Когево

Она прошла мимо, оставив запах чего-то томного, марципанового, из ранней юности. Того, что нельзя передать словами…

§§§

В этом крошечном помещении, которое я сразу окрестил «дуплом», громоздились системные блоки и мониторы: весь сервер, хранивший тысячи терабайт информации Института.

Чистотой «дупло» не отличалось. Здесь давно никто не протирал пыль, по углам валялись исчерканные бумажки, замусоленные мануалы, пустые упаковки из-под крекеров и чипсов, оставшиеся от предшественника. У кресла заедал механизм качания: оно все время норовило завалиться.

Я обещал себе, что как только разберусь с грудой навалившихся рабочих проблем, найду уборщицу или, на худой конец, тряпку, и займусь наведением порядка.

Я погрузился в разгребание «авгиевых конюшен» на сервере и проработал около часа.

Дверь открылась, вошла Масенька, и позвала меня на совещание к Будулаеву.

Терпеть не могу эти сборища. Ничто так не пожирает время как ежедневные совещания. Можно было упразднить все совещания на Земле после того, как изобрели мессенджеры.

Я со вздохом встал и побрел за Масенькой по коридору. Войдя в кабинет Будулаева, я ошалел. На восточном берегу эпоксидного озера сидели трое. Я не мог подобрать им определение.

Мне вспомнилась давно забытая детская сказка про гномов, и, словно в ответ на мой вопрос, Ельшинский, стоящий у панорамного окна, сказал:

– ВЫблеры.

– Всеволод Родионович! – громыхнул Будулаев.

– Ладно. Прочие. Это – прочие, Федор Павлович.

– Прочие…

– Да, Федор Павлович, – Будулаев был в прекрасном расположении духа. – Я решил сразу ввести вас в курс реалий Института. В его голосе промелькнули нотки экскурсовода. – Мы с Александром Ивановичем долго думали, стоит ли дать вам освоиться или сразу же ввести вас в курс дела. Александр Иванович, как и я, за обоюдную честность в работе. Как говорят сейчас? Вин-вин?

Ельшинский хмыкнул.

– ВЫблеры? – спросил я, рассматривая сидящих за столом, просто чтобы услышать звук собственного голоса и вернуться в реальность.

– Прочие, Федор Павлович, их зовут прочие. Прочие являются исконными обитателями Когевского Эллипса. Есть сведения, что они появились здесь раньше людей или же люди асси…

Поначалу вам будет достаточно трудно отойти от стереотипов, которыми напичкан неокортекс современного городского человека XXI века. В некоторых ситуациях будет полезно абстрагироваться от достижений эволюции и использовать рептильный мозг. Для человека с вашим уровнем интеллекта, вам будет достаточно сложно встроить неизведанное вроде прочих в вашу структурированную систему сознания, привитую городской средой.

– Я не из городской среды.

– Тем лучше. Это – огромный плюс. Городские люди чаще всего неспособны включить рептильный мозг. Как это случилось с вашим предшественником.

– А что с ним?

– Не важно.

Ельшинский опять хмыкнул.

– Вы сейчас лихорадочно пытаетесь встроить прочих в вашу систему стереотипов. Вам в голову лезут гномы, лешие, и даже непотребная бабка Обдериха…

– Обдериха не лезет…

Я присматривался к выблерам. Они состояли из таких же молекулярных вихрей, как Ельшинский.

– И хорошо, что Обдериха не лезет. Чем меньше стереотипов, тем лучше. Это обычное свойство неокортекса – в стрессовых ситуациях, как у вас сейчас, – одно непознанное встраивать в систему другого непознанного, но давно укоренившегося как стереотип. Как Бабка Обдериха.

– Извините, Зигмунд Брониславович, но я Обдерихи никакой в глаза не видел!

– Так вот она! – Будулаев показал мне на сидящее некто в центре трио за столом.

Он подошел к Ельшинскому и встал сзади этих троих. Хотя, почему сзади, может и спереди. Различить где у выблера зад, а где – перед, не было никакой возможности.

– Вы можете подойти поближе. На совсем близкий контакт в первый раз идти не рекомендую. Могут защупать. Потом попривыкнете, и будет проще.

Я обошел стол, стараясь не смотреть на троих, и оцепенел.

