В поисках шестого океана. Часть вторая. Крушение

7. Доктор Кейн

Доктора Кейна все считали гением. У него были хорошие результаты работы, с ним считались. Я видела одну из его пациенток, Анну Смит. Довольно долго, еще в другой больнице, она лежала в коме после травмы, и улучшений не наступало. Спустя полгода, зафиксировав смерть мозга, ее уже хотели отключать от аппаратов, но доктор Кейн, с разрешения родственников, взял ее к себе и облучил своим прибором. Через несколько сеансов пациентка очнулась! Заново научилась ходить, есть, говорить. Сейчас она лежала вместе с нами, потому что страдала амнезией, и вела себя немного странно, но ведь она жила! И была вполне вменяемой. Я разговаривала с ней. Анна совсем ничего не помнила из своей жизни, даже своих детей. И, говорили, ее поведение тоже кардинально изменилось. Из забитой, сутулой, вечно суетливой домохозяйки она превратилась в невозмутимого человека с величественной осанкой. Среди остальных пациентов клиники она очень выделялась. Она казалась камнем, несокрушимым валуном в потоке вод.

Однажды к ней привели ее детей. Она смотрела на них с любопытством, как на забавных зверушек, потом сказала:

– Уведите детей, они утомляют меня.

Это все не очень нравилось ее родственникам, и они держали Анну в клинике. Вот уже полгода. Доктор Кейн хотел еще экспериментов, чтобы вернуть Анне память, но она отказывалась сотрудничать с ним.

Как-то услышав, как я молюсь, Анна попросила что-нибудь сказать на латыни. Я повторила молитву и сказала пару расхожих выражений типа: «Cogito, ergo sum» – («Я мыслю, следовательно, я существую»).

Женщина глубоко задумалась, после чего выдала:

– Cogitations poenam nemo patitur – («Никто не несет наказания за мысли»).

У меня вдруг похолодела спина.

– Кто ты? Ты ведь не Анна Смит?

– Я не чувствую себя Анной, следовательно, я – другое.

– Как мне называть тебя?

– Называй homo ratus.

– Но это же не имя?

– У меня теперь нет имени.

– Откуда ты знаешь латынь?

– Я думаю на ней.

– Ты учила ее в школе?

– Я не помню школу, а мои мысли были всегда.

– И о чем ты думаешь?

Женщина раскинула руки, словно демонстрируя наш зал, наполненный такими же чокнутыми, как и мы:

– Ecce spectaculum dignum, ad quod respiciat intentus operi suo deus!

По спине у меня пробежал холодок.

Из всего я поняла только «зрелище» и «Бог».

Я осознала, что на самом деле совсем не знаю латыни, хотя молитвы на ней запоминались без труда и после легко текли с языка.

Мы много разговаривали с Анной, но не нашли общего языка. Она больше молчала, погруженная в свои мысли, и растормошить ее не удавалось даже на групповой терапии. Однажды, когда мы обсуждали случай девушки, которую бросил возлюбленный, доктор, ведущая групповой сеанс, спросила у Анны:

– А что вы думаете по этому поводу? Можно ли излечиться от любви?

Анна покачала головой:

– Amor non est medicabilis herbis…

Мне пришлось переводить:

– Она сказала: «Любовь не заживляют травы»

– От любви нет лекарства, – поправила меня доктор и улыбнулась. – А что считаете вы, Софи?

– Я не знаю, что такое любовь.

– Любовь – это секс! – вмешалась одна из старушек. Видимо, старческое слабоумие ее чуть отпустило, и она вспомнила.

– Спасибо за комментарий, миссис Грей, но я спрашивала Софи! – улыбнулась доктор.

– Я не знаю, – повторила я. – Каждый раз то, что я принимаю за любовь, оказывается только моими фантазиями. Все переживания и чувства – только мои, внутри моей головы. Я думаю: что подумал он, какие у него мотивы, что он чувствует… Живу в этих фантазиях. А потом оказывается, что он и вовсе не думал. Ему хотелось секса – он говорил стандартные слова. Мне хотелось внимания и ласки – я принимала эти слова за правду. Вот и все. И на самом деле никакой любви нет. Она не существует. Есть только потребности. Если они совпадают – это называют любовью, если не совпадают, мы оказываемся здесь. Или там.

