– Какая же она премиленькая, хоть и сморщенная, – как и все матери, Тоня льстила красоте ребенка, говоря и глядя на улыбающееся лицо помолодевшей вместе с тем, как опасность жизни ее любимицы миновала Надежды Алексеевны. – А где же Миша?
– Сидит под дверью. Его, кажется, до сих пор бьет дрожь. Но он не желает показывать этого, делая вид, что простудился, – свысока улыбнулась Надежда.
На рассвете следующего дня Тоня умерла. До домашних не сразу дошел смысл слов доктора, когда он (не тот уже, что принимал сына), смущенный и находящийся в отвратительном расположении духа, сообщил им это. Ему не впервой было видеть отчаяние, скорбь, печаль или скрываемое за унынием облегчение, но привыкнуть к сообщению страшных вестей он не мог, жалостливо созерцая неподдельное горе.
Федотов тихо плакал на том же месте, где его настигло известие, не опасаясь глаз. Крисницкий же, как в тумане, не понимая разумом и твердя: «Нет, нет, неправда», вскочил с места, побежал в открытую дверь, чуть не упал по пути и, запершись, неподвижно лежал на полу, не плача, не ропща. Казалось, всю душу из него вытянула ее смерть. Поминутно он возвращаясь мыслями к последнему разговору с женой и мог поверить, что это было действительно в последний раз. Казалось, вот сейчас, сию минуту, ее легкая поступь разбудит величественный сон дома, умелые руки возьмутся за кисть, а понимающие глаза, в которых скрыто больше, чем казалось с первого взгляда, осмотрят его и найдут путь ослабить гнет мыслей.
– Родильная горячка, – бессильно шептал в это время Денис Сергеевич, чтобы хоть каким-то действием не дать сползти сознанию на нижнюю ступень отчаяния, – ведь чаще случается у тех, кто первый раз производит на свет дитя…
Через некоторое время Крисницкий опомнился и, не выходя из забытья, медленно направился в спальню, ставшую последним приютом Тони. Долго он сидел возле бездыханного бледного призрака той, что несколько дней назад существовала, а теперь осталась на земле лишь воспоминанием. Опустив голову и чувствуя, как бездна в душе становится невыносимо огромной, он думал о несправедливости жизни. Об этой теме он часто размышлял сам с собой, но сегодня она перестала быть отвлеченной. Он был убежден, что угнетенные сами виноваты в том, что позволяют доводить себя до нищеты, и признавал, что не следует помогать бедности, поскольку неимущие ничего не делают для улучшения своих условий, прозябая в варварстве и бездействии. Но Тоня была другой, и он невольно восхищался ее милосердием, пусть и думал, что она заблуждается.
26
Очередным беспросветным, несмотря на июнь, утром потерянная семья собралась за столом. Приехавшая сразу после получения письма с трагичным известием Надежда Алексеевна бессловесно утирала глаза платочком. Крисницкий угрюмо сидел, уставившись в одну точку.
– Я думал – успеется еще налюбиться, и счастья хлебнуть, и пожить. Тоня подождет… и просчитался, – бросил он повисшую в давящей тишине фразу, сам не зная, кому именно адресует ее.
– Затем жизнь и нужна, чтобы ценить каждое мгновение, довольствоваться минутой и грезить о большем, – невесело отозвался Федотов. – Не могли же вы забросить дела и терять прибыль! Не того вы склада человек.
За затворенными дверями послышался плач ребенка. Крисницкий, опомнившись, поднял голову и рассеянно прислушался.
– Ну, что там? – в конце концов крикнул он.
В столовую забежала перепуганная няня старшей дочери, молодая девушка из обедневшей дворянской семьи. Ее приглядела Тоня во время одного из посещений фабрик, где та тщетно искала работу. На руках девушки отчаянной истерикой заливалась Алина. Она из темно – розовой, какой была вчера, сделалась багровой.
– Алиночка все плачет, – всхлипнула Надежда Алексеевна. Ничьих рук, кроме материнских, не признает.
– Придется привыкать, – бесцветно констатировал Федотов.
Глаза его опухли от плача, но он, хоть и подергивая ртом в готовности каждую подходящую минуту разразиться новыми слезами, в чем находил безмолвную поддержку Надежды, держался.
Закончили день Крисницкий и Федотов за бутылкой. Оба были достаточно уже навеселе, поэтому отчаянно сентиментальничали и видели свое положение не таким пропащим, как всего час назад.