Посреди эпоксидной поверхности, ставшей мутной и волокнистой, подобной прокисшему молоку, выступал остров. Тот самый, который я обнаружил утром. Остров тоже был молочный, мутный и лакированный.

Будулаев поймал мой взгляд.

– Да. Остров, – сказал он.

– Вчера его не было. Ни здесь, ни там, – для меня это была форма вопроса.

И Будулаев ответил на него вопросом.

– В котором из вчера, Федор Павлович?

§§§

– Я тебе, Ежихина, объясняю! Денег сейчас нет. Могу люстру отдать, – Хлюпин крутанул под носом у бабки груду запыленного хрусталя на проволочках. Цацки брякнули, но ни одна не заиграла на свету.

– Денежкой бы мне, милок. Бабушка бедненькая, денежек не хватает.

– Возьми люстру, Ежихина, и продай.

– Кому она нужна-то?

– Это ж настоящий хрусталь! Почистить только надо. Мне некогда. Статью пишу.

– Давай люстру и вазу!

– Какую вазу?

– Которая тоже хрустальная, с листьями, у тебя в серванте стояла. Ты сервант на помойку снес, а вазу оставил.

– Ты откуда, бабка, знаешь? Подсматриваешь что ли за мной? – окрысился Хлюпин.

– Да я всё, милок, знаю, что в Когево делается, – ответила бабка. Нехорошим таким тоном. Не по себе стало Хлюпину. – Все знаю. Хоть бы девяти дён дождался, чтобы мебель родителей из дома выносить. А то сразу, как мать схоронили, вещички на помойку выставил. Давай люстру с вазой, и будет тебе рассказ!

– Ну, ладно, принесу тебе вазу. Говори! – Хлюпин включил компьютер. Кулер завыл. Хлюпин приготовился записывать.

– Птицу они привезут. Пукана. Носатую такую. В тепле живет, на холоде мерзнет, – дробным шепотом заговорила бабка. – В лесок наш пустят и будут смотреть – что с лесом, и с пуканом этим сделается. Но только не к добру это – наши-то в лесу чужих не любят. И никто не знает, как пукан себя поведет, и кем он в лесу станет.

Бабка схватила люстру.

– А цацки-то, цацки! – она бойко завернула хрустальную кучу в грязную рогожу, и сунула в ведро. – Бывай, милок! – и выскочила из комнаты.

§§§

Кран тёк. Во второй вечер я написал возмущенное заявление вахтерше с бесцветными глазами. Тётенька в кофте из разномастных ниток потягивала молоко из блюдечка у входа в общагу. Лицом вахтерша как две капли воды походила на бабку из поезда. Никакой реакции на моё заявление не последовало.

Я зашел в местное сельпо, в котором торговали всем: пряниками, стиральным порошком, ковриками для компьютерной мыши, шариковыми ручками и удобрениями.

Бесформенный продавец с таким же лицом как у бабки из поезда, в полинявшей до полной потери цвета спецовке, долго рылся на заваленных стеллажах. Рылся, чтобы сказать, что прокладок для крана нет, и когда будут неизвестно. Как будто он с самого начала не знал, что прокладок для крана нет.

Кран тёк. Звук капель проникал сквозь закрытую дверь санузла. Я попробовал заткнуть кран тяпкой, но не помогло. Попросил перевести меня в другую комнату и получил ответ: «Там не топят». Рефлексировал на темы «Почему в общаге не может быть уютно?», «Почему в общежитии Когево при всем вселенском значении города в мировой науке нельзя починить один-единственный кран?», «Почему в XXI веке надо жить с допотопной сантехникой?».

Все эти мысли звучали у меня голове знакомым голосом, пока я вдруг не сообразил, что это – голос Ельшинского.

Чтобы выключить шарманку в голове, я взял рюкзак, вытряхнул из него все содержимое, и завязал рюкзак на кране. Рюкзак сохнет быстро. У меня будет пара часов, чтобы подремать в тишине, пока рюкзак наполнится водой.

