поприще, сама закрыла дверь в свою комнату с Павлом внутри. Ей вмиг стали смешны отрицания своей природы, показавшиеся несформированным побегом. Нужно было изведать все возможные вехи на этом коротком и бесконечном пути.

– У тебя глаза янтарные, – говорила она ему в розовящемся отсвете то ли молодости, то ли весеннего сияния исподволь.

Он, привыкший воспринимать свои глаза болотисто – карими, опускал их.

Анисия ничего не требовала, кроме разговоров обо всем. И Павел, который никогда не чувствовал себя наполненным, откуда-то вырвал из своего пустующего нутра нежность, пугаясь, что это окончательно сожрет его.

Их окружал просоленный город, куда в любое время не доходили поезда. Оглушающий свет будто отпрыгивал от разнозеленых крон, застревая даже в переливающихся по веткам птицах. А июнь оборачивался цветами. Чудилась неподалеку покатая Нева, торжественно блестящая белыми ночами. Но воздух был суше и не пах навязчивой тиной разбавленного моря.

После трех лет мытарств по меблированным комнатам у рачительных немецких хозяек устроенная жизнь с Павлом разморила Анисию, но и придала сил дошлепать до цели. Павел посмеивался, что она вместо этого может, как Игорь, зацепиться за трагедию детства и растеребить ее до масштабов катастрофы всей жизни. Успокоившаяся, удаленная от бесконечных политических дискуссий в русской библиотеке, в которой потонула Полина, Анисия уже почти закончила работу над докторской диссертацией. А в июне в «Правительственном вестнике» прочла про унизительное распоряжение всем учащимся женщинам вернуться на родину до 1 января 1874, иначе им будет закрыт доступ в любое учебное заведение России.

Эти красивые, смелые девушки вложили в образование и общественную жизнь русской Швейцарии столько страсти, средств, взаимопомощи и надежд… Они согласны были терпеть косые взгляды местных, скудный паек, бытовую неустроенность и постоянные препоны со стороны сокурсников. И после всего влиятельные мужи из роскошных кабинетов вместе с самим царем – освободителем порешили перечеркнуть столько лет их созидательного труда вопреки им. Немудрено, что и Фричи, и Полина остались не слишком довольны таким исходом и откровенно возненавидели систему, наказавшую их за стремление к свободе и достоинству.

Для Анисии же удар смягчил Павел, убедив ее вернуться в Петербург, напитаться силами. И подождать, пока правительство само все устроит, обязательно откроет еще какие-нибудь курсы или все же зачтет ей обучение за границей. Уставшая, мечтающая о ленивой прохладце Петербурга, обтесываемого круглосуточной суетой разносословного люда, Анисия согласилась. Полина тогда просто неистовствовала и впервые крупно поссорилась со сдавшейся подругой, клеймя ее эгоизм и слабоволие.

По возвращении Анисия испытала растерянность человека, не получившего так давно предвкушаемого удовольствия. Почти с отторжением, а затем с безразличием она переваривала неосязаемую перемену. Все вроде бы осталось до отвращения прежним – озорное поблескивание набитых безделицами магазинчиков, насупленные взгляды встречных молодых людей в фуражках, вонь Сенной. Но уже не получалось смотреть на промозглую гениальность города, не приспособленного для счастья, прежними глазами подростка, убежденного в блистательности дальнейшего пути. Она утешала себя, что полученную за границей докторскую степень все равно пришлось бы перезащищать здесь, а потом бодаться патриархальными земскими врачами за местечко. Расстроенная, разочарованная Анисия не нашла ничего лучше, чем окунуться в заложенное женское предназначение, полагая, что ребенок придаст ее жизни новую цель.

Лишь только родственницы прознали про ее пикантное положение, их интерес к Анисии болезненно обострился. Будто бы они приняли ее в свой закрытый клуб, куда она отнюдь не стремилась. И они, будто проснувшись от летаргического сна, обрушили на нее непрошенные детали своих родоразрешений, кормлений и наблюдений за младенцами. Анисия слушала все это с едкими внутренними комментариями, не понимая, чем один новорожденный так уж сильно отличается от другого и стоит ли уделять этому такое колоссальное значение. Ее охватывал ужас, что теперь во всеобщих глазах она будто бы повязана с этими скучающими женщинами, у которых парадоксально не было ни минуты продыху. Вовлеченность в эти разговоры будто бы обязывала и Анисию двадцать раз за ночь вскакивать, проверяя, дышит ли ее отпрыск, а так же выполнять тысячи других зловредных манипуляций. С какой болезненной гордостью носились эти женщины со своим опытом! И как печально, что только в нем и видели они теперь унылую пищу для размышлений и однообразных бесед. Их предназначение, к которому они с таким рвением готовили себя, по-прежнему вызывало у Анисии ужас, особенно в вящем убеждении других, что и себя она обязана теперь заживо похоронить с благодарной улыбочкой. Она гордилась Аркадием и тем, как крепнут его тело и мозг, считая его уникальным человеческим произведением. Но лоскуты воспоминаний о первых месяцах после родов благоразумно были похоронены где-то очень глубоко.

