Люди искусства

«..Таких благородных, гармоничных, легких и живых стихов вообще немного в нашей современной литературе… произведения исполнены жизни и красок», – писал Плетнев, сменивший Пушкина на посту издателя «Современника».

А в апрельском номере «Московского наблюдателя» за 1838 год В.Г.Белинский отметил: «После этих двух стихотворений А. С. Пушкина, опубликованных в „Современнике“, замечательны только… „Тайные думы“ графини Е. Ростопчиной: в нем прекрасными, полными души и чувства стихами воспеваются достоинства одной высокой особы».

От таких отзывов могла бы вскружиться голова! Но Ростопчина осознавала недостаточность своих сил, громадную ответственность возложенной на нее миссии – продолжателя пушкинской традиции в поэзии. Поэтому, взволнованная доверием Жуковского, ответила ему:

 
«И мне, мне сей дар! – мне, слабой, недостойной,
Мой сердца духовник пришел его вручить,
Мне песнью робкою, неопытной, нестройной
Стих чудный Пушкина велел он заменить!
Но не исполнить мне такого назначенья,
Но не достигнуть мне желанной вышины!
Не все источники живого песнопенья,
Не все предметы мне доступны и даны…»
 

Известно, что с 1838 года до осени 1840 года Ростопчина провела в Анне, выезжая летом ненадолго в Вороново и в Пятигорск. Но эти поездки были непродолжительными, а рифмы охотнее и легче всего приходили к поэтессе на дорожках старого анненского парка, под шорох опадающих листьев, хруст снега, весенние птичьи трели. Она еще молода, и обет уединения поэтому порой бывает тягостен. Но все-таки именно в деревенской глуши было написано большинство стихотворений, прославивших Ростопчину.

А в 1841 году Евдокия Петровна вернулась в Санкт-Петербург с готовым к печати сборником стихотворений «Талисман». Успех книги превзошел самые смелые ее ожидания: друзья, знакомые, университетская молодёжь – все в восторге от свежести её таланта. Её стихи заучивали наизусть. На тексты её стихов более ста композиторов писали романсы: Алябьев, Булахов, Даргомыжский, Рахманинов, Рубинштейн, Чайковский.

Плетнев писал о Ростопчиной:

«Как я удивляюсь ее таланту! Взяв книгу её в руки, трудно оторваться от чтения… Для неё поэзия то же, что для живого существа воздух… Она, без сомнения, первый поэт теперь на Руси».

Сама Ростопчина в одном из стихотворений так определяет поэзию:

 
«Поэзия – она благоуханье
И фимиам восторженной души.
Но должно ей гореть и цвесть в тиши…»
 

Вышел первый поэтический сборник, готова к печати первая книга прозы. Начиналась третья пора ее жизни:

 
«Но третия пора теперь мне наступила, —
Но демон суеты из сердца изженен,
Но светлая мечта Поэзии сменила
Тщеславья гордого опасно-сладкий сон.
Воскресло, ожило святое вдохновенье!..
Дышу свободнее; дум царственный полет
Витает в небесах, и Божий мир берет
Себе в минутное, но полное владенье;
Не сердцем – головой, не в грезах – наяву,
Я мыслию теперь живу!»
 

Но ее точно преследует какой-то злой рок: еще один избранный ею поэт внезапно и трагически ушел из жизни.

Знакомство с Лермонтовым, который был всего на три года моложе Ростопчиной, относилось еще к годам ее «московского житья». Но с тех пор произошло слишком многое в жизни обоих. Лермонтов поплатился за свои строки на гибель Пушкина, успел побывать на Кавказе и снова стать причиной императорского гнева. В эти дни он часто бывал у графини. Воспоминания и рассказы Ростопчиной об их общем кумире особенно трогали его.

«Отпуск его подходил к концу, – вспоминала впоследствии Ростопчина. – Лермонтову очень не хотелось ехать, у него были всякого рода дурные предчувствия. Наконец около конца апреля или начала мая мы собрались на прощальный ужин, чтобы пожелать ему доброго пути. Я одна из последних пожала ему руку… Во время всего ужина и на прощанье Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти. Я заставляла его молчать и стала смеяться над его казавшимися пустыми предчувствиями, но они поневоле на меня влияли и сжимали сердце».