Когда ты находишься в активной фазе мониторного синдрома, сон приобретает странные формы. Не помогает даже пропитанная засохшим потом маска для сна, которую ты везде возишь с собой. Ты вроде как бы спишь, при этом проигрываешь в уме рабочие задачи. Вокруг тебя кругами, неконтролируемо, перемещается кошмар. Ты что-то не успел. Что-то не доделал. Впереди маячат неприятности. Внезапно, как в пропасть, проваливаешься в дедлайн. Нерешенная задача возникает перед тобой как памятник Петру I на стрелке Москва-реки. Ты чувствуешь, что скорый поезд проносится мимо. Ускользает неотвратимо, непоправимо, невозвратно.

За 15 лет я уже отработал несколько крупных контрактов. Бывал и там, где контракт подразумевает подписку о неразглашении местонахождения работы.

Но в «мониторке», отчаянно пытаясь провалиться в сон, я вновь и вновь оказывался на крошечном полустанке Вшов Городище, с выцветшим названием станции на табличке. На перроне, с которого невозможно залезть в скорый поезд. Перроне почти вровень с землей. А зачем тебе скорый поезд? Скорый поезд никогда не останавливается на полустанке. Вшов Городище он всегда проходит мимо. Поэтому и перрон такой низкий. Ни у кого нет задачи залезть в скорый. Здесь останавливаются только пригородные электрички, да и то, не все.

§§§

Во сне-«мониторке» я – маленький, в первом классе, стою на перроне с кучей барахла. В руках – пакетики, хлам, который ни один нормальный человек не возьмет с собой в дорогу. Мимо идет скорый. Первая поземка мечется меж рельсов по пронизанной студеными жилками щебенке между шпал.

Поезд медленно тормозит и у меня замирает сердце… Неужели остановится? Я же смогу уцепиться за что-нибудь и залезть вверх? Руки заняты хламом, а у меня одна секунда! Поезд стоит всего одну секунду! Вот если бы его задержать!

Я бросаю хлам, тянусь к лестнице в тамбур.

По перрону бежит истеричный пропитой сосед и кричит: «Убери мусор, сволочь!» Я вдруг испытываю чувство жути. Скорый стоит всего секунду, а сосед все ближе… и как же он похож на Ельшинского… это и есть Ельшинский… кто такой Ельшинский?

Я цепляюсь и пытаюсь лезть вверх по лесенке. Дверь в тамбур заперта и проводника нет. Ельшинский все ближе, орёт: «Убьешься, сволочь!».

Скорый с грохотом трогается и очень быстро набирает ход… Я лечу назад. Секунда черноты, я не понимаю, сорвался я или нет… и открываю глаза.

Кран опять течет. Грохот – это полный воды рюкзак. Холод собачий. Если в моей комнате это называется «в комнате топят», то как жить в остальных, нетопленых?

Сетка кровати проваливается, рука затекла и мерзнет на металле спинки. На тумбочке сидит крупный таракан и глубокомысленно шевелит усами. Почему в общежитиях и больницах тумбочки всегда воняют протухшим яблоком?

По соседству с тараканом, на железном табурете, стыренном из медсанчасти, сидит усатый мужик. Усами не шевелит, хотя они у него как пики, торчат в разные стороны параллельно земле… Что такое нужно сделать с усами, чтобы они так торчали? Рубашка образца 70-х в дикую зелено-желто-оранжевую клетку, брюки и ботинки оттуда же… Сверху – засаленный лаборантский халат. В руках – куча пакетиков с хламом, тех самых, которые я бросил на перрон, пытаясь уцепиться за лестницу скорого поезда.

– Прокладки, – говорит мужик. – Разные. Недорого. Я даже знаю, какая тебе подойдет. Вернее крану. Имей в виду – рюкзак не высохнет. С чем на работу пойдешь? Без рюкзака нельзя. И паспорт нужен. Регистрации нет у тебя. Здесь тоже останавливают. Но то, что останавливают – это хрен с ним. Паспорт нужен тебе, чтобы ты сам знал, что ты – это ты, а не какой-то там вЫблер. У выблеров таких прокладок нет. Вот, посмотри.

Он начинает вытаскивать из карманов халата уродливые сантехнические принадлежности – гайки, болты, оплавленные обрезки труб, пластиковых и ржавых металлических.

– Рюкзак – мокрый, – авторитетно говорит усатый, – не высушишь. И идти на работу тебе не с чем.