Впрочем, обратная перемена места после принятия обиды казалась столь же незначительной, как и смена времен года в той канители, в которой Анисия жила последние несколько лет. Почти ежедневно Анисия, особенно после выходов в свет, спрашивала себя, глубокий ли, интересный ли она человек. Бывало, что за целый день она не выдала ни одной весомой мысли. И бесполезность упущенного времени подъедала ее.

По возвращении оказалось, что для Петербургского общества Анисия, никогда не будучи особенно заинтересованной его брожениями, стала диковинкой. В пантеоне столичной паутины некоторые смотрели на нее настороженно и позволяли себе ироничные комментарии, но были и те, кто откровенно проявлял сочувствие. Каждый втихаря, быть может, даже был бы согласен с некоторыми особенно крамольными воззрениями подобных Анисии, но все вместе пока блюли никем не высказанные в полном объеме, но несокрушимые правила.

Анисия быстро прослыла оригиналкой, впрочем, добродушной. Она была обходительна, невесть какими путями умудрилась выцепить для себя самого Павла, который едва ли стал бы любезничать с простушкой. Часть его неоспоримого сияния словно перекочевала и на нее. И Анисия в мутности и страхе дальнейшего пути удивлялась, почему ее общие фразы, формируемые с такой натугой, находят отсвет на чужих лицах. И почему такой всегда словоохотливый Павел в эти моменты притихает и нехотя сопровождает ее на следующее собрание.

Но все это будто было тысячеразья, только вот уже не поражало ни оригинальностью, ни даже шлепками новых быстро обезглавливаемых веяний. Все эти измены, ссоры, обиды и побеги уже были подробно растолкованы другими людьми в другом платье, но окружающие упорно цеплялись за личную ошибку субъективного опыта. Люди, переживающие эпохальные события, казались Анисии счастливее их здешних, потому что не погрязали в каждодневном, чему силились придать форму значимого. А, быть может, они просто не замечали себя участниками эпохи. Хотя прямые свидетели большого, видящегося на расстоянье, в зловонных окопах не участвовали в нем точно так же.

13

Впрочем, приходилось возвращаться в злободневность.

Покусывая губу, Анисия распласталась на узеньком диванчике, на подобиях которого некоторые ее современники благодаря туберкулезу даже умудрялись спать.

Верхова громогласно доносила до нее тираду об Инессе. Не слушая, Анисия скисше размышляла, отчего окружающие ее так эмоциональны. Вот и мать была… Сколько же неудобства принесли ей чрезмерные обиды и волнения. Ведь при каждом удобном случае приходилось залегать в постель с горячкой! Было бы интересно распалить себя до подобного…

Но еще в детстве Анисия поняла, что не может быть настолько же чувствительной, как ее мать. Иначе никто в доме не смог бы жить спокойно. Лилия же молчаливо давала понять, что дочь – ее надежда, единственная опора. Словно, родив ее, она переложила теперь уже на дочь, раз не удалось на мужа, неподъемный груз ожидания, что кто-то создаст для нее счастье из пустоты. И эта ноша тяготила, как и чувство вины за то, что Анисия не могла отплатить матери тем же. Время притупило и собственное чувство вины, и бессильную ярость, что Лилии больше нет. И вот теперь недалекое присутствие Всемила вновь разгрызло белый нарост на шраме. Анисия убеждала себя не разбазаривать время на обдумывание того, что нельзя изменить. Но все же не слишком часто ее охватывала бешеная, скребущая злоба на Всемила, которую не так-то просто было вновь перебороть, даже увещевая себя самыми логичными пируэтами.

