– Что ты за меня цепляешься? – заорала Полина, еще не успев ничего выслушать. – Я тебя всю жизнь пытаюсь контролировать и предостерегать, поучаю, вмешиваюсь в твои отношения!

Она была прекрасна с распущенными блестящими волосами, злоязычная, с воспаленным взглядом… Вера засмотрелась на нее.

– Какие еще отношения?

– Михаила к тебе.

Вера застыла, поведя головой.

Полина воодушевилась произведенной сенсацией. Это было как раз по ней.

– Не из добрых побуждений, а, чтобы не чувствовать собственное бессилие перед наполненными любовью людьми, – отчеканила Полина. – Я ее так дарить окружающим не могла тогда…

Вера сузила глаза.

– Он потому пропал?

– Да. Я поговорила с ним.

Вера пожевала губу.

– Если удалось что-то разбить, значит, не очень оно было крепкое. Мужчины любят собственную нерешительность оправдывать женским коварством.

Полина едко рассмеялась.

– Ты не уйдешь. Для тебя же семья – не пустой звук. Каждый вечер, история наших предков! Кем бы мы были без нее? Кем бы мы были и друг без друга?

Полина в изумлении смотрела на сестру, забыв даже убрать босые ступни под покрывало.

– Вера, прекрати умасливать меня. Все решено.

Полинино «решено» действительно значило что-то, в отличие от вечных людских разглагольствований о планах и свершениях. Но голос Веры зазвучал напористо.

Вера в исступлении сбывшихся лишь в мыслях разговоров продолжала:

– Как бы ты не культивировала различия между нами, мы одной крови. Мы – единое целое с общими воспоминаниями, как бы тебе ни хотелось от этого отгородиться. Мы – общий зачин, а это всего важнее! Мы обе строго оберегаем то, во что верим и кого любим. А я тебя люблю. И никакая война это не перечеркнет! И я тебя оберегать буду, а не этот Игорь. Раз он так исподтишка действует, то он просто подлец.

35

Иван Тимофеевич не успел ничего предпринять – через два молчаливых дня Петербург был парализован хлебными бунтами.

Ожидаемое, нежданное обрушение неценимого благоденствия отполированных витрин.

И Полина с Верой скандировали в этом священном безумии растрепанных женщин с голодными детьми дома.

Насколько шаткими и игрушечными оказались достижения прошлых лет, если могли быть сметены в какой-то надорванный миг. Столько лет поколениями собирали по крупицам эту эфемерную уверенность в грядущем дне… Люди, а в основном женщины, сбитые с колеи, воодушевленные невесть чем, подталкиваемые неведомой стихией торжества интеллекта и силы, вместе со всеми орали на площадях февральского Петрограда, терзаемого глупостью правителей и войной, бедностью и яростной надеждой на могучий двадцатый век. Ведь не могло, не могло и в новом веке творится подобное… Однако, оно творилось.

Вера, заслоняясь тетрадками из последнего, седьмого курса гимназии, где перестали ко всеобщему удовольствию преподавать слово божие, сквозь толпы прорывалась в тишь дома, а душа ее замирала от грусти и подъема. И эта новь свободы пьянила. Пугали, потому что она не хотела так же ютиться в грязных рабочих кварталах, в бессмысленно упорстве думая только о пропитании.

– Столько людей, – зачарованно шептала Вера, заскочив домой. – Борются за счастье страны…

– Вера, – вздохнула в ответ Мария, – при чем здесь страна? Просто мужланы нашли удобный выход агрессии, раз больше нет угрозы каторги.

Вера неодобрительно покосилась на мать.

– Люди борются за свободу, – произносила вера, глядя в окно.

– Меня пугают лютые лица с оголенной шеей, с которой сброшен хомут, – скривилась Мария и принялась кашлять.

– Это тебя пугает? Или ты не хочешь так же жить в грязных рабочих кварталах?

– А ты где о них прочитала? – вскинула бровь Мария.

Вера с досадой отвернулась к окну. Конечно, мать права, а они могут только разглагольствовать… шевельнулось привычное чувство вины за собственное благополучие. С тревогой и отрадным чувством свершения она посмотрела на толпы внизу. И душа ее рванулась к ним. По большому счету, какая разница, чего они требовали? Она была молода и чувственна, она хотела жить.

– Они доведены до отчаяния, – голос Веры стал глуше и четче.

– Чем? – вяло спросила Мария.

Вера посмотрела на мать вытаращенными глазами.

36

Утром двадцать восьмого февраля за столом Валевских не обсуждалась политика.

– Если вы не даете мне жить, как я хочу, я просто уйду, – с нарочитым спокойствием озвучила Полина за завтраком.