– Хорошо еще, что от Тонечки детки остались. Не пережить было бы, если бы она ничего не создала, бесследно уйдя, – прошептал Федотов, забивая голос только что опрокинутого бокала сигарой.
– Она не ушла бесследно, – тяжело ответил Крисницкий, понижая голос почти до хрипа. – Люди не стираются окончательно с лица земли, пока есть кто-то, кто помнит их. Это не мои слова, но точно описывает то, что я хочу выразить. Впервые со мной такое – хочется говорить без умолку, а нечего, все выжжено… И знать бы еще, что поймете…
– Уж попытаюсь… Теперь, если вас действительно терзает то, что вы мало времени отводили семье, вы можете отойти от дел и передать все управляющим, занимаясь воспитанием детей. Двое – не шутка, а спихнуть все на нянь и гувернанток я бы не посоветовал… Слишком много размолвок между отцами и детьми в наше время.
«Да что он мелет? – в ужасе уставился на тестя Крисницкий. – Чтобы мужчина занимался домом? Совсем тронулся».
– И толстеть, как иные? – отшутился он, не желая в такое время ввязываться в ссору. – Избавьте. Никогда не понимал, как высокородные графия живут бездельем. И потом, сейчас время слишком неспокойное, чтобы все бросить и уйти в тень, предоставив остальным разгребать все.
Сам того не понимая, он озвучивал то, что думал Федотов. Тому стало противно, как будто его уличили в чем-то нелицеприятном.
– Тут вы не правы, – попытался возразить Федотов, вытягиваясь в кресле. – Управление имениями – тяжелая обязанность, требующая смекалки. А сколько женщины отдают воспитанию детей?
– Вам ли не знать, что сегодня легко отдать все в руки управленцам и спокойно смотреть, как они грабят вас. Все больше дворян подвержены великой русской напасти – лени. Что до женщин, они, кажется, больше озабочены фасоном своих шляпок, чем детьми.
Потеря Тони не мешала Михаилу нелестно отзываться о дворянках. Она стояла особняком ото всех. Возможно, были и другие Тони, но лично он их не знал, поэтому говорил вполне искренне, хоть и не без чувства, что снова гипертрофирует. Тоня часто говорила: «У всех по-разному». А он все только опошляет и чешет всех под одну гребенку. По крайней мере, в разговорах. Вне их он вообще не размышляет на такие темы. Мнения и отзывы о высшем свете в последнее время складывались в нем сами по себе, без логических усилий.
Лицо Федотова осунулось и выглядело жалко, думалось Крисницкому, с этой непонятного рода бородкой, поникшими усами, измазанными вином, ртом как скоба… Почему все вокруг утратило свежесть и яркость?
27
– Как она вообще попала под ваше крыло? Она ваша внебрачная дочь? А по вам и не скажешь, что вы шалили в молодые годы, – Крисницкий попытался сбито усмехнуться, но вышло похоже на всхлип.
Больше он не пытался иронизировать. Голова его затуманилась, и он благословлял это блаженное чувство. Приступы рыдания поминутно находили на него, пока он был трезв. Стоило забыться, отойти от печальной реальности, становилось легче. Он мог даже улыбаться. И потом, как набат, ударяла мысль: «А ведь Тоня…» И все повторялось как в ту минуту, когда он впервые понял, чего лишился вместе с женой. Отчего только теперь она начала играть такое значение?! Да, раньше он порой был ослеплен ей, но как-то не до конца, всегда в его думах оставалось место чему-то еще. Быть может, он просто слишком эгоистичен и сейчас разрывается не потому, что Тоня ушла, а потому, что он не знает, как жить без нее и что делать. «Так ведь вся скорбь о родных к этому и сводится», – словно обрубила его тяжелая острая мысль. А еще навязывают сказочку о любви… Разве что о любви к себе и страхе беспросветного одиночества. И вдруг Крисницкий решил, что не сможет без нее.
– А вы что, не знаете? – непритворно, как показалось Крисницкому, перед глазами которого плясали уже искорки, а голова тяжелела, попутно наливая податливое тело подогретым чугуном, пропел Федотов, опуская сигару на кафтан и не замечая, как та прожигает дорогую ткань.
– Как я мог это знать, если вы со мной почти не разговаривали, – съязвил Крисницкий.
