Анисия, даже не всматриваясь в лицо Павла, почувствовала, как он напрягся. Исподволь проступила и былая отрада, что братья разобщены. Что с ней-то они ладят куда лучше, чем друг с другом. Что с каждым по отдельности вполне допустимо пропустить пару уничижающих словечек о другом ко всеобщему удовольствию.

– И все же я предпочту наблюдать за миром без иллюзий браги, – ожесточенно проговорила Анисия.

Игорь с проторенной привычкой вызывать отвращение подернул внушительными плечами.

– А кто вам сказал, что в вашем наблюдении за окружающим нет иллюзий? Я знаю этот взгляд, Анисия. Не думай, что я себя не виню. Есть… есть двугривенный у тебя? До дома бы доехать… – спросил он как-то заискивающе и обреченно.

Анисия вовремя подавила взгляд жалостливого пренебрежения в его сторону.

Игорь привычно-весомым жестом полез за портсигаром, нервически теребя пуговицу на кармане.

– Он издевается просто, – произнес Павел вполне отчетливо.

Игорь с улыбочкой повел головой и посмотрел на брата с обнаженным остервенением. Фаталистичный тип с вогнутыми плечами трансформировался в грозного переродка.

– Помнится, как ты истекался в рассуждениях о своей будущей жене. И какой ты искренний, настоящий, а вокруг все сплошь фальшивые эгоисты. И женишься ты только на ангеле во плоти. И если супруга твоя сделает что-то не так – она сразу станет тебе отвратительна!

Павел, напряженно краснея, молчал.

– И это я дурной? – пробасил Игорь.

Интонации его взорвались из меланхолично-пришибленных в медвежьи. Анисия с трепетом подумала, что вот, наверное, истинно русская душа, которую со слюноотделением принято превозносить как какую-то свою личную заслугу.

– Я хоть себя не оправдываю.

Павел глубоко выдохнул. Анисия скользнула по его молчанию неодобрительным взглядом.

– Зато Полина себя очень любит оправдывать, – сказала она, надеясь, что разговор переведется на Полину.

Какое-то подобие выдержки окончательно сдернулось с выточенного лица Игоря. Анисия, знавшая, что не обладает Полининой притягательностью в глазах мужчин, в очередной раз испытала облегчение от этого факта. Слишком уродливыми были формы страсти, которые напропалую воспевались.

Вспыхнув из кресла, Игорь процедил, особенно не опасаясь сорваться на крик:

– Полина – моя! Виктор – подлец, а Полина больна, только поэтому он и подступился к ней! Он – червь. А у нее силенок маловато. Она в поисках защиты притянула хищника! Я его уничтожу!

Павел, наконец, посмотрел на брата с сжимающим губы сожалением.

– …она не подпускает меня! Из какого-то уродливого упрямства! Будет моя, хочет или нет! Никуда не денется! Себя не любит, вот с этим и спуталась! Она себе не прощает вывернутое влечение к нему! Но это не любовь, это преступление! Это над собой насилие! Она не понимает, что такое любовь теперь! Понять не может, ей не показали!

С этими словами он неровно выскочил из комнаты.

– Он убьет ее, но не отпустит, – процедила Анисия нехотя, но не желая упустить редкое удовольствие от сплетни о ком-то действительно интригующем.

Павел утомленно разлепил сжатые губы. Его тон был слишком обыденным, не вязавшимся с блеском отгремевшей сцены.

– Да брось ты. Игорь слишком на себе зациклен, чтобы убить ради страсти. Ради денег – может быть. Человек страстей – слишком уж поэтичное название для этих кузнечиков. У него ведь одна страсть… к себе. К своей надломленности. Сколько раз он уже был одержим женщиной, я и со счету сбился. И ведь каждый раз взаправду едва не в петлю лез. А через неделю презентовал новую. Он тебе наплетет, что она все сделала, чтобы его оттолкнуть. А к ней и присосался, потому что все было обречено с порога.

34

– Все только и говорят о новой повести Всемила. – сообщил Алеша во время следующего посещения Анисии.