Я оттопырила большой палец и повернула его вниз. Одна из женщин тихонько заплакала. Ей стала вторить вторая.

Я не знаю, чем закончилась эта группа, меня вызвали к доктору Кейну. Когда Анна услышала имя доктора Кейна, она очнулась, подняла на меня горящие безумием глаза и прошептала одними губами:

– Memento! Est dementia! Abyssus dementia abyssum! Memente anime!

Холодок пробежал по моей спине. Анна предупреждает меня о каком-то глубоком безумии и просит помнить о душе. Но ведь я не безумна! Что мне может сделать доктор Кейн? Я здесь ненадолго. Составят заключение, что я здорова, и вернут в тюрьму.

Мне не нравились эксперименты доктора Кейна, я хотела отказаться от участия в них и накануне сказала об этом медсестре. Доктор ожидал меня в своем кабинете.

– Почему, Софи? – сразу начал он.

– Вы про эксперимент? – переспросила я. – Просто не хочу.

– Это неразумно, Софи. Подумайте логически!

Доктор Кейн явно нервничал. Его напор смущал меня. Я покачала головой.

– Я не буду ничего объяснять. Вы не втянете меня в эту игру, док. Я просто отказываюсь. Имею право. Ведь так?

Доктор Кейн улыбнулся. Но улыбался только его рот. Глаза были напряжены.

– Софи, вы помните, в чем вас обвиняют?

– В убийстве, но…

Дальше я не стала говорить. Это же клиника, а не суд, и здесь всем безразлично, убивала я Тома или нет. Для этих людей важно только, насколько я вменяема.

– Но вы не убивали, – продолжил за меня доктор. – Так?

– Я не убивала, – эхом повторила я и вдруг почувствовала, что мысли в голове стали вязнуть. На вытянутой руке доктор Кейн держал блестящие карманные часы на серебряной цепочке. Часы крутились. Время начало замирать. Краски поблекли. Кресло стало невыносимо мягким, и я проваливалась все глубже…

Я встряхнула головой, отгоняя наваждение, вылезла из кресла и подошла к окну. Там светило яркое солнце, играя на зелени деревьев, и краски постепенно вернулись.

– Вы хотите меня загипнотизировать? – спросила я, не отрывая взгляда от окна.

– Ты что-то об этом знаешь?

Я не спешила поворачиваться.

– Читала. У доктора Келли много книжек на эту тему.

Я все-таки повернулась к доктору Кейну, но отходить от окна не спешила. Только теперь я заметила, что и здесь окно забрано решеткой, как в тюрьме.

– И там было написано, как можно избежать суггесивного воздействия.

– Суггестивного, – поправил меня доктор Кейн и тут же похвалил: – Разумно. А ты знаешь, что вся твоя дальнейшая судьба зависит от меня? От того, какое заключение я о тебе напишу.

– Я надеюсь, что честное, – сказала я.

– Без вариантов, – развел руками доктор Кейн. – Но ты должна мне помочь.

– И когда я попала к вам в должники?

Я вспомнила, чему меня учила доктор Келли, и говорила спокойно и уверенно.

Тон доктора Кейна вдруг переменился.

– Когда попала сюда, девочка. А отсюда только две дороги: в тюрьму или в клинику. И в клинике тоже два варианта, – голос доктора Кейна стал вкрадчивым, – или ты сотрудничаешь со мной или всю оставшуюся жизнь проведешь в смирительной рубашке. Видишь, я даю тебе выбор!

Доктор Кейн убрал часы в карман.

– Тогда я хочу в тюрьму, – сказала я. – Посижу, подумаю над своим поведением, заслужу условно-досрочное…

Тут я блефовала. На условно-досрочное надежды не было.

Доктор Кейн откинулся в кресле.

– Ты не выйдешь отсюда никогда.

В этом противостоянии доктор Кейн победил. Договоренность с ним была такая: Он воздействует на меня своими лучами или вибрациями (я так и не разобралась в этой физике), а я рассказываю ему все свои ощущения. Все, вплоть до самых незначительных. Мы договорились, что будет всего 5 сеансов и если мне не понравится, я всегда смогу сказать «хватит». Доктор Кейн гарантировал, что мне не будет ни больно, ни страшно.