Поэты обменялись посвященными друг другу посланиями. Стихотворение Ростопчиной называлось «На дорогу», лермонтовское давно известно всем его читателям:

Я верю, под одной звездою

Мы с вами были рождены;

Мы шли дорогою одною.

Нас обманули те же сны…

Предвидя вечную разлуку,

Боюсь я сердцу волю дать,

Боюсь предательскому звуку

Мечту напрасную вверять…»

5 июня 1841 года Лермонтова не стало. Ростопчина отозвалась на эту новую потерю строками:

 
«Поэты русские свершают жребий свой,
Не кончив песни лебединой…»
 

Ростопчиной всего-то тридцать лет. Но груз потерь и разочарований так велик, что, кажется, ей уже не удастся оправиться. Бесследно исчезла романтика юности. Зато слава – поднимается в зенит. И одновременно приходит новая любовь: нежданная, глубокая и… запретная для замужней женщины.

С сыном известного историографа Николая Михайловича Карамзина – Андреем – Ростопчина познакомилась еще в конце 1837 года. Светское знакомство, общий круг друзей, благоговение перед одним и тем же поэтом – Пушкиным. Но чуткое сердце женщины откликнулось на эту встречу совсем не по-светски:

 
«Зачем, зачем в день встречи роковой
Блеснули вы, задумчивые очи?
Зачем, зачем мы встретились с тобой,
Зачем сошлись, чтоб в жизни разойтися?»
 

С этого времени из-под пера графини выходят стихотворения, продолжающие тему «Встречи»: «Та же мысль в других словах», «Разговор во время мазурки, «Ответ», «Из разговора на рауте», «Ссора», «Последнее слово». Ясно одно, что они – отзвуки волнующих встреч и объяснений. Лирика Ростопчиной превратилась в настоящий стихотворный дневник. Из «Разговора во время мазурки» узнаем, что поэтесса услышала признание в любви. На это прямо указывает французский эпиграф: «Он сказал, что любит меня, что находит меня прекрасной и что мне навсегда отдано его сердце».

По-видимому, сгорая от пламенных чувств к молодой очаровательной графине, Андрей Карамзин потряс все её нравственные устои. Разговор получился тяжелым с обеих сторон, в какой-то мере обидным для Ростопчиной, так как поклонник с усмешкой парировал её слове о том, что дать волю своим чувствам – значит запятнать честь женщины. В ответ она сказала ему:

 
«Смеётесь вы?..Чему?..Тому ль, что в тридцать лет
Разумно я смотрю без грез на жизнь и свет
Что свято верую я в долг и добродетель?
Что совести боюсь, что мне она свидетель
Всех чувств и помыслов, всех тайн души моей?»
 

Боясь стать пленницей страсти и окончательно потерять голову, молодая графиня выказывает любимому напускное равнодушие. А он начинает подозревать в ней холодную кокетку. Замужняя женщина, графиня между чувством, в ожидании которого она жила все эти годы, и супружеским долгом, выбирает второе и покоряется печальной необходимости.

На время – покоряется. Но голос сердца звучал все громче, а отношения с мужем превратились в простую формальность: каждый жил своей жизнью. Пройдя испытание двухлетней разлукой, чувства Евдокии и Андрея обрели настоящие крылья для большой подлинно поэтической любви. Судя по стихам 1840 – 43годов, в сознании поэтессы исчез тот страх греха, который преследовал ее раньше. Возможно, созревшая в ней страсть смела эту преграду. Счастливая пора в жизни поэтессы оставила след в стихах «Молитва за себя», «Верую», «Запретный кубок», «Накануне Нового года», «Подаренный букет».

Но брат поэтессы – Сергей Сушков – усердный ревнитель женской чести, скрыл от читателей шедевр «Неизвестный роман», не менее трёх десятков стихотворении, внушённых любовью к Карамзину, две поэмы. Самый известный биограф поэтессы, он насколько мог тщательно заметал даже самые слабые следы, ведущие к потаённому роману сестры. А ведь плодом этого романа были две дочери, отосланные на воспитание в Швейцарию под фамилией Андреевы!

Но невозможным оказалось замолчать финал этой любовной истории: Андрей Карамзин, подчиняясь воле своей властной матери, давно приглядевшей ему невесту, а также по материальным причинам в 1845 году женился на Авроре Демидовой, богатой вдове. Женитьба Андрея лишает возможности Ростопчину переписываться с ним для общения остается только поэзия.