Анисия понимала, что, хоть Верхова и мать передали ей какие-то очерки представлений, то, что она являла собой теперь, больше не относилось ни к ним, ни к кому-то еще. Это не относилось даже к ней пятнадцати, двадцати лет. Какой-то сплав вдохновений и сухожилий внутри ее существа чудом осознался, хоть и попеременно уползал в удобную тьму сохранения энергии, будто нахождение на свету стоило ему слишком больших усилий.

– Ты должна, нет… Обязана! Слышишь, ты обязана втолковать ей, – шипела, чуть не взвизгивая, Верхова. – Она не может, не может разводиться с мужем! Не может! Пусть он старше, мерзостный человек, чего греха таить! Уж сколько грязи в его прошлом, все знают! Эта девушка, этот ангел! – (Анисия округлила глаза). – Что же будет?! Допустить непоправимое никак нельзя! Но мы должны… Сохранить лицо! Все вместе! Позор… на всю семью!

Анисия сжала кулак в раздражении от пустозвонного давления на себя, призванного залатать какие-то никому не нужные условности.

– Что же вы сами туда не направитесь? У вас больше влияния.

– Я-то с ним в ссоре! Кроме того, еду в Италию. Должна же и я, наконец, повидать заграницу! – победоносно констатировала Верхова.

И, исполненная довольства собой, она водрузилась на узенький стульчик с низкой спинкой, который предательски накренился.

– И что же?! – закричала Верхова вновь, едва Анисия набрала в легкие воздуха. – Кто Инесса будет?! Керн?! И кем останется в глазах современников – блудницей?! И это в нашей-то семье?! Конечно, с подобным отцом… разложившим всю семью своим вольнодумством! Вон, и на тебе это отразилось тоже.

Анисия вздохнула, с трудом остановив траекторию собственных глаз, тянущихся вверх.

– Но нет, у меня были опасения и на твой счет, особенно это жуткое студенчество незнамо где! В эпицентре революционных взглядов!!! Что только не подсовывает наше время юным девицам, – задумывая прослезиться, продолжала Верхова, пока ее подбородок колыхался. – А ты меня ослушалась. Будто я тебе зла желала когда-то. Слава всевышнему, что Император одумался и вернул вас на родину.

– Это еще что. Потом мы все отправимся в коммуну, где все будем жить в открытом браке. Будем чистить чайники разнорабочим, оценив перспективу работать по двенадцать часов в сутки.

Верхова не поддалась на провокацию.

– Но ты, стоит признать, взялась за голову. Слава господу, тебе попался благороднейший Павел, – довершила Верхова свой выпад, а глаза ее вновь едва не увлажнились.

Анисия скосилась на тетку.

– Что ты смотришь на меня, дитя мое?

– Не вы ли выли, что Павел безродный и мне не пара? И это не считая того, что мы буквально бежали от ваших запретов.

Верхова отмахнулась.

– Не говори глупости, дитя мое. Павла я всегда обожала. А вот его брат…

14

И вот, в доме отца, Анисия обострено смотрела на эту Инессу, которую, по мнению Верховой, могла и должна была спасти. И, поглотив заготовленные фразы под роскосым змеиным взглядом одновременного превосходства и нереализованного упрека, мямлила что-то про нравы европейцев. Инесса, не гнушающаяся разыгрывать партию жертвы сладострастника и общественного уклада, развязно говорила со сводной сестрой и всячески демонстрировала собственную удаль. Что не мешало ей заканчивать рассказы о том, кто и когда получил от нее по заслугам, сожалениями, что иные не так посмотрели и не оценили ее. Она описывала нелицеприятные детали своего брака едва не с придыханиями.

Анисии было душно сидеть рядом с ней. Хотя, быть может, то были лишь неудачные духи на новомодной помпе.

Затем в залу ворвался, судя по осанке, некогда статный господин, сейчас порядком расплывшийся и припухший. Он тут же вгрызся в Анисию капризно-изобличающим взглядом. Анисия в наплывающем ужасе пыталась воссоздать в этом лице-маске отца из колодца собственных воспоминаний. Отца обаятельного, остроумного, хранящего тайну в своем кабинете. И разгадать, наконец, почему он, так наполняющий ее жизнь прежде, вдруг кардинально переменился к ним с матерью.

– Ах, моя кровиночка, моя любимая доченька! Сколько лет, какая красавица!

Анисия едва увернулась, чтобы он не обслюнявил ей лицо. В промежутках между его серой в розовую крапинку кожей виднелись бугры от слишком тщательного бритья. Волнообразный зуд, идущий от отца, крепкой волной забил ее собственный.