Доктор Кейн прикрепил меня к прибору. Точнее прибор ко мне. Потом набрал что-то на своем компьютере и повернул ручку.

Я чувствовала сначала просто легкое беспокойство. А потом я поняла, что это за беспокойство. Но ничего не могла сказать доктору Кейну. Мне было стыдно говорить о таком. Мне было совестно даже самой себе признаться, что чувствую сексуальное желание без поцелуев и объятий, даже без объекта влечения.

Доктор Кейн смотрел на меня с любопытством. Я только тяжело дышала и краснела. Он увеличил мощность. Мое тело выгнулось дугой, руки, привязанные к поручням кровати, напряглись.

– Не надо, – прошептала я, задыхаясь. – Я не могу это выдержать. Хватит!

– Что? – беспристрастно спросил меня доктор Кейн, но по его лицу было видно, что он знает ответ.

– Перестаньте! Я… буду… кричать! – отрывисто вскрикивала я. Я пыталась крикнуть, но из меня вырывались только стоны. Глубокие, тягучие, хриплые стоны, словно в порнофильмах. А желание все нарастало. Сердце билось так, что казалось, еще мгновение, и оно лопнет. У меня застучало в висках и все заволокло каким-то красным туманом. А потом вдруг мое тело взорвалось на мельчайшую пыль и воспарило к звездному небу.

Когда я очнулась, была глубокая ночь. Я лежала на все той же каталке, и руки у меня были привязаны. Где доктор Кейн? Он забыл обо мне? Я заметила, что к моей груди на липучке все еще прикреплены проводки. Я повернула голову. Проводки уходили в этот прибор доктора Кейна. Страшный прибор. Я вспомнила, что он сделал со мной, и меня обуял гнев. Как доктор Кейн мог допустить такое?! Мы же договаривались, что он остановится! И что это будет безопасно. Для тела, может быть, и было безопасно, но для души? Внезапно я вспомнила безумную Анну Смит. «Помни о душе!» – говорила она. И еще что-то о безумии. И о бездне. Я пошевелилась. Ремни на руках прилегали плотно, но не травмировали меня, как бы я ни выворачивалась.

Вошел доктор Кейн.

– Я вколол такую дозу, что она должна была спать до утра. Странно, – сказал он, казалось, сам себе. – Как чувствуешь себя? Ничего не болит? – теперь он обращался ко мне.

– Это у вас должна болеть. Совесть. Зачем вы меня мучили?

– Но ты же получила удовольствие. Я видел. Да и приборы зафиксировали. 45 секунд чистого оргазма.

– Зачем все это?

– На этих частотах можно лечить сексуальную дисфункцию и управлять поведением. Это только если использовать по прямому назначению, а ведь можно сделать так…

Доктор Кейн с головой ушел в работу, не обращая на меня внимания.

– Доктор Кейн, а я? Развяжите уже меня. Я хочу к себе в палату.

Доктор Кейн не обращал на меня внимания.

– И писать хочу, – добавила я совсем тихо и заплакала от унижения.

8. Бездна

Доктор Кейн больше не отпустил меня. Меня перевели на «буйное» отделение, в отдельную палату. Со мной никто не общался. Я могла кричать, биться головой о стены (они были мягкими), но на мои крики никто не реагировал. Была только одна надежда: ко мне придет Алек и я расскажу ему все. Как доктор Кейн фальсифицирует записи в моей карте, какие эксперименты он ставит надо мной. С тех пор как он поместил меня на «буйное», он словно бы перешел невидимую границу, свой собственный Рубикон. Обратной дороги для него не было. Его обращение со мной в один момент стало совсем иным. Он уже не видел во мне личность, только объект воздействия. И я не получала больше успокоительного. Точнее получала, но от этих таблеток или уколов (выходило по-разному) я чувствовала либо помутнение рассудка и заторможенность, либо и вовсе начинала видеть галлюцинации. Похоже, что это были наркотики. А он все увеличивал и увеличивал дозу.

