Варя облеклась в платье цвета травы, перечеркнутой ветками, начертала розово-коричневые губы поверх своего лица. С заостренным книзу подбородком и выточенными стройностью скулами, не размениваясь, перешла к сути спустя пару часов вводных сплетен и смакования новостей.

– Хорошо жить как ты, без видимых порезов на сердце. Какой-то нежной.

– С чего ты взяла? – огорошенно спросила Мира. – Ты думаешь обо мне лучше, чем я того заслуживаю.

Мира видела себя отвратительно сорвавшейся с катушек грешницей, пробудившейся за годы осознанности и обилия свободного времени. И даже упивалась этим. Хотя следом догоняла боль запоздалого признания, что жизнь идет как ей вздумается, и бесполезно закалять себя на ее планирование. Раньше она не желала повторять за матерью ее вялые сетования, но каждая цветаевская невстреча словно затягивала в круговорот усталой правоты пессимизма.

– А разве нет? У тебя такой чистый взгляд.

– Я отвратительна. Сухая, обо всем судящая. Мы все мимикрируем, чтобы смотреться ангелами и не получить по заслугам. А так я предельно уныла, как ты могла убедиться. С сожалением рассматриваю фотографии школьных лет. Там я смеюсь и обнимаюсь с подругами. А теперь мозг просто до основания забит каким-то экселем. Дышать нечем. А душа себя едва помнит.

– Ты просто хочешь выглядеть востребовано. Всех интересных личностей принято считать ненормальными. Но по большому счету нам и исправлять нечего.

– Есть. У всех людей есть, что исправлять.

– Но разница в том, что надо исправлять, непропорционально велика, – с какой-то хрипотцой злобы сказала Варя.

– Западная цивилизация щедро одарила нас пониманием, что нет счастливых семей.

– Или западная цивилизация любит сгустить краски. Потому что иначе нечего будет делать на Венецианском кинофестивале.

– В этом что-то есть… Даже моя семья сквозь наигранный надрыв демонстрирует торжество альтруизма и взаимовыручки. Отец нежно заботится о бабушке теперь, когда она больна. Орет и заботится. А мать по привычке страдает и его обсирает… А до этого мне казалось, что моя семья никогда не существовала взаправду, что это лишь разрозненная группа людей, по экономическим причинам существующих на одной территории. И вот как выходит в итоге все…

В тот момент Мира окончательно поняла, почему так выделяла Варвару среди прочих – она смотрела глубже и трагичнее, чем остальные. Наверное, в силу каких-то детских причин. Они уже ходили друг с другом около темы несчастливой семьи. Благодаря этим недомолвкам Мира решила, что время пришло. Что пора уже кому-то поведать, каким на самом деле было детство залюбленной дочери двух неладящих родителей. При каждой новой встрече наработанный за время отсутсвия в отчем доме образ их пары неизменно приходил в негодность.

Мире с ее возраста спорными казались многие утверждения матери, обиженной на всех и винящей мужа в своих невзгодах начиная от загубленной жизни кончая отвалившимся колесом на чемодане. И уже с подросткового возраста, вынужденная анализировать свалившиеся на нее открытия, Мира чувствовала в этом подходе нечто ненатуральное. Как – никак, а век бесправия унесла в свою могилу кипящая история человечества. Но многие продолжали за бесправие цепляться, оправдывая тем самым собственную безграмотность и лень. Дочь так и не стала ни на чью сторону в затяжном и балаганном споре родителей. Жертвы и палачи навсегда стали весьма условными градациями.

– Она нуждалась во мне только когда я была маленькая. Теперь даже не предпринимает попыток сблизиться, будто не хочет слышать правду. Мама любит лишь беззащитных маленьких детей, потому что они не начнут спорить. А со мной она будто не знает, что делать теперь. Да и я хороша… Так раздражаюсь на ее инфантилизм этот показной. Ведь, когда ей что-то надо, она и стену головой пробъет. Но продолжает играться в девушку в беде.

– Матери такой титанический труд проделывают с детьми, а на них потом спускают всех собак.

Мира поджала губы, не смотря на Варю.

– Нам говорят, что мы приобретаем опыт, а на деле становимся лишь изнасилованы социумом. Хотя и выжить без других не можем.

Мира перевела дух, скорбно глядя в пустоту.

– Если ты себе не поможешь, тебе никто не поможет. Общество сделало больной мою мать. А темперамент и попустительство бабушки, любящей своих дочерей без оговорок, довершили дело.

– Или она попросту родилась такой. Не у всех есть зубы и желание.

– Но в Америке мама добилась бы куда большего. Ее бы по-другому взращивали. Еще и провинция паразитировала на ней всю жизнь, выпивая и так не плодотворные соки.