Ростопчина с мужем и детьми уехала за границу. В дороге была написана «Молитва в грустный час», – самое, пожалуй, трагическое и пронзительное стихотворение из ее любовной лирики. Впрочем, все заграничные стихи пронизаны мыслью о потерянном счастье. Лучезарное небо Италии, о встрече с которой она так долго мечтала, не радует, угнетает.

 
«И в сердце и в уме я чую замиранье.
Как будто надо мной небесный приговор
Здесь тайно высказан, как будто злое горе
Мне возвещается в предчувствии моем…»
 

Предчувствия, как и прежде, не обманули женщину. Все стихи итальянского периода, поэма «Донна Мария Колонна Манчини», а также баллада «Насильный враг» пересылаются поэтессой в «Северную пчелу» Ф. В. Булгарину. Поэма «Донна Мария Колонна Манчини» – по сути, исповедь Ростопчиной перед Андреем Карамзиным, сопровождаемая вопросами к нему, признаньем в своём горе, заверениями в любви. Поэма – беспрецедентный в русской литературе разговор автора издалека с единственным сокровенным читателем. Никто, по убеждению героини поэмы не может дать большего счастья оставившему ее возлюбленному, чем дала она. Её любовь потребовала от неё самоотречения, бездны чуткости, изобретательности, находчивости.

Расставаясь с любимым, Ростопчина устами героини желает ему счастья, но, представляя себе облик новобрачной, с которой, конечно, не раз встречалась в свете, она поневоле становится предсказательницей неблагополучия этого брака. И, как бывало прежде, ее предсказания сбылись. Супружество это, не смотря на блестящую внешнюю обстановку и малахитовые палаты, в которые ввела Андрея вдова Демидова, дало ему мало счастья.

Увы, из всего того, что поэтесса направила Булгарину, была напечатана только баллада «Неравный брак», в которой критики усмотрели… скрытое осуждение деспотической политики российского самодержавия в Польше. Ростопчина стала «персоной нон грата» в столице и вынуждена была надолго поселиться в Москве. Только смерть царя в феврале 1855 года положило конец опале.

Ростопчины, тем не менее, устраивается в особняке на Садовой-Кудринской с полным комфортом. Их дом располагает великолепной библиотекой и редким собранием картин и скульптуры – коллекционированием увлекается муж поэтессы. Дом-музей гостеприимно распахивает двери для всех желающих. Никаких ограничений для посетителей не существовало.

В салоне Ростопчиной собиралась вся литературная Москва: Загоскин, Григорович, Писемский, Сухово-Кобылин, Полонский, Мей, Тургенев, Майков, Павлова. В этих стенах Лев Толстой познакомился с Островским, живописец. Федотов с Гоголем. В мае 1850 года Ростопчины устроили выставку Федотова, пользовавшуюся совершенно исключительным успехом.

«Что заставляло стоять перед картинами на выставках такую большую толпу посетителей, что привлекало приходивших к ним в ростопчинскую галерею, – писал журнал „Москвитянин“, – это верность действительности, иногда удивительная, разительная верность».

Федотовым же был написан превосходный портрет графини. А сама она много писала, принадлежа сердцем пушкинским годам. Она сама призналась в письме профессору-историку Погодину:

«Принадлежу и сердцем и направлением не нашему времени, а другому, благороднейшему – пишущему не из видов каких, а прямо и просто от избытка мысли и чувства, я вспоминала, что жила в короткости Пушкина, Крылова, Жуковского, Тургенева, Баратынского, Карамзина, что эти чистые славы наши любили, хвалили, благословляли меня на путь по следам их – и я отрешилась… от своей эпохи, своих сверстников и современников, сближаясь все больше и больше с моими старшими, с другими образцами и наставниками моими…»

Лишь через девять лет поэтесса получила возможность повидать город, где так много напоминало ей о встречах с любимым. Но это время его там уже не было. В мае 1854 года Андрей Николаевич Карамзин, полковник конной артиллерии, был изрублен на куски в стычке с турками. Эта трагедия стёрла в сознании поэтессы все обиды, всё мучительное и мрачное, что принесла ей разлука с любимым человеком. Просветленный образ его предстает перед ней в небывалом поэтическом ореоле.