Рука опять затекает о железную спинку. Я пытаюсь не замечать усатого и заснуть.

– Ты не умеешь руками делать ничего! – усатый взрывается отборной руганью. – Ничего не умеешь руками делать, сволочь, только задницу просиживаешь за компьютером!

Кран тёк. Я сидел на скрипучей сетке кровати. Матрац вместе с простыней съехал набок, обнажив проржавевший железный остов.

Большой таракан, глубокомысленно шевеля усами, уползал в щель под окном.

Кран тёк. Рюкзак я нашел абсолютно сухим на полу рядом с душевым поддоном, замызганным поколениями предыдущих жильцов. Кто-то заботливо снял рюкзак с крана и положил на коричневый кафель, которым покрывали санузлы общаг в семидесятых.

§§§

Я вернулся на продавленную кровать. Попытался подоткнуть казённое одеяло и скукожиться под ним. Никаких мужиков с усами-пиками! Все это – бред. Полустанок Вшов Городище остался в другой жизни. Была одна жизнь, теперь – другая. Поезд не придет. Надо подумать о чем-то приятном, тогда и сон будет приятным.

Мы в последний раз сидели с Никой в застекленном кафе. А потом пошли в туалет, в разные комнатки. А она совершенно неожиданно нырнула в мою и сделала мне минет. Как будто я вновь, 17-летний, оказался в ночном клубе.

Потом мы вышли вместе в зал. Официант косился на нас насмешливо. Я вспомнил ее губки и прямо почувствовал их у себя в трусах. Хорошее воспоминание. Воспоминание. Но губки были настойчивы и никуда не исчезали.

Я подумал: какой хороший сон, и никаких тебе усатых мужиков. Губки все двигались и двигались. Я откинул одеяло и увидел, что это была никакая не Ника. Это была одна из девиц, с которыми меня знакомили в Институте. В клюквенном свитере. Она залезла в кровать прямо в свитере и юбке. И сейчас она вдруг резко поднялась, и села на меня сверху. И в момент взлета я вдруг увидел, что она пустотелая – свитер облегает ее только спереди, а сзади – там, где должна быть спина, – провал. Но я кончил, и особого значения пустой спине не придал. Девица насмешливо усмехнулась и медленно облизала губы.

– Добро пожаловать в Когево! – сказала она хриплым шепотом. – Тебе здесь будет хорошо.

Я открыл глаза. Мокрое растеклось под одеялом. На тумбочке сидел усатый таракан. Усами он ощупывал мой драгоценный, взятый в кредит макбук. Словно примеривался, заселиться в алюминиевый домик или нет.

§§§

– Руки, руки убери! – все громче орал в коридоре знакомый голос. В ответ раздавалось басовитое бурчание.

Верный своему принципу – работать до последнего даже в полном дурдоме, даже в open-space на 60 человек, не обращать внимания на провокации и не давать себя втягивать в чужие разборки, – я продолжал писать код в «дупле» под мерное жужжание кулеров. В хаосе постепенно начинали проступать очертания упорядоченной системы.

Все эти дни я пытался догадаться, что же произошло с моим предшественником. Обычно я сразу понимал это по состоянию сервера. Но это был первый проект, в котором все было туманно. Складывалось ощущение, что предшественник страдал маниакально-депрессивным психозом. В какие-то периоды он выдавал тонны кода, в другие делал за весь день один-единственный коротенький файл или вообще ничего не делал. Я вычислил, что он был нанят на условиях такого же контракта, и перестал работать 22 декабря прошлого года. Что с ним произошло? Его уволили? Уволился сам? Сбежал?

– Руки убери! – только когда истеричный ор приблизился вплотную к двери «дупла», я со вздохом перенес вес на сидение кресла, встал и, разминая ноги, подошел к двери.

В коридоре странно пахло озоном. Во рту появился металлический привкус. Орал Ельшинский, которого Кривоног держал за грудки. От Кривонога и исходило басовитое успокаивающее бурчание.

К стене коридора привалился двухметровый, чрезвычайно длинный мешок, который пугающе шевелился. Между Ельшинским, Кривоногом и мешком шныряла бабка Ежихина со шваброй, делая покрытый разводами пол еще грязнее.