Наступил день посещений, но Алек не пришел. Я спросила об этом доктора Кейна. Он ничего не ответил мне и снова стал готовить свой аппарат. Теперь он погружал меня в различные состояния, по сравнению с которыми то первое, которого я стеснялась, было самым невинным.

После этих опытов я долго не могла прийти в себя, определить, что реально, а что только плод моего воображения. Я начала слышать голоса и чувствовать прикосновения, которых не было. Однажды мне показалось, что я стою на яхте и ветер, свежий и соленый на вкус, путает мои волосы. Яхта была похожа на «Нику». Я так захотела увидеть родителей, что не хотела выходить из этого состояния грез и меня еле откачали. Тогда я впервые подумала, что, возможно, сладкие грезы лучше безнадежной правды. Доктор Кейн хорошо изучил мои документы. Из них было ясно, что я – сирота и у меня нет никаких, совсем никаких родственников. Со мной можно было делать что угодно, и никто не стал бы докапываться до правды. Никто, кроме Алека. Но он тоже пропал и долгое время не появлялся в клинике.

И все же, когда я потеряла всякую надежду снова увидеть Алека, он пришел ко мне в больницу. Мы должны были встретиться с ним в кабинете главврача. Доктор Кейн очень нервничал и сам пришел ко мне в палату. Двое санитаров надевали на меня смирительную рубашку. Я не сопротивлялась и только сказала доктору Кейну со злостью:

– Вот и все, доктор. Вы думаете, я не расскажу Алеку про все ваши истязания? Он сам – адвокат, а его мама работает в правительстве. Меня освободят, а вас упекут в тюрьму на сто тысяч лет!

– Ты никому не расскажешь, – мягко сказал доктор, подойдя ко мне вплотную.

Я только набрала воздуха, чтобы спросить «почему?», но тут почувствовала, как мне в ногу воткнулась иголка. Я вскрикнула, и это оказался последний звук, который я смогла издать. Через три минуты меня медленно вели по коридорам буйного отделения в сторону административного крыла. Ноги еле передвигались. Язык отяжелел и не помещался во рту, словно отек. Глаза с трудом удавалось фокусировать на чем-то одном. Их как будто раздвигали в стороны. Мой взгляд обшаривал пространство, но кругом мелькали только больничные цвета. И тут я увидела Алека.

Едва он узнал меня, лицо его изменилось, уверенность и деловитость исчезли, он был растерян и смят. Я торопливо шагнула в его сторону, но тут действие лекарства усилилось. Ноги у меня подкосились, я обмякла в руках санитаров. Голова запрокидывалась назад, словно ее притягивали к пяткам невидимые нити. От ужаса я мгновенно вспотела, а от смирительной рубахи было еще жарче. Я пыталась что-то сказать, но изо рта у меня вылетела лишь пена. Я хотела смотреть на Алека, искала глазами его взгляд, но мои глаза самопроизвольно закатывались, я не могла их даже закрыть.

– Что с ней? – испуганно спросил Алек.

– У мисс Бертон снова припадок. Вы же сами видите, в каком она состоянии, мистер Макалистер. Поэтому я и не рекомендовал вам встречаться.

Я действительно дергалась в конвульсиях на полу, не в состоянии контролировать свое тело.

– Вам плохо, мистер Макалистер? – долетел до меня голос доктора Кейна.

– Пожалуйста, сделайте что-нибудь! – голос Алека был далеким и умоляющим.

Меня укололи, и мышцы расслабились. Все. Я лежала в луже собственной мочи. Глаза медленно возвращались на место, но Алека я так и не увидела. Я стремительно погружалась в темноту.

В этом мраке я больше всего боялась потерять рассудок. Заблудиться навсегда.

С тех пор доктор Кейн постоянно что-то колол мне. От этих уколов у меня начинались видения, и я уже не понимала, где реальные люди, а где вымышленные. Ко мне приходила Лора, молча сидела на краешке моей кровати. И она была реальнее доктора Кейна, который все время говорил и говорил о своем изобретении, но был полупрозрачным, и я видела все его мысли. И эти мысли были страшными. Они извивались в его голове, словно змеи, шипели и глядели на меня остекленевшими глазами.