Вера не подняла склоненной над тарелкой головы. Мария скребла ногтями по костяному фарфору.

– Мне уже опротивели твои выходки, – холодно отчеканил Иван Тимофеевич. – Никуда ты не уйдешь.

– Посмотрим, – ответила Полина с усмешкой.

– Перестань, – подала голос Мария. – У тебя еще сестра.

– И что? – спросила Полина, подавляя осевшее в горле фырканье. – Ее никто замуж не возьмет?

– У тебя все прекрасно получается в теории, но на практике почему-то рассыпается. Потому что жизнь не так утрирована, как ты ее подаешь.

– Я…

– Ты не можешь понять, – рассвирепел Иван Тимофеевич, – что из-за твоего упрямства ты потопишь всех нас, а Веру придется отдавать за разночинца!

– Меня никому отдавать не надо, – подала голос Вера. – Я получу образование теперь. Благодаря…

– Вот видите?! Что она, тупица или уродина? Ничуть! Пусть найдет себе сама какого-нибудь Горького! Она не будет счастлива с олухом, которого будет интересовать, что натворила ее сестра!

Вера молчала. Перспектива окунуться в невыносимую, интереснейшую жизнь Горького взбудоражила ее.

– Я не желаю больше этого слушать. Или ты срочно выходишь замуж за этого твоего… – он поморщился. – Или мы увозим тебя в Италию.

– Как бы не так.

– Разговор окончен.

– Вы не понимаете что ли, что вашего паршивого мира уже нет? Его нет, он стерт, – Полина не удержалась от злорадной ухмылки. – Вот за что мы боролись – чтобы девиц не увозила в Италию взбесившаяся родня. Свой неуклюжий консерватизм можете оставить себе как сувенир. В остальном он бесполезен.

– Кто научил тебя таким словам?!

– А почему ты на них так реагируешь? Правда глаза колет?

Поля в детстве часто дерзила взрослым. Что побуждало ее к этому, никто сказать не мог. Иван Тимофеевич не мог предположить, что утонченное воспитание не сотрет эти огрехи взросления. Должно быть, здесь повинно попустительство Марии.

Отчаянная, своенравная, жадная до жизни, злоязычная дочь… И ее любили, хотя она сама не всегда любила себя. Она не лгала и не пакостила по мелкому, чтобы ей было лучше. Она носилась по комнатам и улицам, заражая других. Наблюдая за необъяснимой порой вредностью сестры, Вера приходила к выводу, что Поля не может примириться с чем-то в себе или окружающем, вместо того чтобы учиться испытывать удовлетворение от жизни.

Вера зло посмотрела на Полину. Бессовестная! Вере порой невыносима была мысль, что сестре само все плывет в руки. Почему до сих пор к ней все относились лояльно? И в этот раз она наверняка отделается лишь перебранкой, а вернувшийся Матвей все ей простит.

Полина перехватила взгляд сестры и сощурилась.

– Я не плохой человек. Просто у меня такой характер, – ответила она на Верин взгляд с удивительной улыбкой злорадства и непонимания, граничащего с презрением.

– Люди часто оправдывают характером то, что не хотят в себе менять, – спокойно отозвалась Вера, чем окончательно вывела сестру из равновесия. И осталась чертовски довольна собой.

Лицо Веры выражало непривычную сосредоточенную серьезность, которую так часто демонстрировала ее мать, только с большей… озлобленностью, даже демонстрацией опасности. Вера с детства помнила этот настороженный темный взгляд, прожигающий кожу. Взгляд изучающий, почти враждебно внимательный. Мария всегда была грустной, всегда, даже когда шутила и смеялась. Порой Вере хотелось заорать, лишь бы мать стряхнула с себя этот сумрак, который она так добросовестно на себя намотала. Не потому, что ее сломала или обделила жизнь. Ее жизнь была такой из-за нее.

Несмотря ни на какие притирания между ними Полина была для Веры неприкосновенной героиней. До последних событий она не верила в ее темные стороны. Полина все обдавала каким-то смыслом, привлекательностью. Потому Веру и саднило сильнее обычного. Увидев, что ящик Пандоры раскрыт, она уже не пыталась сдерживаться.

– Почему ты такая? Что тебя гнетет? Что в тебе сломлено? – прошептала Вера.

Полина приоткрыла рот, но так и не ответила. В ее глазах домашние приметили растерянность.

В тот же вечер в темном кабинете хозяина дома Мария своим грудным однотонным голосом отвечала мужу на его негодование о том, что они слишком распустили старшую дочь:

– Учти, что я не брошу своего ребенка и не буду заставлять ее делать то, что она не хочет. Я прожила слишком неприметную жизнь, постоянно себя хороня, чтобы еще заставлять дочерей следовать за мной.