 
«И много лет прошло уже с тех пор,
И много раз весна уж отцветала,
И многого, и многих уж не стало, —
Но помню я сердечный договор,
Но и теперь твержу я, как бывало, —
Потупя долу влажный взор:
«Цветёт однажды жизни май и безвозвратно!»
 

В письме одному из друзей, спустя полгода после гибели Андрея, у Ростопчиной вырвались такие слова:

«Я хочу бросить писать и сломать свое перо; цель, для которой писалось, мечталось, думалось и жилось, эта цель больше не существует; некому теперь разгадывать мои стихи и мою прозу и подмечать, какое чувство или воспоминание в них отражено! Что свету до моих сочинений и мне до его мнения и вкуса!»

Пережив депрессию и нервный срыв, Евдокия Петровна снова взялась за перо. Она создаёт несравненные поэтические вещи, которые войдут в её посмертный (1859 г.) четырёхтомник произведений. Её произведения послед них лет отличались стремлением к чистой, облагораживающей любви, неприязнью к пошлым тривиальным отношениям, утверждением общечеловеческих ценностей.

Разночинцы, получавшие все больше места и влияния в литературе, восприняли её поэзию как выпад против реализма, В 1850-е годы Ростопчина почувствовала себя чужой среди непонятных ей «мнений и начал». Примкнув вначале к славянофилам, она вскоре порвала с ними, но не примкнула и к западникам.

«Вместо того, чтобы убояться сблизиться с этим миром, тогда только рождающимся у нас в России, я обратила на него внимание… Иду себе прямо своею дорогой и, вследствие моей близорукости, не вижу, не замечаю кислых физиономий: мне до них дела нет! Я-я!! Кто меня любит и жалеет – тому спасибо, кто бранится, особенно без причин, – тем – более чем презренье: невниманье!» – написала она позже Погодину.

В 1856 году вышло из печати двухтомное собрание её лирики, дополненное стихами, дожидавшимися свой поры. Уже перед смертью в 1857 году двухтомник был дополнен и переиздан. Но время Ростопчиной ушло. Она ещё кипит, не может смириться с этим. Но прорывается горькое: «Жрицей одинокой у алтаря пустого я стою…».

Пожалуй, единственным человеком, понявшим истинную природу её поэзии, в эти годы был Ф. И. Тютчев. В одной стихотворной строке он сумел дать сжатое определение всего её творчества: «То лирный звук, то женский вздох…»

Ненавистным «умникам-разночинцам» пишет в стихотворном обращении «Моим критикам»:

 
«Я разошлася с новым поколеньем,
Прочь от него идёт стезя моя.
Понятьями, душой и убежденьем
Принадлежу другому миру я!»
 

В 1856 году графине Ростопчиной исполнилось 45 лет. В Москву приехала Наталья Николаевна Пушкина-Ланская, встречалась со старыми знакомыми. Графиня Евдокия Петровна сама запросто заезжала к ним. Пушкина-Ланская вспоминала:

«Сегодня утром мы имели визит графини Ростопчиной, которая была так увлекательна в разговоре, что наш многочисленный кружок слушал ее раскрыв рты. Она уже больше не тоненькая… На ее вопрос: „Что же вы ничего мне не говорите, Натали, как вы меня находите“, у меня хватило только духу сказать: „Я нахожу, что вы очень поправились“. Она нам рассказала много интересного и рассказала очень хорошо».

Прекрасная Натали с возрастом, увы, не обрела ни ума, ни такта.

В 1858 году с уже умирающей сорокашестилетней Ростопчиной в Москве познакомился путешествовавший по России Александр Дюма-отец. В своих путевых заметках он записал:

«Она произвела на меня тягостное впечатление; на ее прекрасном лице уже отражался тот особый отпечаток, который смерть налагает на свои жертвы… Разговор с очаровательной больною был увлекателен… Графиня пишет как прозой, так и стихами не хуже наших самых прелестных женских гениев».

По просьбе Дюма Евдокия Петровна написала короткие воспоминания о Лермонтове и переслала их французскому романисту вместе с переводом стихотворения Пушкина «Во глубине сибирских руд». Дюма получил ее послание, когда Ростопчина уже скончалась.