– Да, я читала.

Анисия как-то дернулась и вскочила, принявшись переставлять предметы на столе.

– У тебя никогда не было чувства… Странного, – продолжила она на выдохе, с выжидательной мольбой посматривая на Алешу. – Будто разум отделяется от привычно воспринимаемого изнутри и смотрит на себя со стороны. И ужасается, что следит за собой извне, стараясь поскорее вернуться обратно. Спрашивая себя, кто же я, кто же я… что вообще значит «я»? Становится так жутко от этого вопроса… слоится самое привычное, то, что казалось неделимым. А разум сам себе удивляется. Мы ведь и впрямь не получаем сознание разом, на блюдечке… И так страшно становится. Что я и впрямь беззастенчиво живу, чувствую все эти годы, будто не происходит ничего неординарного.

Алеша со слишком хорошо знакомой Анисии отрадой от доказательства наличия рассудка у другого молчал. И только смотрел на нее своим одному ему присущим взглядом какого-то выжидательного полуукора.

– Должны же мы, наконец, осознать, что на самом деле руководит нами. Что за пределами этих немыслимо красивых декораций.

Анисия отрешенно глядела в стекла, испещренные пылевыми разводами.

– Прежде ты бы сказал, что бог, – продолжила она, вновь не получив ответа.

Алеша поежился.

– Кто руководит нами – не слишком ли претенциозно? Общие законы биологии и социума.

– Я и сама прежде бы сказала так, – ответила Анисия не без одобрения, но и не удовлетворенно, думая об экспериментах Всемила.

Что, если они распространились куда дальше, чем принято было считать?.. Даровали ему собственную шагреневую кожу.

– Вот видишь, какие красивые рассуждения я потерял вместе с верой? Даже ты не чужда им. Я все стыдился слабости, которой меня наделяла религия. Слабости прощения, принятия людей. Вера была слишком понятна и прожита. А хотелось стихии, новизны.

– Слабости? – прошептала Анисия, моргая.

– В один момент я понял, что другие попросту жить не умеют. Что им, быть может, даже против воли следует объяснить, как правильно. Что и я сам, когда сбежать хотел от родителей, был только незрелым отроком, которого имели право учить. Мне все казалось, что теперь уж я-то, конечно, должен все знать, все понимать… Я так хотел все контролировать… даже свой характер. Наше и чужое будущее.

Анисия прикрыла глаза, слишком хорошо зная это чувство и не желая возрождать его из глубин утоптанности пережитого.

– Как только я перестал заставлять себя подавлять внутреннее презрение, которое я считал стыдным… тогда все и начало удаваться. Меня перестали считать идиотом.

– Идиотом?.. – бессильно переспросила Анисия.

– Именно. Ты и сама почти в лоб мне говорила это.

– Я много чего говорила. Но это на камне не высечено. Мне сколько лет было?..

Алеша внимательно посмотрел на нее.

– Всего-то несколько лет прошло.

– А будто бы жизнь прошла, эпоха.

Еще более тревожащее и тщательно утаптываемое чувство вновь приподнялось в Анисии.

– Тебе… не кажется, что плохенько поставлены декорации? – спросила она, желая этим вопросом перебить тот, застрявший полуоформленным.

– Декорации вокруг нас делали такие же люди, как и мы.

– Я не была бы так уверена…

Алеша пожал плечами.

– Если деревья вокруг совершенны, значит, заведомо кем-то созданы… Фома Аквинский.

– Тебе не доводилось думать, будто произносимое другими людьми кто-то диктует?

Алеша с нетерпением, на которое засмотрелась Анисия, ответил:

– Диктует их неспособность мыслить самостоятельно. Но и мы ведь тоже порой грешим этим.

– Не совсем… я и в отношении себя часто чувствую то же самое. Словно… все мысли, идеи вторичны, уже кем-то перемолоты. Словно… объявилось что-то выше меня, и это что-то диктует мне, как думать.

– Зачатки магического сознания сидят и в материалистах.