– Но… Ты что, позволишь ей уйти?!

– Если она будет чувствовать одобрение, то никуда не уйдет.

– Одобрение?!

– Оставь свои дворянские замашки. О моем прошлом ты знал, однако же…

– Тебя я любил.

– А дочь не любишь? Нелюбимой она стала, когда начала задавать тебе неудобные вопросы и противоречить?

– Что ты говоришь… Нет, Маша, я долго терпел и тебя и ее, на этот раз все будет по-моему.

– Прости, но тогда я стану на ее сторону.

– Как угодно.

Мария неслышно вышла. Иван Тимофеевич со вздохом закрыл лицо толстеющими пальцами. Ему вовсе не хотелось рушить семью, что-то выяснять, кого-то наказывать… Разрушений и боли на улицах и фронтах России и так было достаточно. Но полнейшее безволие жены и отрешенность Веры невольно вели его к открытому конфликту с Полиной, которая непонятно по какой причине старалась ему досадить. Может, она пыталась через него отомстить тем, прошлым мужчинам матери, о которых догадывалась?.. Или винила его в том, что он не может сдержать ее. Но как он мог ее сдержать, зачем она требовала этого от него?..

37

Мария Валевская вообще была не склонна к отношениям. Но обстоятельства когда-то вынуждали ее быть неуловимой и роковой. Несколько последних лет она была как будто вовсе несуществующей. Она много играла на пианино, читала и часто вечером отправлялась гулять по саду или Петербургу. Она лишь преобразовывала свою природную угрюмость, делая ее загадочной и привлекательной. Мятежный дух Марии обрубился событиями и несвободой. Она мужчин не любила и не хотела, а они почему-то так и летели к ней.

Так же мало она тяготела к объяснениям. Поэтому, начав утро с омовения и вместо завтрака внизу под надзором семьи подойдя к роялю, она не ожидала, что старшая дочь, проникшая в комнату, не сводит с нее глаз с непонятным противным блеском.

– В чем дело? – спокойно спросила Мария, предугадывая неприятное объяснение и чувствуя, как кровь отравляется чем-то мерзким.

– Мама… Я давно хотела поговорить с тобой об этом, да все не хватало смелости.

– Тебе и не хватало смелости? – усмехнулась Мария.

– Ведь отец мне не родной? – выдохнув, спросила Поля напрямик.

Мария хмыкнула.

– Кто же внушил тебе это?

– Были люди.

– Эти из новых анархистов?

Полина ничего не ответила.

– Веру ты берегла, а о тебе я знаю всю подноготную.

– Вера знает.

– Знает?!

– Да.

– Почему ты ей сказала, а мне нет?!

– Чтобы эта сцена состоялась раньше?

– Ты всегда так ко мне относилась… Ты… Она… Ты ей сказала…

– Она терпимее к людским порокам.

– А я, что, такая узколобая, что никто ничего не пытался мне объяснить?!

– Нет.

– Она всегда была твоей любимицей…

– Что за нелепые упреки? Я готова бросить все ради тебя.

– Она младшая, а им вечно все самое лучшее.

– Она нуждается в опеке больше, чем ты. Ты всегда показывала мне свою самостоятельность, не так ли? Вера была болезненная и ласковая, а ты вертелась, как юла и не выносила показывать свою потребность в ком-либо.

– А ты же была не из тех, кто просто так раздаривает любовь.

– Я люблю вас больше, чем ты воображаешь. Ты считаешь, что недополучила от меня ласки, а Вера получила больше, чем надо, но не забываешь ли ты, как сбрасывала мою руку со своей головы? А ты ощетинивалась еще больше. Любовь не снисходит просто так – мы учимся ее заслуживать.

– Я не могла вынести зависимость от кого-то. Для меня это так же отвратительно, как жалость ко мне. Как будто я проиграла.

– Вы всегда были слишком особенными…

Полина устала думать. О вечном ощущении, что мать куда-то уплывала, даже читая им сказки, даже смеясь с ними и прыгая по кроватям, вдрызг разметая пыльные перья из подушек.

– Значит, это правда… Я всегда считала себя чужой в этом доме.

Поля закрыла глаза, забыв признаться, что ей нравилось чувствовать себя чужой и в семье и в жизни. Поэтому она нашла прибежище сначала в неистовой борьбе, а потом в неистовой страсти.