– Феминизм вылечил мои отношения, избавив меня от сексизма в сторону мужчин. Я не требую от них смелости, мужественности, финансовой обеспеченности. Не одобряю армии и того, что они тут же обязаны бить морду обидчикам. Но и у меня тогда руки развязаны – они не могут требовать от меня взамен обязательного ужина.

– Как вообще можно людей поделить по гениталиям и заочно возненавидеть одну из сторон?

– Нельзя. Много чего нельзя, что происходит.

Мира вздохнула.

– Поступки людей необязательно логичны, хоть и рассуждаешь о чужих свысока обычно в самом разумном ключе, – продолжила Варя.

– Только вот для своих косяков тут же придумывается 100500 оправданий.

Варя кивнула, с удовольствием подхватив мысль.

– Меня забавляют комментарии о чьих-то ошибках – надо было понять, надо было догадаться, надо было логически рассудить, что тебя оставят одну с ребенком, ограбят, изнасилуют, бросят в атомный взрыв… Критики словно сами никогда не были за пределами логичного, теплого мира, где моральные нормы работают без сбоев. Бессердечность – это ограниченность…

– Правда в том, что здоровый человек способен обойтись без кого бы то ни было, потому что мы «рождаемся сами, живем сами и умираем сами». Фатализм верен лишь для тех, кто в него верит. Мне очень помогли книги по популярной психологии про ком созависимости. Однажды я поняла, что на самом деле это лютая совметимость. Что людям так становится удобно. Это надо преподавать в школе, а не слово божие. Жертвы может требовать лишь строй, который доводит тебя до безысходности, обобрав до нитки.

– Как верно ты говоришь…

– Моя семья научила меня смотреть за пределы коробочки, в которую нас замуровали и залепили рот дутой мощью некогда и правда великой страны. А если не смотреть на то, что моя мать чуть не покончила с собой во время затяжной послеродовой депрессии, спровоцированной и рукоприкладством отца, моя жизнь была вполне безмятежна. Пока она не рассказала мне, я считала, что шрам у нее на животе от утюга. Ожог. Но люди любят все опошлять и подстраивать под свою одномерную систему восприятия. Поэтому эта трагедия и во мне трансформировалась в эпизод, где мама сама, наверное, виновата. Что родилась в обществе, где это – норма. А Мама ежечасно критикует все и каждого, первым делом выискивая в человеке недостатки. Особенно акцентируется внимание на неряхах и больных, хотя сама постоянно болеет и раскидывает вещи… Она похожа на Кая, видевшего мир через осколок зеркала в своем глазу.

По наитию, само собой почти вырвала из гортани, протащив по пищеводу колящим кольцом. Мира могла сколько угодно демонизировать Варю, убеждая себя, что дает ей так много, а взамен не получает сторицы. Но один ласковый взгляд развеял все недомолвки.

19

Вытянутые глаза Вари с горечью устремились на Миру.

– Прошу, не смотри на меня так. Я – не жертва. Не собираюсь устраивать истерики из-за собственных демонов и искать спасения в наркотиках. Не собираюсь относиться к другим как к дерьму, потому что не могу совладать с собой. Я переборола это. Проанализировала. Вылечилась. Делать из неровной истории взросления трагедию всей жизни – попустительство. Тем более и мать моя не так проста, как кажется. Нет однозначных трактовок. Ведь она подсознательно искала того, кто будет заниматься всем внешним вроде оплаты счетов и оформлением ипотеки. А она уползет в скорлупу. И уползла ведь. А отец и правда все решает. Где на исходе Совка она еще нашла бы того, кто стал бы с ней нянькаться? У меня пол класса было без отцов. Не выдержали ответственности несчастненькие папашки.

– Я, например, сама не смогла справиться, – разлепила Варя уста после красноречивого молчания. – Зато теперь могу порекомендовать отличного психолога. Который без субъективизма скажет тебе, что ты ни в чем не виновата. Потому что ты продолжаешь винить себя в несложившейся судьбе матери.

– Я и так ни в чем не виновата.

– Мне бы твою уверенность тогда… А людей ты видишь хорошо. Тебе надо было стать психологом.

– Такое можно сказать каждому мало-мальски наблюдательному человеку. Но здесь нужен определенный склад и терпимость, граничащая с цинизмом. А я не выношу людей, они все разрушают. Не могу представить, что они сидят передо мной и выливают свои помои, параллельно выпрашивая оправдания и очернения кого угодно, но не их самих. Да и психологи больше надумывают себе сами или собственную предвзятость обрушивают на пациента. Вплоть до того, что неясно, кто кого лечит.

– Ну нет. Хороший психолог ставит перед тобой зеркало и помогает увидеть то, что ты сама отказываешься или действительно не можешь. Порой очень важно услышать, что вина реально не в тебе.

– Вина редко в нас, но мы все равно оказываемся виноваты.