– Почему в коридоре посторонние? – проорал Ельшинский, обращаясь, главным образом, к бабке, и показывая на меня.

– Я не… – начал я

– Что вы, Всеволод Родионович, опомнитесь, – забурчал Кривоног. Это – Федор Павлович, наш новый специалист. Вы с ним рядом сидели на летучке по затуканиванию. Не кричите, ладно-складно?

Что-то взорвалось в голове у Ельшинского и он заорал еще истеричнее.

– Новый… знаем мы ваших этих новых… со старыми тоже все знаем, как и что… Видел я ваших новых специалистов, толпами! Толпами! На склоне целая роща!

Тут у меня по спине проползла холодная гусеница. Мешок у стены задергался.

– Всеволод Родионович, у вас нервы расстроены, – бурчал Кривоног. – Вы какие-то вещи говорите неадекватные. Товарищ – активный, товарищ весь в кофе, коде и цифрах, и воображения, и фантазии начисто лишенный…

Тут я почувствовал легкий укол самолюбия. Как если бы какая-то пьянь обозвала меня «мебелью» в трамвае. Вроде бы – что на него внимания обращать? А все равно укололо.

– … Товарищу абсолютно ничего не грозит, ладно-складно? – закончил Кривоног. И стал басовито и нарочито как-то, как в оперетке, похохатывать, оттесняя Ельшинского в глубь коридора.

Ельшинский пытался уцепиться за мешок. Кривоног похохатывал все визгливее, уже не по-опереточному, а как площадной скоморох. Бабка зашныряла со шваброй еще быстрее. Пол стал невыносимо грязным. Я вспомнил свой принцип – не давать себя втягивать в чужие разборки, – и вернулся в «дупло» с неприятным осадком в душе и металлическим привкусом во рту.

Я отсутствовал не более минуты, но здесь кто-то побывал. Стопка бумажек была сброшена с одного из системных блоков, на который я ее переложил с пола, в надежде позднее разобраться. Кто-то рукавом стер пыль с угла стола. На основном мониторе мигала надпись «Диск Z извлечен неправильно». Никакого диска Z у меня и в помине не было. Кто-то залезал на сервер со своей флэшкой, хотя я все время стоял в дверном проеме.

– Что за…? – спросил я себя и выглянул в коридор.

В коридоре никого не было. Ни Ельшинского, ни Кривонога, ни бабки. Пол был сух и стерильно чист. Озоном не пахло. Только мешок стоял, неподвижен и прислонен к стене.

Не дать втянуть себя в чужие разборки. Не дать…

Я медленно подошел к мешку и развязал его. Осыпавшийся остов новогодней елки, безнадежно унылый и неподвижный, уставился на меня застрявшими в пустых ветвях нитками дождика.

§§§

Первые несколько дней я питался припасами, привезенными с собой. Мне хотелось побыстрее разобраться с системой и закончить всю рутину. Поставить текучку на рельсы и пусть себе ползет – такой мой принцип.

И, честно, не тянуло вступать во взаимодействие с новыми коллегами и отвечать на дурацкие бытовые вопросы – вы-откуда-где-живете-женаты-есть-ли-дети. Я не люблю входить в контакт с кучей незнакомых людей, с которыми точно не буду общаться вне этого, конкретного, контрактного проекта. Я просто отрабатываю мой контракт. Этот подход меня всегда сильно выручает, избавляет от чужого влияния на мою жизнь. То ли я выгляжу слишком доброжелательно, то ли у людей никогда нет возможности сходить к психоаналитику, но ко мне все тянутся с изложением частной жизни, до которой мне нет никакого дела, размусоливанием чужих проблем и неурядиц.

Самое забавное, что излагают почему-то мне, а совета по вышеизложенному всегда просят у кого-то другого.

Сегодня, когда последние припасы закончились, я решил сделать вылазку и найти столовую. Надежды на то, что здесь есть эквайринг, не было, но у меня еще оставался небольшой запас «нала», взятый с собой из центра.

Я тщательно запер дверь в «дупло», памятуя о «неправильно извлеченном диске Z».

Коридор был выкрашен тусклой зеленовато-серой краской и уходил в дальние дали. Из любопытства я пошел не к лестнице с коваными узорами, по которой спускался на свой «минус первый» по утрам, а в противоположном направлении.