Следом же приплелась его жена. Анисия с каким-то пережатым чувством впервые наблюдала мать Алеши, находя в ней поблекшие и искаженные черты сына. Анисию неприятно обдали потупленный взгляд этой женщины, который у Алеши теплился осведомленной выдержкой. Как Анисии хотелось думать, что он вовсе не пошел в мать!

– Агата Ивановна, моя возлюбленная женушка! – объявил Всемил, небрежно выбрасывая вперед руку. – Доченька моя, Анисия! Царственное воссоединение всей фамилии!

Анисия с задетой щепетильностью смотрела на этого фанфарона в пестром халате. Она не могла понять, где же тот высокомерный человек, так наотмашь и без всякой маскировки долбящий читателей своей неповоротливой моралью, сводящейся к ужасу от неотвратимости блуда всех мастей (и собственному же от него необычайному удовольствию).

Агата попыталась выразить радушие иссыхающим тоном, что, впрочем, ей не удалось. Она села подальше, припрятав руки на колени. Ее поджато-простодушное лицо будто бы хотело заколыхаться от нахальства собравшихся, а круглые глаза пронзительно следовали за Всемилом.

– Как дорогая сестрица? – осведомился Всемил.

Анисия застыло посмотрела куда-то в воздух, борясь с воспоминаниями (очевидно, додуманными после), о том, как она в детстве обожала своего громогласного, красивого отца, будто вбирающего в себя все комнаты и залы, в которых появлялся.

– Тетушка прислала Анисию, чтобы меня отговорить с мужем разводиться, – покато отозвалась Инесса.

Анисия, не сказавшая об этом ни слова, подавила позыв вытаращить глаза.

– Будет скандал, – страдальчески подала голос Агата, оживляясь от возможности высказать то, что тяготило весь дом и найдя невольного слушателя в Анисии.

– Вечно эти страхи чужого осуждения! Меня сначала, как скотину, выдали за волосатого старика, а теперь падают в обмороки, что я не желаю так больше жить! Это ведь ваша идея была, дражайшая маменька! – Инесса повернулась к матери.

Та, будто привыкшая к таким заявлениям, лишь едва скривилась.

– Если бы вы не давили на всех… Алешка тут не появляется, так вы за меня принялись?! Ваш-то брак образцом для подражания назвать нельзя, что вы от меня-то хотели?

Анисия решила, что ослышалась. Невозможно было, чтобы Всемил и Агата позволяли дочери так разговаривать с собой, да еще и в присутствии третьего лица.

– Это решение было принято… обоюдно, – запнувшись, только и отозвалась Агата.

– Конечно, отец под гнетом выступлений ваших прогнулся и меня предал! Или вам спихнуть меня не терпелось?!

– О чем ты? – спросила Агата, налепив на себя выученное за долгие годы простодушие.

– Не понимаете будто! – торжествующе возвысила голос Инесса.

– Инесса, прекрати, – предостерегающе вмешался Всемил.

– Вы же на моей стороне! Вы давеча говорили это! И с самого начала были против…

– Это его решение и было… – со все-таки начавшимися поблескиваниями радужек прошептала Агата. – Не понимаю, откуда это убеждение у всех, что Всемил эдакий праведник!!! Отовсюду только и слышу! А я как же?! Я?!

Инесса приподнялась с диванчика.

– Это… правда? – спросила она у Всемила, подрагивая.

Тот, нахмурившись, набивал трубку табаком. Инесса покраснела, вскочила, издала бессильный рев и бросилась из залы.

– Вечно она мне твердит, что я ей жить не даю, – нытливо пожаловалась Агата, недобро косясь на Анисию.

– Ни тебе, ни Алешке, – подтвердил ее муж, с удовольствием прикуривая. – Уж сколько он намучился в свое время с этим духовным образованием…

– А вы этому способствовали, – резко прервала его Анисия.

Всемил, не ожидая такой ярости, опешил. Агата измарала Анисию пытливым взором. Затем прошептала:

– Так я и знала. Опорочили все, и моего мальчика…

Она достала откуда-то из многочисленных складок, рюшечек, кружавчиков ослепляющей чистоты носовой платок и основательно высморкалась в него, сотрясая всю залу рыком этого действа.

– Ваш мальчик царя взорвет скоро, – едва сдерживаясь, бросила вернувшаяся Инесса, своим нарочитым спокойствием будто пытаясь стереть неподобающие воспоминания минутной давности.