Варя скорбно улыбнулась, царапаясь о мнение кого-то дорогого, кто неожиданно озвучил нечто ранящее.

– Перенос вины на жертву.

– Просто я больше не понимаю людей, отказываюсь. Раньше мне хотелось их понимать. Вижу только, что они сами – источники собственных проблем. Раньше я добрее была. Раньше мне нравилось наблюдать за людьми, они казались интересными. Теперь мне хочется бежать, не оглядываясь.

– Знаешь, в нашем возрасте уже начинаешь понимать, что отдельные люди не виноваты. Что они просто заложники общественного уклада. В них говорят отголоски тех, кто в свою очередь повторяет лишь чьи-то отголоски. Проблема вне. Это как споры грибов. А работать над тем, чтобы их изжить, не все хотят. Потому что это проще. Не лечить грипковый ноготь, не обращать на него внимания…

– И в то же время тюрьмы кишат этими «не виноватыми», которые, себя обеляя, кого-нибудь пырнули.

– Говорить, что люди сами виноваты в своих проблемах, может лишь тот, для кого жизнь вынужденно черно-белая и предельно понятная. Если бы так только было…

– И при этом у любого человека есть свобода выбора.

20

Вернуться бы сейчас за столик случайного утра под взгляд насмешливого парня с нетерпеливо – гибкими кистями. Но Мира продолжала стоять на испещренном каплями асфальте в нярадном платье, хотя и не встречала весну. А скелеты в шкафу по-прежнему боялись темноты. Мира не оборачивалась на окно с взъерошенным профилем Тима. Словно он был обычным застенчивым кавалером, а не эксцентрическим центром любого сборища.

Совсем недавно он уплыл к другим девушкам только потому, что они имели с ним меньше совпадений в последовательности нуклеотидов.

Острое чувство конца, абсолютно необходимое, будоражащее, совершенно любимое. А остались от всего только неровные вспышки смываемых ощущений. И это пройдет… прямиком до могилы.

Варя беременна. И Мира ей больше не нужна. Станет лишь подругой из прошлого, которой пишут пару раз в год, чтобы впопыхах поздравить с с Новым годом и между делом похвалиться фотографией растущего чада. Мира, которой дети чудились не более чем финансовой ямой, не могла принять, что кто-то добровольно согласен разводить их. Если бы только это мог быть ее ребенок от них обоих, упрочивающий ее положение, а все они жили дружной коммуной… Жена для утех и жена для пользы, а между ними мужчина, но не как цель, а как ресурс. Чем больше в отношениях людей, тем слаще и хмельнее их веретено.

Насмешливые, оголтелые, остроязычные, брат и сестра друг от друга пытались скрыться за остроязычием. Тим что-то рассказывал из актуальных новостей, а Мира смотрела на него с плохо замаскированным сочувствием и неверием. Его энергия, которую он так беззастенчиво расплескивал вокруг, и на сей раз дошла до ее внутренностей. Почему в нее так впечаталась его лупоглазость средних просторов? Почему ей вообще нравились мужчины? Разве не все равно, от человека какого пола получать удовольствие? Инстинкт просто диктовал, не ища первоисточники.

– А ты думаешь, мне пришлось легко? – ответила на рассказ о его горестях последнего времени взрослая женщина с уставшим, до пугающего осмысленным взглядом.

И Тим, который никогда не лез за словом в карман, замолчал, как молчит мужчина, который страшится лезть в вулкан женской души, грозящий ошпарить окружающих.

– Ты не понимаешь… Мать и так натерпелась в одиночном материнстве. А я детей хочу, иначе все прервется, – сказал он жалко и неуверенно, не желая признавать ни своих скрытых желаний, ни того, что Мира еще тогда дала на все недвусмысленное согласие.

– А я все испортила тебе.

– Не надо…

– Почему не надо? Ты же оправдаться хочешь? Ведь это то, чем люди постоянно занимаются помимо осуждения остальных.

Тим изменил выражение лица с дружелюбного на саркастическое.

– Если ты так это видишь, твое право.

– Знаешь… Мне надоело чувствовать себя виноватой во всем. Думаешь, что я отвратительна – думай. Мне плевать. Я не обязана быть сестрой милосердия. Я не буду поддерживать связь с тобой только потому, что ты мой брат. Слишком многого ты хочешь, чтобы жопку не ободрать. Но так не бывает.

Девчонка, которая при драке с ним отломала спинку кресла и хохотала при этом, как умалишенная. Била больно, вгрызаясь ногтями под кожу. И с нежностью, пропорциональной агрессии, обнимала потом его голову. Она столько времени потратила, чтобы оздоровить себя, быть счастливой, применить к себе советы по позитивному мышлению. Чтобы выжить в занесенном теменью городе, в разъедающем метро. Не для того, чтобы сейчас сорваться вновь.