– Иногда Всемил говорит что-то, а на завтра я уже беззастенчиво пользуюсь его словами…

Соблазн досказать, наконец, свои потайные мысли живому человеку пересилил наметившуюся стену между ними.

– Пол жизни бы отдала, чтобы вернуться туда, в дни до этих несчастных листовок.

– Ностальгия.

– Она высасывает меня.

– Все мы хотели бы изменить то событие, – нетерпеливо и как-то недобро произнес Алеша. – Хотя это открыло мне глаза на некоторые вещи. Нежеланные, но…

– Ты еще скажи: «Необходимые».

– Там я хорошо изучил человеческую сущность.

– И что же решил? – нехотя спросила Анисия.

– Что зло чаще всего совершается не потому, что кто-то истинно хочет разрушать, а по накатанной, по незнанию. Из-за отсутствия понимания, как больно может быть другому.

Подавив расщепляюще-тошнотворный порыв, Анисия быстро сказала:

– Дело не только в том, что я хотела бы исправить прошлое. Я хотела бы просто вернуться в свое то состояние. И в свое то мировоззрение. В более простые, солнечные и одномерные свои мысли. Лишенные этого отвлечения на все. Усталости.

– У нас нет прошлого, Анисия.

– Прошлое – это все, что мы имеем. Оно и лепит нас с основания.

– У нас есть только будущее. И только вера в него помогает тащить это все дальше.

– Все это пустые слова. Будущего совсем скоро не останется вовсе. А прошлое… это безбрежный мир.

– Прошлое – это паразит.

Анисия прикрыла глаза в тщетности этого спора.

– Бессмысленно желать воссоздать прошлое. Невероятным его делает оттененность в нашем разуме сквозь сито лет. Ты только поразилась бы, как глупы мы были. И какие улицы кривые и грязные. Совсем не то, что в воспоминаниях.

– Это не так. Мы и в двадцать лет были умны.

– Подражательски.

– Пускай. И все же… невероятны.

Алеша улыбнулся.

– Росли вроде умными, выросли дурнями.

– Наверное, и Агата была умна, когда познакомилась с отцом, – не сдержалась Анисия.

– Не суди о ней строго, – попросил Алеша, будто расплавляя у себя под кожей укол. – Она много пережила. Потеряла дочь.

Анисия резко взглянула на Алешу. Перед ней вдруг замаячила жуткая глава давнишней повести Всемила, когда отец почти намеренно утопил свою малолетнюю дочь, которая была единственной наследницей своей недавно почившей тетушки. А герой слишком нуждался в деньгах ради новой женитьбы.

Не в силах побороть мистическую опутанность этой историей, Анисия хотела было спросить, как звали девочку. Но неконтролируемый сумрак нежеланного ответа присушил ее язык к деснам.

35

Пластичными неосязаемыми картинками вообразилось, как Всемил на заре девятнадцатого века, вертя головой во все стороны и рассеянно отвечая на вопросы о небесных светилах, в сумерках повел не героиню повести, а ее купаться в отдаленный уголок их имения. Ее, безмерно счастливую оказаться вдали от причитаний нянюшек и гувернанток с восхитительным, недоступным отцом, который между кутежами и охотами вдруг обратил на нее внимание.

И ведь истинная Анисия взаправду могла быть утоплена отцом. Та, которая не задавала бы лишних вопросов, не поддерживала бы декабристов, террористов и большевиков, не вопрошала бы мироздание о цели и смысле своей жизни. Которая с удовольствием каталась бы с нарциссичным соседом семьи на коньках, олицетворяя злонамеренную чистоту установленного другими незнания. А потом увязла бы в потомстве двухзначной цифры.

Предметы задребезжали у Анисии перед глазами. Тогда… Кто же такая она? Мечта отца о выжившей дочери? Или самозванка из другой эпохи, которой неинтересно у себя в шаткости передышки перед очередной катастрофой русского мира? Заволокло подлое чувство беспомощности. Тогда кто же такая она?! Вечно спящая и вечно сомневающаяся в реальности каждого дня и каждого человека. И откуда взялась… Впитала в себя чьи-то воспоминания, поверив, что они и впрямь ее.