Через пару минут я понял, что коридор не заканчивается. Здание, видимо, имело огромную подземную часть, хотя и стояло на холме. Двери все были гигантские, похожие на пакгаузные, метра три в высоту. Попадались и гермодвери с вентилями. Некоторые – окрашены серой краской, почти сливающиеся со стенами коридора. Некоторые – обиты дешевым дерматином 70-х, некоторые – свинцом. Все двери – тяжелые, непробиваемые и неотличимые одна от другой. Никаких обозначений на дверях не было.

Пройдя еще пару минут по коридору, я решил постучаться, чтобы спросить дорогу в столовую хоть у кого-нибудь.

На секунду я ощутил приступ острой паники как в детстве, когда мы забрались в заброшенный бункер секретной военной части Вшова Городища.

– Успокойся, – сказал я себе. – Ты в действующем учреждении. Коридор – прямой. Если ты пройдешь еще пару минут и не найдешь ни одной открытой двери, ты просто развернешься и пойдешь назад. Твой обеденный перерыв станет на 10 минут длиннее. Никто не регламентирует твой обеденный перерыв. За прошедшие дни в Когево никто вообще ни разу не поинтересовался на месте ли ты, и чем ты занят в течение дня.

Двери были наглухо заперты, похоже, что их давно никто не открывал. Паника наползала все сильнее. Я подошел еще к одной двери, серой, освинцованной, как вход в рентгеновский кабинет, и изо всех сил постучал кулаком.

Дверь тут же распахнулась. Кто-то ждал стука в дверь.

На пороге стоял широкоплечий сутуловатый детина с резким нездоровым лицом, в вытертых на коленях джинсах 70-х. У меня когда-то были такие же первые «левайсы», купленные в комиссионном. На детине была клетчатая байковая рубашка из тех же 70-х. Они тут что, по магазинам по полвека не ходят? Волосы были нестриженые, редкие, седого соломенного цвета. Плешь отливала баклажанным оттенком. Лицо – как будто поедено молью – неровное, пурпурно-сероватое.

– Здравствуйте, – начал я. – Я ваш новый…

– Знаю я, – огрызнулся детина с раздражением. – Коды, массивы, переменные, программы, приложения, а толку от всего этого никакого.

– Ну почему же? – я слегка ошалел от такого беспочвенного наезда. – Извините, я вообще столовую ищу. Она где? Дверь какая?

– Любая, – огрызнулся детина агрессивно, и с грохотом захлопнул дверь в свое освинцованное убежище.

Я стоял посреди бесконечно длинного коридора. Любая? Бред какой-то. Отойдя подальше от недружелюбного освинцованного входа, я подошел к двери, обитой коричневым дерматином.

– Столовая, – сказал я вслух и нажал на ручку. Дверь открылась. Мне в нос шибанул ностальгический запах общепита: щи из капусты, пирожки с капустой, сосиски с тушеной капустой, солянка из капусты с намеками на присутствие мяса, салат из мятой капусты с прожилками моркови и намеком на огурец. Как будто на прилегающих к столовой километрах, не растет ничего кроме капусты.

Я взял поднос с отбитым краем и подошел к оцинкованному прилавку, на котором капуста присутствовала во всех видах. За прилавком переминалась необъятная дама в белом переднике.

– Здравствуйте. Я ваш новый…

– Да знаю я, – отмахнулась дама.

– Нет ли у вас чего-нибудь некапустного?

– Это в каком смысле? – изумилась дама.

– Ну чего-нибудь такого, во что капуста не входит. Омлет может? Или макароны? Или мясной суп-солянка? В нем капуста минимальна и безвредна. Или может бифштекс с луком и яйцом?

– Так вы что хотите? – спросила дама. Все это?

– Ну что-нибудь, – с тихой надеждой ответил я и осекся.

Вместо капустных производных на оцинкованной поверхности передо мной стоял солидный омлет с сочными кусочками бекона – такой, каким должен быть идеальный омлет в моем представлении. Тарелка макарон явно твердых сортов и не разваренных по-общепитовски. И даже с двумя соусами, как я люблю – кетчупом и сметанно-сырным. Подрумяненный бифштекс сильно пах луком и был покрыт целым яйцом с ярко-оранжевым желтком. И она была там – густая красная мясная обжигающая солянка с маленьким островком зелени и сметаны. Блюдо для странника. Блюдо, которое совершенно невозможно испортить даже в общепите.