– А… Ну да, видно, не хотел Тонечку компрометировать перед женитьбой. Неужели вам в благородном вашем свете, что вы так обожаете, не напели? Там же знают даже то, чего сами люди про себя не подозревают. Хотя, как я как-то сказал Тоне, никто истинно не знает ничего наверняка, бродят лишь какие-то полусумасшедшие сплетни.
– Я не люблю сплетен и уж тем более не рыскал бы намеренно, – ответил Михаил.
В обычное время он непременно почувствовал бы укол обиды. Но обыденными обстоятельства этих дней невозможно было вообразить.
– Не была Тоня моей родной дочерью, но любил я ее именно отческой любовью. Никого дороже у меня не было за всю жизнь.
Крисницкий был заинтригован, и Федотов со вздохом и тайной радостью приготовился поведать свою непростую историю в лучших традициях повестей Тургенева. Крисницкий, когда позволял себе задуматься о фигуре Федотова, что случалось нечасто, почему-то отождествлял его именно с тайно любимым своим писателем. Он читал всю необычайно развернувшуюся именно теперь русскую словесность, но Иван Сергеевич стоял особняком ото всех прочих и плыл поэтому на недосягаемой для всех прочих высоте. Все были они, а Тургенев существовал сам по себе в эфемерном пространстве как величайших художник, прежде всего художник с дивным чувством прекрасного. И эти мысли ему внушила Тоня… Опять, всегда, постоянно Тоня, Тоня, Тоня.
– Вы были любовником ее матери? – высказал Крисницкий давно пришедшую на ум догадку, по привычке, если слышал что-то щекотливое, сужая глаза.
В обычное время Федотов оскорбился бы, но сейчас тихо хмыкнул и постучал белоснежными пальцами по лакированной крышке небольшого столика.
Михаил типично мужским движением оперся приподнятым телом на локти о тот же самый стол и с интересом остановил горящий неуемный взгляд на собеседнике, чьи стушеванные очертания скрывали пробивающуюся уже лысину, скорбные морщины и придавали фигуре Дениса Сергеевича значимость и даже загадочность. Сейчас он казался не комичным даже, а глубоко несчастным. И это вместе с сочувствием вызывало боль, что и сам Михаил способен теперь превратиться в опустившегося представителя привилегированного класса господ – землевладельцев. «Неужели никому не избежать этого? С годами мы утрачиваем способность беспричинно радоваться, стихийно любить… И многое еще утрачиваем. И чахнем лишь над златом и собственной значимостью».
Федотов, покашляв для приличия, начал свою исповедь, историю, что терзала его многие годы. Порой он и рад был бы поделиться ей с ближним, но то святое, что накрывало его при воспоминаниях о единственной любви, не подпускало к себе. Порой он приходил к Надежде Алексеевне, но она говорила что-то не то, что-то приземленное, пошлое, недостойное, или смотрела как-то не так, или занималась другим делом, не обращая на его многозначительный вид должного внимания. Все это оскорбляло Федотова и надолго отнимало охоту откровенничать. Прячась в своем спасительном кабинете, он вновь и вновь вдавался в святые, ставшие основой существования воспоминания. Денис думал, что после исповеди Крисницкому они станут ближе… И ошибся.
– История моей жизни, конечно же, началась задолго до встречи с ней. Конечно, она началась задолго до того, как я вообще оказался способен на то, чтобы понять, что же это, в самом деле – жизнь. Огромная, опасная, полная миллионов граней, возможностей и путей взаимодействия людей между собой, пугающая, но нет ее прекрасней, а смерть – плохая ей замена, поскольку не дает ничего, кроме покоя. Но иногда он желанней всего… Так я размышлял, прощаясь с единственной женщиной, способной успокоить меня и одарить желанным благоденствием. Сознание счастья приходит тогда, когда его уже нет и в помине.
Но я не желаю сегодня распространяться на тему моего взросления или того, как я пришел к пониманию, что все в мире отнюдь не просто, проще говоря, о моих весьма скромных философских исканиях. Нет, об этом я вам расскажу, непременно расскажу когда-нибудь во время семейного визита в мое имение с подросшими детьми. Тогда и вы, возможно, постареете. Не физически, нет, вы прекрасно держитесь и смотритесь для своего не юного возраста, что достойно похвалы. Но гораздо более страшна старость душевная, когда ничего уже не смыслишь и не жаждешь, нет той неутомимости, лютости помыслов, если хотите, которая отличает молодых. Возможно, в какой-то мере, если рассказ мой будет не слишком размыт и академичен, вы поймете, что руководило мной и руководит до сих пор… Но довольно глупой болтовни, иначе вы заклюете носом прямо на вашем шикарном персидском ковре.