Из этих мыслей я узнала, что меня передали под опеку государству. Я спросила у доктора Кейна, правда ли это? Он удивился моей осведомленности, но подтвердил это, добавив, что я смогу увидеть Джейн Келли, если буду вести себя хорошо. Но я знала, я чувствовала, что это неправда. Доктор Кейн уже решил внутри своей головы, что из его психиатрической клиники я не выйду никогда.

Его мысли плохо пахли. Даже воняли. И я вдруг уловила их направление. Они пахли смертью. Моей смертью.

Доктор Кейн боялся. Боялся, что кто-то узнает обо мне и его эксперименте, зашедшем так далеко. Он не успевал обрабатывать данные, которые получал, но вместе с тем ему уже было не остановиться. Он вплотную подошел к разгадке какой-то только ему ведомой тайны и очень спешил.

– Пожалуйста, не убивайте меня! – попросила я его однажды. Он посмотрел на меня ошалелыми глазами и сменил лекарство.

Я вовсе перестала говорить. Лекарства что-то сделали со мной. Я хотела сказать, но не могла. Это было на руку доктору Кейну, потому что Алек не отказался от встреч со мной. Пару раз ему показали меня привязанной к постели. Потом он настоял на врачебной комиссии, и мое состояние «стабилизировалось». Меня привезли в комнату свиданий на кресле— каталке. Алек вскочил мне навстречу, чуть не опрокинув стол, а я не могла двигаться. Совсем не могла. Я не чувствовала своего тела, а при малейшей попытке произвольного движения по мне прокатывалась болезненная судорога.

Мне хотелось кричать Алеку, как страшно мне здесь, как я боюсь потеряться в лабиринтах сознания:

«Пусть я буду твоей, но я останусь собой! Я буду для тебя кем ты захочешь: женой, любовницей, служанкой, рабыней. Я буду ползать на коленях, целовать следы твоих ног, только не здесь! Пожалуйста, забери меня отсюда!»

Мысли проносились в моей голове стремительным потоком, но я ничего не могла произнести, язык не повиновался мне. Я даже не могла дать знать Алеку, что слышу его, что понимаю.

Алек долго вглядывался в мои глаза и просил:

– Ответь мне, милая. Хотя бы закрой глаза.

Но даже веки не слушались меня.

Отчаянье нахлынуло новой волной, и я почувствовала, как из моих глаз по щекам потекли потоки горячих слез. Алек взял мое лицо в свои ладони и приблизил к себе вплотную. Сквозь пелену слез я видела его глаза: золотистую радужку с темными пятнышками. Видела, как «дышат» его зрачки. Несмотря на слезы, а может благодаря им, зрение сделалось таким острым, что мне казалось, еще немного, и я разгляжу хрусталики его глаз. И тут у меня получилось:

– Про… шшуу… – прошелестела я на выдохе, и сама не узнала свой голос. Вторая попытка заговорить полоснула по горлу горячей судорогой, из меня вырвалось горячее шипение.

– Спа… сси…

Алек, внимательно смотревший в мои глаза, неожиданно едва заметно кивнул и прошептал:

– Я понял, моя богиня!

Сейчас я прощала ему все: и «богиню», и целование пальцев, и свое лицо в его ладонях. Он понял! Он вытащит меня отсюда!

Я не могла закрыть глаза и видела то стены, то потолок. Два санитара опять привезли меня на каталке в комнату с черным потолком. Может быть, он не был черным, а темно было в моих глазах.

Один из санитаров наклонился ко мне.

– Смотри-ка, таращится! – воскликнул он и помахал ладонью перед моим лицом. Изображение смазалось.

– Как думаешь, они что-то понимают? – снова заговорил он.

– «Понимают», «не понимают» – нам-то что? – бубнил второй. – Знай себе, катай.

– С такой я и сам бы не прочь покататься, – размышлял первый. – Смотри какая. Свеженькая.

Рубашка была откинута, незнакомые руки принялись торопливо трогать и ощупывать мое тело. Они бесцеремонно и беспорядочно двигались по моим бедрам, животу, груди. Заскорузлые пальцы теребили соски.

Я чувствовала их прикосновение, но не испытывала стыда.

– Ух, какая! Прямо сейчас кончу!