– Я чувствовала то же самое в своем доме. Так бывает чаще, чем ты представляешь. Наступает момент, когда ты понимаешь, что что-то с этой жизнью не так для нас, а все делают вид, что все прекрасно…

– Чья я дочь, мама? Того офицера, да? – надрывно спросила Полина, не желая слышать ответ.

– Ты уцепилась за мысль, что Валевский не твой отец, как за якорь? Поэтому ты ему ничего не должна и не обязана терпеть? Но прости, ты родилась через два года после смерти моего любовника.

Полина громко дышала. Казалось, она не была удовлетворена.

– Кем ты меня считаешь? Дрянью, которая из мести могла выйти замуж? Да кто и в каком забытье мог бы так сделать? В дешевых романах – отомстить даже не возлюбленному, а чьей-то там сестре. Человек не так прост, чтобы какой-то его поступок или отношение к кому-то другому можно было охарактеризовать так однобоко. Все, что мы делаем, мы делаем для собственной выгоды. Пусть даже речь о самопожертвовании – оно приносит моральное удовлетворение. Самоубийство приносит избавление. Месть – злорадство. Я хотела семью после всего этого, после смерти моего дорогого Саши… Я хотела покоя.

– Каково это, мама?

Мать посмотрела на дочь мутным ненавидящим взглядом.

– Каково? – жестко отчеканила она, словно сомневалась в разумности своей дочери. – Омерзительно! Я не жила, я существовала! Приходя к себе, я часами сидела на одном месте и старалась избавиться от этой брезгливой дрожи, сознания себя грязной. Кретины вокруг шептались, что я верчу любовниками как хочу. Да это они мной вертели! В силу своей природы, в силу непреложного закона вещей. Я лишь играла по их же правилам, нарастив зубы для выживания. Я ни за что бы не вступила на это поприще, если бы не обстоятельства. Я тогда мало рефлексировала. Перегорела тогда – слишком безумна и сжигающа была молодость. И опустилась в сплин.

Полина поникла, ее апломб разом куда-то испарился. Для нее всегда загадкой была фатальность матери и ее вывернутое умение везде видеть трагедию, годящуюся, скорее, для чьего-то переложения ее жизни.

– Прости, – тихо сказала она.

– Поля, – Мария задребезжала тепло. – Когда ты была на подходе, я страшилась. Я не видела себя хорошей матерью – слишком озлобленная. Но любовь пришла, видя ваши щечки и шажки. И от этого не скрыться. Наверное, не всем женщинам дано любить своих детей, не все чувствуют под копирку… Я с недоумением и страхом ждала детей, не находя в себе чувств, о которых все кругом твердили. И чувствовала вину за то, что не люблю идею своих детей, не могу рассыпаться в восторгах от этого. Младенцами я недолюбливала вас за страдания и несправедливость, которые вам еще предстоит понять и молча с ними бороться. Наверное, я слишком много думала – мысли вредят беременным. Может, потому и не любила, что понимала – бороться вы не сможете, пойдете на поводу. Отсюда росло и неприятие, отрешенность от кого-то, кто заведомо обречен. Я радовалась обеим вам. Первые дети не так изматывают, делают тебя не собой. Я вас любила, но не могла избавиться от брезгливости по отношению к вам. Сейчас я смеюсь, вспоминая это. Женщины глубже, тоньше. Я вижу это в вас. Вы не безмолвные страдалицы, в вас обеих стержень. Хорошо, что вы родились девочками. Мы чувствуем палитрой, полями. Хоть отчасти я тебя понимаю. Твою неудовлетворенность. Она присуща каждой умной женщине. И если я порву из-за тебя с твоим отцом, я это переживу, хоть мне и будет тяжело рушить столько лет. Спокойных, сытых лет с ним. Но я не переживу, если ты проживешь обычную женскую судьбу невидимости. Поэтому, прежде чем с кем-то куда-то бежать, ты подумай.

Мария прикрыла веки. Она не сказала, что Вера вовсе была нежеланным ребенком, но, родившись, был куда прекраснее, чем ее предчувствие. И как после этого пути перерождения в любви к беззащитным существам Марии болезненно было смотреть на сепарацию дочерей, на то, как они все меньше нуждаются в ее недостаточно, наверное, устойчивой руке.

Полина молчала. Она была поражена такой неслыханной откровенностью. Она была благодарна.

38

– Как ты можешь? Как ты смеешь?! – кричала Вера срывающимся от отчаяния голосом накатывающей ненависти.

Полина с осатанелыми, но полными решимости глазами дробила ладонями с размаху дверь за дверью, мчась к выходу.

– Остановись! – выла Вера, не зная, что хочет больше – дать ей пощечину или зарыдать. – Мать больна, о чем ты думаешь?!