Существуют ли вовсе все они, или это лишь чья-то острословная игра, а они закончатся, как только наскучат наблюдателю? Вдруг и существование допущено только… Всемилом. И как только он сожжет черновик, они канут в небытие вслед за его уничтоженной дочерью то ли в речных волнах, то ли на страницах лишь кажущихся монолитными частиц.

Но извне стучалось разрушение этого удобного допущения. Если бы все было так умягченно – создатель-Всемил, его предсказуемые законы… Уютная нашлепка стеклянного колпака, лишающая их необходимости роптать на судьбу и задавать неудобные вопросы о целях и инструментах происходящего. Деловито пытаясь пробить этот самый колпак, свято веря в неигрушечность своих подрывов. А, поняв, что колпак и не думает пробиваться, сосредоточиться на земной жизни и во время езды изобретать ломающийся велосипед.

Приплетясь домой, Анисия первым делом заглянула в детскую, чтобы обнять кругленькое тельце сына и почитать ему на ночь «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил». Аркадий слушал с каким-то подозрительным для такого крохи интересом, хоть и ворочался, а один раз даже сбежал. Когда он уснул, прилипнув волосиками к ее руке, Анисия почти против воли в каком-то зуде взяла в руки журнал с пресловутой повестью отца. И прыгнула в чтение с каким-то обреченным чувством.

Повесть живописала о блестящей эпохе «казарм, парков и дворцов». Почему она помнит запахи тех времен? Откуда взяла только что эту строчку? В каком-то зудении, на грани нежеланного чувства, о котором говорила недавно Алеше, она отшвырнула журнал, выругавшись в сторону Всемила.

36

Она вышла в общую с Павлом залу.

– Ты с дьячком была? – напряженно спросил Павел, приподнявшись из кресла, но так и оставшись там.

То, что назревало, померкло, стоило ей оказаться в этих периферийных стенах рядом с денди. А ведь в этих же полутемных домах тени когда-то надсадно прислушивались к каждому залпу, не решаясь взглянуть сквозь двойные деревянные рамы окон с трескающейся от времени и морозов краской.

– Ты знаешь мое отношение к религии, – с трудом заговорила Анисия.

Ей показалось, будто она вернулась в родной дом после отлучки – все стало несколько иным, поблекшим после стен в зарождающемся стиле ампир.

Павел неотрывно следил за ней.

– Ну, захотелось экзотики. Могла бы придумать что-то оригинальнее, чем совращать святош.

Анисия против воли улыбнулась.

– Ты так не приемлешь правила, – продолжил Павел без всегдашней привычки переводить сказанное в полушутку ради смягчения эффекта. – Но только они и остановят катастрофу.

– Какие правила? Когда за листовку арестовывают, а за владение человеком наливают шампанское?

– Крепостное право отменили.

– Ничего не изменилось.

– Я свободу не даю! Тебе… моей жене! – постановил Павел и резко поднялся, наконец, из своего кресла.

Но желаемая внушительность ему не удалась. Он сконфуженно засунул руки в карманы и начал покачиваться в надежде, что Анисия не прыснет.

Анисия, приоткрыв рот, дубово смотрела на него.

– Что это за детские выходки? Ты – мать, какие еще Алеши с Инессами?

– Что за буржуазные категории? – повысила голос Анисия, с трудом вникая в дикость услышанного.

Ей показалось, что она проштрафилась, как в отрочестве перед Верховой, и теперь должна оправдываться.

Реакция Павла показалась наигранной. Сделка с ним изначально предполагала, что он не будет давить на нее. Но он продолжал бубнить, что они женаты. Какое-то гротескное уродство перекинулось на него из искаженной окружающей действительности. И зыбкий блеск волос, и кнопка выпирающего подбородка, подернутая незваными волосками, окрасились этой трансформацией.