– Брось ты это дело, – с сомнением в голосе сказал второй. – У этой куклы жених вроде как из федералов. Снасильничаешь ее – самого вот так катать будут.

– Да ну, – в голосе первого слышался азарт. – Кто же узнает? Ты, что ли, болтанешь?

– Дурень ты, – голос второго стал удаляться. – Здесь камеры стоят, пишут все. В угол, вон, посмотри!

Из первого санитара посыпалась отборная брань, но мое тело оставили в покое, его вновь прикрывала рубашка. В комнате осталась только я.

Камеры, конечно, стояли. И одна из них была направлена прямо на меня. Но красный огонек сейчас не светился, и значит, камера не записывала. Второй санитар не мог этого не знать, но почему-то соврал.

И я была благодарна ему за это.

9. Рай

Я не знала, когда и куда меня перевезли. Некоторое время было трудно дышать и сознание уплывало. Я чувствовала тряску, ускорение, давление, толчок. Словно я находилась в кузове грузового автомобиля и болталась там, как мешок.

В новом помещении санитаров не было, только доктор Кейн. Он почти постоянно сидел рядом со мной и что-то записывал в своем ноутбуке. Светил мне в глаза острым лучом фонарика, следил за приборами и все стучал и стучал по клавиатуре.

Скоро мое сознание очистилось настолько, что я могла говорить. Могла, но уже не хотела. В клинике я плакала от невозможности задать вопросы, а здесь я была в ужасе от приходивших из ниоткуда ответов. Ответов, которые я не хотела знать. В моей голове теснились голоса. И даже не голоса, а словно чужие разумы. И они думали вместе со мной. Я знала все намерения доктора Кейна. Они мелькали в моем сознании образами, и во всех этих образах он видел меня мертвой. Он боялся меня. Я знала, как он хочет избавиться от трупа. Через два здания отсюда котельная, где можно сжечь тело. А можно отвезти в крематорий по документам из больницы. А можно прикрепить бирку с другого трупа и отправить на кладбище для бродяг. Вариантов было много, не было подходящего момента.

Но вот пора наступила. В один из дней доктор Кейн пришел ко мне в последний раз. Это я знала, что последний.

Тот заключительный эксперимент не причинил мне ни боли, ни душевных страданий, не принес новых видений. Меня словно кто-то выдернул из тела, и стало легко-легко. Исчез страх, и время перестало течь. Точнее оно стало плоским, и я могла свободно перемещаться в нем, как в пространстве. Мне было доступно все. Мое тело, скованное кожаными ремнями, оставалось на кушетке и коченело от укола, а я парила над потолком в состоянии эйфории. Я – свободна! Я умерла! Меня убил доктор Кейн, и теперь я полечу прямиком в рай!

Доктор потрогал пульс, проверил зрачки, отвязал мое тело и, ругая себя за забывчивость, пошел в морг за пластиковым пакетом. Мне было жалко оставлять свое тело, я подняла его и понесла. Прочь из этого места. Сначала были какие-то коридоры с прозрачными стенами, потом я стала подниматься выше. К небу. К Богу.

Я поднималась по облакам все выше и, наконец, оказалась на самом верхнем облаке. «Я, наверное, в раю», – подумала я и сразу почувствовала запах роз. А может быть, было наоборот: я уловила аромат и подумала? Тело, которое я несла, вдруг стало прозрачным и исчезло. Растворилось в этом запахе роз.

Все, что было со мной, потеряло значение. Время замкнулось в кольцо. Я уже помнила будущее так же хорошо, как представляла прошлое. Осталось только неопределенное состояние настоящего. Быть. Сидеть. Дышать. Жить. И в этой неопределенности была своя прелесть. Я прошлась по облаку, глянула вниз.

Лететь.

Нет. Еще не стерлись понятия «вверх» и «вниз». Вниз – это падать. Лететь – это вверх. Я отошла от края облака и подняла руки вверх. Лететь. Ветер раздувал рубаху вокруг меня, и ее складки начали превращаться в крылья. Я взмахнула своими новыми белыми крыльями, оторвалась от облака, взлетела вверх, но, не удержавшись в воздухе, рухнула на твердую поверхность. Облако перестало быть мягким. Крылья уже не держат меня. Или еще? Летала я на них потом? В будущем. Или полечу в прошлом? Я сидела на облаке свесив ноги. Внизу расстилались горы, струились и гудели реки. Я находилась одна в этом прекрасном месте, и мне было очень хорошо. Меня наполняла радость. Я в раю. Мамы и папы здесь нет, а значит, они живы.