Но и тщательно нарощенная мембрана поистрепалась, грозя обнажить исконную человеческую беспомощность перед неподвластным. Подвластен был лишь угол, под которым сознание исследовало окружающее. Чтобы хотя бы притереть безжалостный след поколений, выращенных в стране, каждый строй которой приподнимался на их костях. Чтобы забить беспомощно разеваемые лишь в жалобе рты женщин, которые рожали друг друга на убой традиций.

21

Вот парадокс – в первые дни исчезновения Тимофея казалось, что что-то оборвалось, ушло безвозвратно. Но жизнь просто катилась дальше в бешеном ритме. Так же писали девочки, такими же вкусными казались печенья. Времени смаковать боль почти не оставалось. Может, Мира слишком выдрессировала себя на КПД, но регенерация молодого духа проходила быстрее, чем в романах девятнадцатого века, упивающихся бедой.

Ее наполненная событиями молодая жизнь сочилась красками, не давала продохнуть. Стремилась продегустировать миг и поймать пронзающий сгусток чужого существования. Все заграбастать, всюду капнуть. Почитать и про фагоцитоз, и про Мурасаки Сикибу, померить и брючный костюм, и воздушное платьице. Всего добиться самой, чтобы ничто не смел ей ничего предъявить, а родные гордились, но и быть оберегаемой для разнообразия. Сохранить баланс и не спятить… Получить удовольствие от близости с мужчиной и не заработать в довесок парочку инфекций.

Он сидел напротив. По-прежнему задиристый, искрящийся. С легким налетом понятной грусти. Смотрящий на нее с выжиданием. Любимый, желанный предатель.

А Мира удивлялась, насколько полна у нее голова. Альманахом по Довлатову в Молодежке. И последним концертом HIM. И тем вечером, когда она распрощалась с девочками с прошлой работы и рыдала в пустой потемневшей квартире, оперевшись на кости коленей. Все это было уже без него и по его же воле. Жизнь не стала хуже, она изменилась. И проступала где-то едва слышно гордость за собственное полнокровие. Времени страдать попросту не было… на полках укоризненно торчали нечитанные фолианты.

Мира вспоминала всех тех девочек и мальчиков, которые прошли сквозь жизнь, пронизали ее паутиной своих реакций, обрубками фраз и ушли каждый своим путем.

Люди давали информацию, настроение. Идеи. И каждый был при этом закрытой недоступной системой, варящейся в продуктах собственного метаболизма. Теперь Мира понимала, что желание вернуть этих людей в какой-то степени было тоской по искрящемуся прошлому, а не по ним самим. По древнему страху безвозвратности бытия.

Куда делось все это? Их многокилометровые прогулки по городам и селам, безумие нежеланной страсти. Споры, слезы, дрожь и экстаз. Короткое лето в Ленинградской области, запечатленное помутневшим от вечного дождя объективом зрачков. Но глубже этого всегда будет весенний воздух подземных цветов, давних странствий к дому. И наглаженная бабушкой свежесть порошка на только что выстиранном платье, в первый же вечер заменяющаяся запахом нагретой кожи.

Если бы Варя сделала аборт… А ни то делить ее придется еще и с младенцем. Эту битву Мира проиграет. С Арсением еще можно было тягаться или модифицировать свое отношение к нему в спектр. Варя философски относилась к потере людей. «Это естественное течение обстоятельств», – говорила она. Мира побоялась стать частью этого и вела себя по отношению к Варе максимально предупредительно, понимая, что в случае чего ее просто вышвырнут. Вместе с тем Мира старалась реверсивно обратить эти слова на их авторку. Испытав облегчение от возможности побыть хуже, чем пыталась казаться.

Миру вообще преследовало какое-то духовное отупение от изможденности. А мысли все равно неслись и грызли, так часто нежеланные.

– Я поняла, что имел ввиду Ретт, когда говорил, что предпочтет видеть прошедшее целым, а не пытаться соединить раздробленные куски. Воспоминания уже не те с течением времени. Повторять их – значит разочаровываться.

Мира поймала себя на мысли, что уже больше вообще не хочется кому-то что-то рассказывать, доказывать и тем более пытаться понять мнение собеседника. Ее характер, выточенный под безапелляционность современности, испортился безоговорочно.

То, что когда-то было самым желанным, притерлось и замылилось перед глазами. Детская комната теперь казалась крошечной, а юношеская – темной. Больше и не хотелось плакать от невозможности поверить, что миг конечен. В конце концов притерся и страх жить как прежде, уже не будучи прежней.

«Нет ничего, что я не могла бы», – мычал мозг, когда Мира вставала из-за столика, не смотря на Тима.

Сжать зубы и шагать дальше в неуютный свет питерского лета, с прежней дрожью ожидая сообщения от Вари и перед собой же делая вид, что не в этом главная радость дня.