Семья Стасовых поначалу относилась к числу уважаемых, но не слишком достаточных дворян, что не редкость и в наше время, а уж тем более не было редкостью в ту пору. Они, как водится, всеми силами пытались закрыть для посторонних глаз свое отнюдь не блестящее положение, оскорблялись, если речь заходила о деньгах, и старались по мере возможности устраивать вечера, на которых с достоинством и скрытым страхом демонстрировали, что все не так еще жалко, как об этом, вероятно, толкуют.
Увы, главным оружием в достижении ими целей вернуть блестящее положение стала младшая дочь – Анна. Как ни обыденно это звучит, это правда. С малых лет они воспитывали ее с мыслью, что нет ее на свете прелестней и что должна маленькая Аня сделать самую блестящую партию, тем самым вернув семейству своему былое величие. Потом-то я понял, какую роль это играло в становлении ее отнюдь не простого характера.
В 1839 году мне сравнялось двадцать три года, и я недавно выбрался из кадетского корпуса первого класса, в чем мне помогла семья Стасовых благодаря меркнущим связям с власть имущими. К сожалению, безынициативность и болезнь отца быстро избавили их от этих полезных соприкосновений, но в отрочестве я еще застал их сравнительно обеспеченными. Почуяв, наконец, свободный пьянящий воздух Петербурга, отправился туда в тайной надежде познать настоящие чувства, обрести прекрасных друзей, продвинуться по службе, словом, пожить ярко, самобытно, совершить то, чего никто не додумался совершить до меня и на лаврах почестей и блаженства протянуть счастливо отведенный мне срок. Первым делом моим по приезде в столицу стояло навестить дальних родственников моей семьи Стасовых, чтобы облобызать как следует ручки алчного ворчуна Александра, который уже не был хорош собой, хотя и не так испит, как год спустя, когда я посватался к его старшей дочери. Мне предстояло выразить почтение человеку, единственной заслугой которого были его дети… Жена его, уже безразличная ко всему, единственное утешение находила в помыкании прислугой и многозначительном каждодневном обсуждении соседей.
Когда от матери я наслушался про подноготную их семейки, убежден был, еще ни разу не видев Янину, старшую дочь, повзрослевшей, что она заносчива и несдержанна. А папаша только забавляется ее манерой высказывать все в открытую и резко обрывать мать, попрекая ее в отсутствии чуткости и стремлении познавать окружающих, а не иронизировать над их слабыми сторонами. Когда я подростком наведывался в их гостеприимный, но отчего-то казавшийся мне неприятным (вероятно, в силу царившей в нем атмосферы) дом, я через мысли о военных походах и небезобидных мальчишеских шалостях недоумевал, что такое бормочет эта девочка. С горящими глазами Янина декламировала Пушкина и распиналась, несмотря на явное свое недоумение на родителей, перед семьей, которая мало интересовалась ходом мыслей дочери, о свободе, выборе и прочих не занимавших меня тогда вещах. Теперь-то, через призму стольких лет я понимаю, что она рвалась на свет из того мрака, где обитала по не зависящим от нее обстоятельствам. Но тогда мне всего лишь было скучно и, пожалуй, жаль ее, поскольку в нашей мужской, как мы ее считали, среде юных военных к женщинам не принято было относиться всерьез. Они предназначались для украшения жизни, а, впрочем, я не задумывался над этим.
Но в тот визит я был приятно удивлен не только произошедшими с убранством дома переменами, ибо он стал менее неряшлив, но и тем, чем стала Анна. Возможно, теперь я не помню все в столь тонких подробностях, как тогда, порой мне даже кажется, то время в моем сознании обрастает какими-то новыми деталями, не имеющими отношения к действительности, но общий ход событий и чувств я попытаюсь восстановить.