– Вы меня своими мещанскими штучками на дно не утащите, – отрезала Полина каким-то отстраненным, грубым голосом и вылетела на лестницу у входной двери, пока чемодан бился о ее колени.

– А мы с матерью что делать будем? Сгинем вовсе?! Нам есть нечего!

Вера бессильно стояла и смотрела, как сестра садится в экипаж, возницей у которого был Игорь, криво ей улыбнувшийся. Его змеиные глаза долго еще стояли перед ней, даже когда оба, подняв пыль, растворились в безызвестности. Вера не могла даже поднять рук от свалившейся на нее усталости. Происходящее казалось туманным сном, она не могла в него поверить. Она не могла вернуться в дом без половины своей прошлой жизни. В это просто не верилось. Поэтому продолжала стоять на ноябрьском ветру. Идти в дом… где все делали вид, что ничего не случилось. Дом, который должен был стать хотя бы кратковременным спасением в сумятице столичного междувластия. А становился с каждым днем все опаснее во взглядах снующих мимо мужиков, затаенно ожидавших вестей из Петрограда.

Полинина эгоцентричность пожирала все на ее пути. Потому, наверное, она с такой страстью и отреклась от нее, склонившись перед кем-то еще более эгоистичным. Может, ее поразило, что кто-то сильнее ее. Или так ей показалось.

Воевать?.. Ее сестра, привыкшая если не к неге, то точно к наличию необходимого, как бы ни кичилась собственным аскетизмом в потребностях. И куда?.. На войну, в грязь, ужас, мат, мужичье… Ее сестра, которая должна эти темные времена быть их опорой и движущей силой к выживанию. В мечтах Полина на боевом коне поражала своей смелостью в бою и зубоскало усмиряла зарвавшегося мужика.

Ее Полина… Подруга, пусть и насмешливая, ее детских дней, так повлиявшая на ее развитие и восприятие мира. Девочка, открывшая ей так много фактов, почерпнутых из глотаемых книг. С которой они вместе тыкали пальцами в муравьев и бросались, скрывая друг от друга страх, перелезать через низенькие каменистые ручейки в окрестностях их усадьбы.

И всего этого нет теперь… Ни Поли, ни прежнего круга, ни прежних мыслей… Одна пустота и растерянность от оголтелой, серой и холодной яви. Невообразимой на стачках, когда так истово верилось, что, стоит только низложить царя, и все молниеносно наладится.

За туманом отчаяния Вера увидела Ярослава, шагающего к ней. Она безынициативно смотрела на него и не могла понять, как он здесь оказался, словно позабыв, что они соседи. В противовес своей обычной непробиваемой харизме он выглядел расстроенным.

– Как ты? – спросил он скупо.

Вера непонимающе смотрела на него.

– Твой друг только что разрушил мою семью, – ответила она хрипло.

– Твоя сестра соблазнила его на это.

Вера хмыкнула. Она даже не чувствовала сил разрубить его нелепую уверенность.

– Ты никогда не любил Полину…

– Я особенно не задумывался о наших с ней отношениях. Мне жаль Игоря.

Вера сжала зубы. Пронзающая боль в душе странно улеглась – она расхотела разубеждать Ярослава.

– Я не в ответе за свою сестру, – сказала она только.

– А я за своего друга.

– Мне казалось, ты имеешь влияние на людей.

– На Игоря сложно иметь влияние.

Оба замолчали.

– Виды здесь красивые, – сказал он, смотря вдаль, на буйство среднерусской зелени.

Вечер расправил сердце туманом, призраком восстающим от самой травы.

Вера начала гогочуще смеяться, прерываясь на пугающие всхлипывания.

– Мне сейчас просто необходимы твои рассуждения о пейзажах.

– В общем, если нужна будет помощь, обращайся.

Вера закрыла глаза руками. С чего он взял, что ей нужна помощь? Все разрушено, помощь опоздала. Едва ли он сможет заглушить душевную боль. Ей очень хотелось, чтобы он ушел, потому что она боялась расплакаться и показать Ярославу свою слабость. А это было неприемлемо – рыдать перед посторонним мужчиной. В ее понимании мужчины и так необоснованно считали женщин немощными, а Ярослав с его повадками был сосредоточием этих странных далеких существ, неизменно поступающих так, как удобно им и заставляющих женщин приносить жертвы. Показать себя эмоциональной и нарваться на скупые утешения казалось неприемлемым. Особенно после примера Полины. Полины…

– Спасибо, – только и смогла вымолвить Вера и побрела обратно в дом, упаковывать ценные вещи до грозящего разграбления имения. Никто теперь не был уверен в завтрашнем дне.