Я расплатился в кассе, отошел в глубину зала, сел за старый расщепленный стол рядом с окном. Проем был занавешен выцветшим ситцем, на котором резвились морские коньки.

Еда оказалась очень свежей, только что приготовленной. Проглатывая горячую солянку, в которой не оказалось капусты, я машинально посмотрел на чек.

– Щи из свежей капусты – 1

– Солянка из квашеной капусты – 1

– Салат из свежей капусты – 1

– Сосиски с тушеной капустой – 1

«Надо было компот взять», – промелькнула у меня какая-то несуразная мысль. Я обернулся и поискал стаканчики с компотом на оцинкованном прилавке.

Ни прилавка, ни кассы, ни дамы, ни безразмерных алюминиевых кастрюль, ни ровных рядов тарелок с капустными производными не было.

Зал с зеленоватыми стенами был пуст, только занавеска колыхалась от сквозняка. Коньки вытягивали хвосты. Я вспомнил – такая занавеска была в единственном в моем детстве пионерлагере на море, когда маме дали путевку для меня от совхоза Вшов Городище.

Паника вновь медленно поднималась.

«Спокойно, – сказал я себе, поставил пустые тарелки на поднос, поднос – на оцинкованный прилавок, и пошел к выходу. У двери я не удержался и оглянулся. Не было ни стола, ни стула, ни занавески с морскими коньками, ни подноса с грязными тарелками. Только пустой прямоугольник зала, выкрашенный зеленоватой краской.

§§§

Я открыл дверь в коридор. Шагнул. И очутился у себя в «дупле».

Я же запирал дверь, когда уходил.

Стопка бумаг перекочевала на пол, на мониторе опять мигала надпись «Диск N извлечен неправильно». Диска N, как и диска Z, у меня не было.

Прямо посреди стола кто-то оставил мне «подарок»: крошечную фигурку из стекла. Морского конька всех цветов радуги с тонюсеньким закрученным хвостиком и капелькой розового стекла на его конце.

§§§

…Эти два поворота между ивами всегда были для меня кошмаром. Что-то неприятное поджидало между раскидистыми ветками. Такое неприятное, что я забывал о недоученных уроках. Здание школы с потемневшей крышей – вот оно – за поворотом. А идти далеко, каждый шаг дается с огромным трудом.

В этот раз там действительно кто-то был. Два глаза смотрели на меня из протаявшего сугроба. В следующую секунду комок снега прыгнул на меня. Я заорал, как мне показалось, на весь Городище. Комок пах мокрой псиной. Он лизнул меня в нос.

Я не мог понять, что это за собака. Всех окрестных собак мы знали наперечет. Редко кто из них мог бегать по поселку: псов всегда держали на цепи, чтобы они охраняли хозяйство, а не шатались без дела.

Этот песик был приблудный, мохнатый, облепленный комьями снега, с черными глазами, и темной окантовкой вокруг подвижного носа.

Я понимал, что уже опоздал на начало первого урока.

Училка, несносная стареющая грымза, пожалуется маме.

Влетит. Еще как влетит.

Если я пойду в школу, я могу больше не встретить его.

Этот обведенный темным нос, торчащий из комка белой шерсти.

– Пойдем, сказал я собаке.

Я нагнулся и пролез между ивами. Песик доверчиво пошел за мной, обнюхивая сугробы. В завале из снега торчала провалившаяся крыша старого овина.

– Там тебе будет всяко теплее, чем ночевать в сугробе.

До школы в тот день я не дошел.

§§§

Снега на ветвях шаровидных ив уже не было. Подол длинной юбки задевал грязь на разбухшей дорожке. Каблучки в форме рюмок застревали в снежной каше. Все те же узкие ботинки, все так же она прячет лицо в высокий воротник заячьего полушубка и проходит мимо меня с марципановым запахом.

Почему-то я так и не решился окликнуть ее. Лишь смотрел как колышутся в такт легким шагам распущенные волосы.