Мать почтенного семейства одна встретила меня в гостиной и пролепетала что-то о том, что рада меня видеть и подобные глупые банальности, которые говорит любая хозяйка любому, исключая самого неприятного, гостю. Я не поверил этой иссушенной женщине, хоть и был в ту пору чрезвычайно глуп, горяч и вместе с тем самонадеян, пусть и прятал все это под личиной искушенности, которая кажется теперь так смешна. Бывалым я не пытался быть, но до наивности не скатывался, поэтому понял, что Мария Матвеевна недовольна, что я не предупредил о визите заранее. Тогда, представ в их гостиной с полинялыми обоями, я потускнел сразу, поскольку в глубине души был убежден, что мне везде теперь будут рады, я ведь так молод и свободен, а жизнь зовет меня!
Отговорившись парой фраз, хозяйка замерла словно и ушла в тень, предоставив Янине улаживать все с нежданным гостем.
– Я не успел уведомить вас о намерении прибыть, но послал письмо вашему батюшке о том, что вскорости намерен приехать в Петербург и желал бы наведаться, – обронил я после заминки в разговоре, чтобы хоть как-то оправдаться.
Положение мое тут же показалось мне нелепым, я уже готов был согласиться, что глупо было по прошествии нескольких лет ждать радушного приема. Мне казалось, я чувствую неодобрение обеих, так безразлично они роняли на меня взгляды светлых аристократичных глаз. Наконец, Мария поднялась, и, явно тяготясь моим обществом, скрылась под пустяковым предлогом.
– Да, я понимаю, не оправдывайтесь, – сказала Янина Александровна, а мне досадно стало, поскольку я понял, что действительно моя речь выглядит как оправдание. И в то же время был уязвлен, что она высказала это вслух, никак не замариновав и не обличив в приличную форму иносказания, как это делали все всегда, желая уколоть. – Моя неучтивость, как вы изволили заметить, вызвана лишь обидой на то, что вы раз за разом наблюдаете разложение нашего семейства.
– Что же произошло? – чувствуя поднимающуюся из души мертвым комом тревогу, проронил я, заранее почувствовав угрызения совести, поскольку распространял про них нелицеприятные сведения в кругу знакомых.
– Мы идем на дно.
– Как? – опешил я.
– Обыкновенно, – грустно улыбнулась она. – Мать больна, без нее все распадется окончательно. Тяжко думать об этом.
Я сбился, промямлил что-то… Меня не учили, как отзываться на подобную откровенность, как проявлять радушие. Обычно хватало ничего не значащих комплиментов, которые забудутся на следующий день. Я вел себя как олух в тот день, и мне непонятно, почему Янина не отторгла меня, когда совсем скоро я полюбил ее, тронутый ее пылом в спорах, ее манерой держаться в компании мыслящей молодежи…
– По крайней мере, – наконец нашелся я, – вы можете искать помощи у меня. Хотя, думаю, все образуется. Выше нос!
Она кивнула, хотя я видел, что Янина не думала воспринимать мои слова как нечто большее обыкновенной вежливости. Передо мной встал тяжелый выбор – проявив чрезмерную заботу, я бы вызвал недоверие и отпугнул ее, проявив недостаточно – отдалил бы от себя. Тогда мне казалось, что очень легко сломать разумную грань. Весь остаток визита сидел я будто на иголках, мялся, выглядел полнейшим остолопом. Янина же вела себя более чем достойно с таким собеседником, не замечая словно моих промашек и улыбаясь моим неловким шуткам. Я мигом пожалел о бывшем, слетевшем с меня уж суждении о меньшой дочери, как об объекте почитания и поклонения.
Анна была любимица, это я раскусил давно, поддаваясь господствующему мнению не в моей голове – собственного суждения я не сформировал, да и не тяготел к этому. Потому что не такая колючая, потому что больше потакала отцу, а не оценивала его четко и без приукрашивания, открыто критикуя, что бесило его. Такая милая девочка была, улыбчивая. И меня слегка влекло к ней, но позже я сделал четкий выбор…
– Так кто же из двух сестер стал матерью Тони? – не вытерпел Крисницкий.
– Терпение, мой друг, – почти улыбнулся Федотов, погружаясь в омуты прошлого и находя в этом явное наслаждение. – Кидаясь в мягкую прохладу подушки вечерами, я не думал о Янине, ее круге общения, о своем отношении к ней. Я просто улыбался оттого, что узнал за день что-то хорошее. И воспоминание это, пробиваясь сквозь завесу иных мыслей, грело меня, поддерживало огонь. Но вскоре все поменялось, я начал грезить именно о ней и волшебном мире, что она открывала мне.