Жить. Дышать. Летать. Пить…

Это было что-то новое. Я же ангел, зачем мне пить? И словно в ответ на мое желание с неба упали капли. Я ловила их ртом и смеялась. Те капли, что попадали на кожу, скользили по ней, оставляя влажный серебряный след. И я вся стала серебряной и звонкой, как струна. И прозрачной. Как капля, стекающая по стеклу…

Пить. Быть. Жить…

Мои крылья намокли и прилипли к телу.

Я полечу когда-нибудь вчера.

Внезапно мое облако начало расползаться и в мою райскую жизнь проникла большая блестящая тыква. Потом показались руки, тыква раскрылась. Я узнала лицо.

– Брайн! Ты теперь в раю! Ты тоже умер?

Брайн что-то говорил, но я не понимала ни слова. Он залез ко мне на облако, потоптался на узком пятачке.

– Располагайся здесь, – я развела руками. – Это будет твой дом. А я найду себе другое облако. Летать!

Я подняла руки и шагнула в сторону заката. Солнце погружалось в облака, я хотела бы полететь за ним, побегать по золотистым грядкам.

Брайн удержал меня, снова что-то сказал.

– Я не понимаю, Брайн, – смеялась я. – Ты говоришь на каком-то чудном языке.

И тут Брайн достал из себя какие-то серебряные нити и стал крепить их к облаку.

– Ты человек-паук? – догадалась я. – И значит рай один на всех. И для людей, и для супергероев, и для оборотней… Почему же тогда я здесь одна?

Брайн поговорил сам с собой, смешно наклоняя голову и отвечая хриплым, трескающимся голосом. Потом обнял меня так крепко, и что-то щелкнуло у меня за спиной. Потом мы подошли к краю облака и стали падать вниз. Мне казалось, что я просто растворилась в невесомости. Это было похоже на любовь…

После полета с Брайном я оказалась среди огромных красных драконов, полыхающих синим огнем. Они тянули ко мне свои шеи. Брайн держал меня на руках, и мне было так спокойно и хорошо в его объятиях, что я даже обняла его за шею и ни за что не хотела отпускать от себя. Я не понимала ни слова из того, что он мне говорил, но он так трогательно заботился обо мне: нес на руках, укрыл своим пылающим плащом. Словно ангел Милосердия.

Только потом я узнала, что нашли меня на куполе высоченного здания медицинского института, где у доктора Кейна была своя лаборатория. Жители Портленда несколько часов наблюдали, как я балансирую на крыше. Спасатели боялись, что любой порыв ветра сметет меня, поэтому вертолет не подлетал близко. А когда на снимках, сделанных с этого вертолета, опознали меня, Брайн вызвался участвовать в спасательной операции. К тому времени он уже служил в команде пожарных Портленда и был на хорошем счету.

Но тогда я об этом не знала. Я прижималась к Брайну всем телом и была так счастлива, словно действительно нахожусь в раю. И я, как маленькая Стейси, любила весь мир!

А потом эйфория полета и любви закончилась, и я внезапно погрузилась в ад. Теперь меня преследовали кошмары. Отовсюду вылезали маленькие черные змеи. Их чешуя блестела на солнце. Они были словно из головы доктора. Доктор Кейн*! Меня теперь пугало его имя. Это же он! Он убил своего брата Авеля! Он – сам дьявол!

Я вскрикивала и пугалась собственного голоса. Небо тоже потемнело и стало совсем черным, и только солнце, как дыра, топорщилось на нем. И оно жгло меня своими черными лучами. Боль во всем теле была такая, что я кричала и глохла от собственного крика. Мои мышцы рвались от напряжения, мои суставы словно выворачивали и ломали. Кровь превратилась в кислоту и жгла меня изнутри.

И это все продолжалось бесконечно. Я бегала, летала и падала в лабиринтах собственного мозга и не могла найти выход.