§§§

В столовую я теперь входил сразу из «дупла». Я никак не мог объяснить этого с точки зрения обыкновенной земной физики. Но это было именно так.

С утра я выскакивал из общежития, пересекал улицу. Два полицейских неизменно курили с отрешенным взглядом у палатки с шаурмой. При моем появлении они оживлялись. Я находил в снежной каше окончание тропинки и наискосок, через рощу вековых дубов, а затем – скопище шаровидных ив, выходил на склон к озеру. Пройдя вдоль берега, я оказывался у холма, на котором виднелось здание КИЭй с башенкой.

Я пересекал вестибюль и пост охраны. По винтовой лестнице, спускался к своему «дуплу» на «минус первый» этаж. Без помех работал до обеда.

Как только мне в голову приходило перекусить, я открывал дверь в коридор, но там оказывался не коридор, а зал, крашеный зеленоватым, необъятная дама с алюминиевыми кастрюлями, оцинкованный прилавок, уставленный капустными производными, касса, расщеплённый фанерный стол, окно с занавеской с морскими коньками. Каждый раз я оказывался в столовой совсем один.

Я начал экспериментировать.

Приходил обедать в разное время.

Памятуя, что столовые общепита всегда работают до 16:00.

Не сработало.

Однажды я дотянул с обедом до 20:00, но все равно вышел не в коридор, а в зеленоватый зал.

В другой раз я принципиально проработал весь день без обеда, сказал себе: «Иду в общагу!», открыл дверь и вышел в коридор, ведущий к лестнице.

Тогда я начал экспериментировать с блюдами. Я обнаружил, что какие разносолы ни заказывал бы, в чеке все равно выходила одна и та же сумма среднестатистического общепитовского обеда, состоящего из «Щи из свежей капусты – 1, солянка из квашеной капусты – 1» и далее по списку. Я никак не мог подловить момент, когда же капустные производные превращались в харчо, седло барашка или индейку с трюфелями: когда дама снимала их с оцинкованного прилавка или же когда ставила мне на поднос.

Еще одним экспериментом, который я решил провести, стало исследование башенки здания института. Очень уж заманчивой она выглядела с противоположного берега озера.

Башенка притягивала меня как магнитом. Как-то раз я твердо решил прямо с утра пойти по винтовой лестнице не вниз, на свой «минус первый этаж», а вверх. Судя по виду из окна на совещаниях, где-то на уровне третьего этажа должен был быть кабинет Будулаева. Оба раза, когда я был у него в кабинете, меня кто-то провожал, поэтому дорогу я не запомнил.

В этот раз я решил рискнуть и найти кабинет самостоятельно. Пусть это решение будет стоить мне еще одного нудного совещания. Я начал подниматься по лестнице и по моим ощущениям дошел до второго этажа, но выхода на этаж все не было. Лестница была странная – в конце, в самом верху, маячило что-то похожее на ярко-освещенный купол, но сколько до него осталось этажей – два или восемь – было не разобрать.

Пройдя расстояние в четыре завитка лестницы, что точно должно было составлять этаж, я почувствовал, что запыхался. Нет, я не считаю себя очень уж спортивным, но два этажа без одышки осилить вполне могу. Эта лестница напоминала электрическую беговую дорожку без конца и без края. Я ухватился за кованые перила и остановился отдышаться. Сверху послышалось цоканье каблучков. Навстречу мне в костюме оливкового цвета спускалась Масенька.

– Доброе утро, Мария Вячеславовна, – поздоровался я, надеясь обойтись без расспросов.

– Доброе, – ответила Масенька как всегда слегка надменно. —Куда это вы, Федор Павлович, направляетесь?

– К Будулаеву, – зачем-то соврал я. Мне почему-то стало стыдно признаться в том, что я в рабочее время иду смотреть на башенку.

– А по лестнице зачем? – искренне удивилась Масенька. – Пойдемте!

Она потянула меня за рукав бомбера, и мы пошли вниз. Уже через несколько метров обнаружился выход на этаж с филенчатой дверью, застекленной необычным ограненным сплавом.

– Это из Дели, – поймала мой взгляд Масенька. – Привезли в рамках научного обмена еще в 80-х, личный подарок директору от Индиры Ганди.