Павел, сам испугавшийся силы своего взрыва, выкрикнул вдогонку, чтобы притрусить возможные сомнения в его решимости:

– Может, я… да, завидую! Но развода не дам!!!

И это вопил Павел – общий и ничей, самый первый сторонник переосмысления семейных отношений… Подобный шаблон мужа вполне ее устраивал, подтверждая желанную ходульность мужского мира и ее собственную осведомленность обо всех сферах жизнедеятельности. Ей было проще вырезать трафарет Павла, чем врыться вглубь его мягких скул.

– Ты не посмеешь… – прошептала она. – Не было такого уговора!

– Закон на моей стороне, – процедил Павел, а широта его спины впервые показалась угрожающей. – Ты думала, что одна можешь демонстрировать норов? Ты его можешь демонстрировать, пока тебе позволяет муж. Швейцария – не Швейцария, а законы везде одинаковые. Райских кущ не вышло.

Анисия начала подрагивать, будто замерзла и проголодалась одновременно.

– Вы никогда не поймаете начавшийся поток.

– Всю историю потоки эти успешно сушили. Вы сами не знаете, чего хотите, да еще и других утягиваете.

Павел, понурив голову и наперед зная, чем она будет разбивать его вспышку, добавил:

– Мне все казалось, что, если я буду взирать на мир как на праздник, то буду защищен.

– Лучше уж смотреть на мир как на праздник, чем портить прочим настроение.

– А ты даже теперь не можешь побороть потребность вставить уместное наблюдение, – улыбнулся Павел. – Что прикажешь мне делать без тебя?

– Зачем я тебе? – искренне воскликнула Анисия. – Ты вообще никогда не видел во мне женщину.

– Откуда в тебе эта убежденность? – почти зло спросил Павел. – Это ты в себе ее не видела.

Анисия помедлила. Павел хмурился. Как он мог растолковать ей, что связался с Инессой потому что это весело, потому что от них в определенной степени этого даже ожидали. Но втайне он сожалел, что не обладает качествами, чтобы завладеть вниманием Анисии не только в спальне. Все это время Павел пытался выведать, насколько Анисия заинтересовалась его отношениями с Инессой. И неприятно поразился, когда понял, что она вообще не занята ими.

– Я видел в тебе куда больше, чем женщину. Афину – Палладу, если угодно. Не очерненную склоками.

– Я была уверена, что тебе больше нравятся эти яркие светские львицы.

– Кто?! Шаблоны? Я не Толстой, Анисия. Я понимаю, что лучший тип женщины – не те и не другие. Что наше время рождает третьих.

Анисия непонимающе смотрела на своего мужа. Это слово до сих пор резало даже ее внутренний слух.

– Ты просто хочешь усидеть на всех стульях, Павел. Ты ведь – карнавал… Никого не ранящий, – сказала она с какой-то жалостью, почти переходящей в брезгливость.

– Так вот кем ты меня считаешь… Не ровня твоему Алешеньке!

Конечно, семейная жизнь ни для кого не могла быть легка, особенно в зацементированном варианте их эпохи. И здесь Анисия понимала увиливания Павла. Ее до сих пор бесило, когда кто-то отзывался о ее браке, словно уравнивая его с прочими рядовыми, слипшимися браками постоянных обид и преодолений. Да еще и придыхали, поздравляя их с предписанными, обожаемыми годовщинами.

Ее вообще бесило, когда кто-то в принципе отзывался о ней, потому что любые выводы о другом разумном существе всегда попахивают самодовольством. Анисия ни разу даже не задумалась, что в каждом из кажущихся застопоренно-зловредным браков возможно при достаточном углублении препарировать ее же неуверенность, ярость, сожаления и разживу. А, быть может, и что-то более неподвластное чужому уму.

Но это были лишь догадки о других, которые в плоти лепились сложнее, чем пара абзацев.

– Я ведь не просто так тогда предложил тебе это. Я тебя понял. Увидел.