Мне так надоела эта прилизанная затисканная жизнь любимца семьи, что я вел, пока они были стеснены… И я взбрыкнул. Мы, как все люди во все времена, отчаянно карабкались к счастью. А у каждого это свое понятие. Если деньги, сомневаюсь, что такие люди испытывают непреложное удовольствие. Лишь спокойствие и защищенность. Хотя, как знать…
Понемногу мы начали беседовать, видеться… Постепенно смысл слов Янины, ее идей, убеждений стал выплывать для меня из сизой дымки, и я испытал восторг. Она сама словно становилась более отчетливой и приятной по мере того, как я узнавал ее, и это узнавание тянуло меня. В то время я, как большинство горячих романтичных молодых людей моего времени, готов был влюбиться в любую красивую девушку, поскольку жаждал любви. Так уж нас воспитывал наш век с неотъемлемой поэзией, раутами и дуэлями… Казалось, сам воздух пропитывался атмосферой красивых слов и мыслей, возношения дам, высокой чести, ирреальной идеальной жизни в воображении, лишенной пошлости и даже в какой-то мере физический взаимодействий… Быть может, вам теперь как человеку практическому это покажется смешным. Но Янина была больше, чем просто хороша.
Обычные барышни, распространяющиеся о веерах и своих партиях, не представляли для меня более интереса, настолько на их фоне блистала оригиналка, свободная, стихийная Яня! Моя Яня… Вместе мы посещали собрания молодежи, тихие и неприметные (после восстания декабристов перестало быть модным открыто выражать неудовольствие чем-либо). Меня всегда восхищало то, что она говорила, поскольку мне казалось, что такое свежее смелое суждение мне никогда не возыметь самому.
Будни мои теперь часто освещала ее улыбка, и ничего другого я и не желал. Я не строил далеко идущих планов, просто наслаждаясь происходящим. От ее редких осторожных прикосновений по моей коже шли благодатные теплые полосы. До сих пор помню те мгновения! Какое-то затуманенное успокаивающее счастье… И течь минут не улавливалась вовсе. Да и глаза открывать не всегда хотелось.
Нас ждала впереди вся жизнь… Прекрасная, невыносимая… Вот что притягивало, волновало, не давало покоя тем, кто смотрел, как счастливо и печально-недоуменно мы живем. Не знали мы, что будет дальше и слегка побаивались этого несмотря на все свое счастье… И все оборвалось в одночасье. Янина оставила меня вопреки своей воле. Мне оставалось лишь жить воспоминаниями, быть заточенным в том доме, где она дышала, где мерила торопливыми шагами гладкий отражающий свет окон пол. Я не входил в число людей, имеющих возможность оправиться после такого, для которых другой человек не был необходимостью, и сдался… Моя жизнь, в сущности, была не нужна мне больше. Потому что я понял простую истину – без Янины она не стоила и гроша. Лишь с ней умел я быть счастлив настолько, что забывал себя.
– Я чувствую сейчас то же самое…
Денис Сергеевич недоверчиво покосился на зятя, представляя, как скоро он женится после окончания траура, этот элегантный ухоженный мужчина во цвете лет. Сам Денис вопреки прогнозам не чувствовал особенной боли – он высушился будто; все, любую привязанность и даже боль, чувствовал приглушенно.
– В любом случае, – попытался он сгладить неловкость, – нам остались дети.
Здесь Денис понял, что знает много, но недостаточно много, чтобы описать все непосвященному в перипетии судеб нескольких семей, их чувства и мечты более двадцати лет назад… Это отпечатывалось в его сознании в виде самого ценного, чем располагает старость – воспоминаний. Предоставим же обоим героям и тем, кто существует на самом деле, любезное право узнать почти все. Ведь человеческие чувства и взаимоотношения едва ли когда-либо удастся раскрыть до конца, ничего не упустив.
Почему он не рассказал это Антонине в свое время, Федотов понять не мог. Он словно все ждал, что она повзрослеет и глубже поймет произошедшее. Не станет судить мать и ее сестру за их пыл и истовую жажду вырваться из оков времени. Она была и оставалась для него ребенком, незапятнанным грубостью и пороком ребенком, и он не решался, считая, что времени открыть воспитаннице все у него будет достаточно. Теперь же, сломленный, озадаченный, он уже не заботился о престиже почивших героев той давней трагедии и, не особенно щадя их облик и высказываемые суждения, порешил открыть все Крисницкому. Тот поймет, сам имеет столько потаенных сторон…