Агата дернулась, Всемил помрачнел.

– Что ты такое говоришь? – пролепетал он.

– Она это говорит, чтобы меня довести, – решительно заявила Агата, хотя пальцы ее тряслись. – Я знаю… Все против меня сговорились! Я это давно уже вижу! Никто не считается со мной в этом доме, вы все делаете то, что хотите! И эту притащили! – Агата указала на Анисию с таким видом, будто только гостья единственная и была виновата в происходящих недоразумениях.

– А что же нам еще остается, если вы целыми днями жалуетесь и всех в своих бедах обвиняете? Это, позвольте, уже невыносимо!

– Я жалуюсь, потому что против меня, определенно, ведутся козни самого разного толка! Вы воспользовались моментом, когда Алеши не было! И теперь некому защитить меня! А вы, гиены, набрасываетесь! А я работаю и никому не мешаю! Это сколько же работы с этими слугами, с ведением дома, ты задумывалась? Ты-то что делала в замужестве? Скакала по приемам? А муж от тебя ждал ведения хозяйства и даже управляющего уволил! Задаривали мы тебя с отцом с самого детства. О чем только просила – все выполняли! А теперь вдруг тебе тошно стало, посмотрите на нее!

– Да ваша работа, маменька, не видна и не слышна никому, – процедила бардовая Инесса.

Анисия сделала движение, чтобы подняться. Верхова пусть сама терпит этот балаган! Даже скрываемая перед самой собой надежда, что она увидит здесь Алешу, не способна была перекрыть этого.

– Что же, быть может, мне стоит ваше место занять? Чтобы вы, мученица, отдохнули? – Инесса победоносно выставила вперед свой рельефный подбородок.

– Не сметь! – завопил ее отчим.

Тут поднялся гвалт. Всемил доказывал, что жена могла бы быть к нему нежнее, что он ничтожен, он сластолюбец, лишь слабый человек, а судьи кто?! Щеки его были дряблы, глаза лоснились то ли от сытного обеда, то ли от чего покрепче. Инесса хваталась за горло. Агата уверяла, что соберет вещи и уйдет к Алешеньке! А, впрочем, они не дождутся, ведь это то, чего они все добиваются, ни во что не ставя ее, которая их родила! Которая поддерживала на самых зверских поворотах судьбы!

– Уж сколько я терпела твоих похождений, морфия… – ядовитый рык Агаты вовсе не походил на нарочито пришибленный тон ее появления.

– К этому змею я пристрастился после ранения! – героически ввернул Всемил. – Зато как глубоко я заглянул в неведомое! Но на краю пропасти остановился и вернулся в реальный мир осознавшим.

– Ах, да! Наследие вашего идиотизма участвовать в войне!

– Как славно было бы пережить событие куда более эпохальное…

– Чего ради?! Это уже тогда, с самого начала было сделано, чтобы мучить всех ближних! В позорной войне вы заляпались! Чтобы это в ваших надменных опусах описывать! Вы и меня… и меня списываете! Только откуда вы такую берете?! Никогда я такой не была, как ты это выставляешь! Разве у меня истерия?! Я только несчастная, всеми покинутая и оболганная женщина!!! А дети ни во что меня не ставят, хотя я их сама выкармливала! Да, без кормилиц! Какая это работа, из вас, лентяев, кто-нибудь задумывался?! И где благодарность?!

– А сколько вы мне выливали жалоб на Всемила, – хохотнула Инесса. – Попросту не могли удержаться. А сами за ним гонялись и увели от венчанной супруги.

– Он сперва сам ее покинул! – оскалилась Агата.

– И правда! Ты знала, на что идешь, – изверг Всемил, чье лицо приобрело вдруг какую-то землистую неповоротливость. – Вот оно, доказательство моей уже тогда гнусности, – он указал на Анисию. – Но вас это не коробило, что ребенок у чужих, пока на вас не перешло! Выкусите же! Благородная барынька – знаем мы таких! А сковырнешь – только свои низменные интересы! Да наследство для деточек! А где ваши эти самые деточки?! Где, я спрашиваю?!

– Я… не знала… вы говорили… будто бы жена… сама… А я в бога верую, не то, что вы!!! Значит, дурной душой быть никак не могу! И Алеша… сбили вы Алешу, только ваша на то вина! Держаться подальше надо было моей семье от вашей!

Агата в приступе периодически захлестывающих ее рыданий опрокинулась на диван. Инесса, закрыв лицо правой ладонью, саркастически посмотрела на мать.