Но Анисия не слушала. Она почему-то в красках воссоздавала перед собой картину восстания на Сенатской площади, будто знала о ней из первых уст. Чернь небольшими кучками перебегала к бунтовщикам, а вот назад уже попадала только через кровь на стенах сената. Раненные стенали под трупами, хрустя костями в промерзлость декабря.

– Мне некогда устраивать сцены… – простонала она в надежде, что фантасмагоричное видение развеется. Ведь на дворе… она не могла вспомнить, какой год.

Павел, хмурясь, вскочил и преградил ей путь. Вобравшись ей в щеки своими подвижными пальцами, он прошептал:

– Куда ты все спешишь, за кем гонишься?

– Мне здесь тесно, – пропищала Анисия, с изумлением чувствуя жжение в глазах.

Дыхание Павла животворило совсем рядом. Не то, что эти истеричные проблемы Инесс, Полин, Агат, Всемилов и Игорей… Так отчаянно тяготеющая ко всему необычному, она оказалась попросту не готова к лавинам особенностей, делающих их жизнь невыносимой с их же непосредственной подачки.

– Я не живу будто… Мне их и слушать противно!

– Уедем. Ася, милая…

Анисия неуверенно ухватилась за неожиданную крепость его запястий, будто не считая себя вправе вообще за кого-то хвататься.

– Речь не о Петербурге. Мне просто тесно во всем этом… Я не верю, что мы можем довольствоваться происходящим. Хочется… вдохновения!

– А этот… Что же, тебя тянет ввысь?!

– Да… Знаешь, как в хорошем романе, все происходящее вдруг обретает объем и смысл.

Но былые беды стремительно затирались. Анисия уже не могла даже вспомнить их корень. То ли вчера, то ли завтра был какой-то юноша, надменный в собственном смирении, его сослали в Сибирь… Нет, выдавили из страны, а потом заманили обратно и замучили в застенках… А она продолжала жить.

– Какая же ты холоднокровная! – прошептал Павел сладострастно, в какой-то безумной убежденности начиная целовать ее.

Полузабытая близость этого мужчины воссоздала Анисию. Особенно в контрасте с недоступным, выматывающим Алешей и сжирающей догадкой, что повинна здесь Полина. Как она любила рот Павла, быть может, слишком тонкий, скулы, придающие лицу выражение благородства и беззлобия, тяготеющую к смуглости кожу, так не сочетающуюся с голубоватой бледностью большинства в этом городе. Все в последнее время было каким-то разбродом, над которым она, так долго ожидая его, чувствовала себя воспарившей. И одновременно где-то о бок всегда шло какое-то необъяснимое отмирание при этой внешней полноте.

Разрыв между страстью к Павлу, которым она тяготилась с самого дня их знакомства, и идеалом романтической дружбы с Алешей сшился где-то внутри нее уродливыми стежками. Страсти к Павлу было слишком много, а самого Павла было с избытком для всех. Что одновременно делало его вожделенным и тут же обесценивало.

В мягких, но пьяняще-настырных прикосновениях Павла захотелось укрыться, как и в полузабытом чувстве приобщенности к чужому телу.

Их тела в облаках истончающегося времени замерли за затворенными дверями и шторами. Слишком возмущали, ранили другие. Выдержки стоило всякий раз обуздывать себя, а не послать всех к дьяволу… Скверно, что Павел почти свел на нет их отношения, то хандря, то увлекаясь кем-то еще, то будто вовсе опасаясь ее. Сейчас же взбухало чувство, что есть они – не разбиваемая пара, и все прочие, навешанные сверху на их клубок, но в любой момент вольные оторваться. Будто быв старухой с отрочества, Анисия умудрялась сохранять катастрофическую наивность. Но ведь даже окружающие мужчины, изведав куда больше нее, умудрялись сохранять те же иллюзии, только направленные во вне и порой подкашивающие целые нации.

Как беззаботно и легко им было тогда в Цюрихе на исходе юности невзирая на все искусственные препоны и сомнения. И как по-настоящему непросто в Москве, захваченной наполеоновскими войсками.