– Моя девочка… – стонала Агата. – И до тебя добрались…

– Оставьте, мамаша, – процедила Инесса, едва сдерживая себя. – Если бы не вы, не было бы этого ничего. Все какие-то оправдания выпрашиваете.

– Он же тебя против меня настроил… – какими-то осоловелыми глазами Агата передвигалась по каждому участнику мизансцены, расшатывая амплитуду истерики. – Настраивал годами. Не знаю я, что ли?! И Алешу настраивал, иначе почему он не появляется здесь?! Его интересы форменно превыше всего, весь дом на цыпочках, пока он свои романчики пописывает!

– Вечно вы со своим Алешей! – вскипела Инесса. – Если бы вы удосужились как-то участвовать в моей жизни! Но такое вольнодумство вам не пришло на ум. Вы и теперь печетесь о брате!

– Я жила ради вас! – завопила Агата. – А вы не оценили! Я забочусь… О ваших жизнях! Работаю и никому не мешаю!

– Никто и не просил, – протянула Инесса, задрав брови к корням волос.

Повисло молчание.

– Жили ради нас? – ядовито переспросила Инесса погодя. – Когда меня бабушке спихнули, а сами открыто жили с женатым Всемилом?! Это тогда вы ради меня жили, да?! Алешку-то почему-то с собой забрали, как мальчика, высочайшее достижение!

– Я мучилась из-за этого решения. Но мать не приняла моего выбора, пришлось идти на жертвы. Денег хватало только на одного ребенка… Потому что Всемил решил все средства благородно пожаловать жене, – проскрипела она в тихом бешенстве.

Анисия быстро взглянула на отца, ковыряющего подлокотник.

– Мучилась, – зло бросила Инесса, – но продолжала забавляться с Всемилом.

– Да и свекровь меня кляла. Натерпелась я тоже! С предыдущей невесткой ей сладить было легче – там не было той страсти, – Агата оправила волосы совсем кокетливым жестом.

– Вот вы за это и схватились. Удобно вам было такое положение вещей, не правда ли? Чтобы на нем и отыгрываться за все унижения.

Сквозь напудренность Агаты, направленную на бессмысленную маскировку следов увядания, проступила какая-то обмерзлость.

– А ты думаешь, так легко было лишиться положения?

– А кто вас заставлял? На нас с Алешкой ведь это тоже отразилось. Да кто о нас думал?

– Но ведь потом мы поженились, – металлически произнесла Агата.

– Сами-то вы были счастливы, что папенька умер, настолько он вам был неинтересен. А меня хотите навек похоронить с этой… сволочью форменной! Забывается очень легко прошлое, когда не к вам адресовано?

Агата скривилась и каменно смотрела на дочь.

– А ты решила последовать примеру матери? Прескверный пример.

– Что сделать, если дети не слышат двуличных слов, а копируют поступки, – вмешался Всемил.

– Именно что. Вам ведь повезло, что мать Анисии умерла. Не нужно было проходить через эти адовы круги. А иначе вы бы до сих пор были в статусе женщины, которую не принимают в приличных домах.

Анисия дернула головой, будто ее ужалили в шею.

– А если ты замуж снова захочешь? Все твое упрямство нечеловеческое! – проныла Агата.

– Не уж, увольте, – фыркнула Инесса. – Поплавали уже. Проверила, от чего все голову теряют. От пшика. Создали себе миф и носятся с ним.

– Нет ничего объективного в этом лучшем из миров, – преувеличенно оживленно ввернул Всемил. – Хоть в нем и привычно страдать за счет окружающих.

– Всю жизнь вы делали, что хотели, но продолжали создавать себе несчастья липовые, а потом ими упиваться, – прерывисто закончила Инесса, не обращая на него внимания.

В это время в отворившейся двери показалась невысокая фигура светловолосого молодого человека. В мужском костюме по последней моде он выглядел великолепно, не отторгая более впаянностью в наиболее жесткое ответвление христианства. Греза, все еще свербящая в заспанных сумерках зим. Он замер от увиденной буффонады, вращая шляпу в руках. И, столкнувшись взглядом с побелевшей Анисией, обомлел. Ее будто прострелило… будто этот темноглазый блондин (вблизи эта иллюзия рассеивалась) был ей давно и мучительно знаком… Но почему тогда она не приветствует его? Почему в какой-то размазанности сознания молчит?