«Я выполнила свои обязательства в отношении всех, кого сердцем любила», – сказала она перед смертью.

 
«Вы вспомните меня когда-нибудь… но поздно!
Когда в своих степях далёко буду я,
Когда надолго мы, навеки будем розно —
Тогда поймете вы и вспомните меня!»
 

Его стихов пленительная сладость

«…Одухотворив русскую поэзию романтическими элементами, он сделал ее доступною для общества, дал ей возможность развития, и без Жуковского мы не имели бы Пушкина».

В. Г. Белинский.

Первый русский поэт, стихи которого стали действительно народными – популярны они были ничуть не меньше (если не больше) появившихся позже стихов Пушкина, был наполовину… турком. Это общеизвестный факт, но если «арапские корни» Александра Сергеевича приобрели со временем какое-то почти мистическое значение, то столь же экзотические и куда более близкие турецкие корни Жуковского как-то остались незамеченными.

Матерью мальчика была взятая в плен в 1770 году, во время русско-турецкой войны турчанка Сальха. Существует как минимум две версии ее появления в доме тульского помещика Бунина. Согласно первой, Сальху привез один из крепостных-участников войны. По другим источникам, ее взял в плен майор К. Муфель и отдал на воспитание Бунину.

В России Сальха приняла православие и после крещения получила имя Елизавета Турчанинова. Сначала она была нянькой при младших Буниных, потом стала экономкой в доме. Сыну, рожденному от короткой связи с помещиком, грозила обычная участь подобных внебрачных детей. Однако ребенку сказочно повезло.

Перед рождением будущего поэта в 1783 году семью Бунина постигло горе: из одиннадцати человек детей в короткое время умерло шестеро. Убитая горем Мария Григорьевна Бунина решила взять в свою семью новорождённого и воспитать его как родного сына. Фамилию свою ребёнок получил от жившего в имении бедного белорусского дворянина Андрея Григорьевича Жуковского, который по просьбе Бунина стал крёстным отцом ребёнка и затем его усыновил.

Ребёнок был, как тогда повсеместно делалось, еще младенцем зачислен на службу в Астраханский гусарский полк и получил звание прапорщика, которое давало право на личное дворянство. В 1769 году 6-летний Жуковский был внесён в дворянскую родословную книгу Тульской губернии и получил грамоту на дворянское достоинство, которая позволила ему впоследствии получить прекрасное образование.

В семье Буниных заботились о Василии, как о родном ребенке, и недостатка в ласковом и заботливом отношении он не испытывал. Несмотря на это, мальчик тяжело переживал свое двойственное положение, и уже с юных лет мечтал как о чем-то несбыточном о семейном счастье, о близких, которые принадлежали бы ему «по праву». При этом практически никаких отношений со своей родной матерью не поддерживал – Сальха доживала свой век в одном из дальних поместий, где и умерла, всеми забытая, в 1811 году.

А четырнадцатилетний Жуковский поступил в 1797 году в Московский университетский благородный пансион и учился в нём четыре года. Юноша с особым усердием изучал рисование, словесность, историю, французский и немецкий языки и он скоро стал одним из первых учеников.

На втором году пребывания Жуковского в пансионе среди товарищей его, в числе которых были Дмитрий Дашков, Андрей и Александр Тургеневы, возникло особое литературное общество – Собрание, с официально утверждённым уставом. Первым председателем его стал Жуковский.

Впервые Жуковский выступил в печати, когда ему было 14 лет. В университетском журнале «Приятное и полезное препровождение времени» появилась его статья «Мысли при гробнице», а затем стихотворение «Майское утро».

Статья обнаруживает уже вполне сложившееся мироощущение не подростка, а молодого человека:

«Живо почувствовал я ничтожность всего подлунного; вселенная представилась мне гробом. Смерть! Лютая смерть! Когда утомится рука твоя, когда притупится лезвие страшной косы твоей?..»

Стихотворение же ничем не отличается от десятков ему подобных, написанных примерно в то же время:

 
«Бело-румяна
Всходит заря
И разгоняет
Блеском своим
Мрачную тьму
Черныя нощи».
 

Это еще не тот Жуковский, творениями которого потом зачитывались все образованные люди России. Это пока просто прилежный ученик, пишущий «сочинение на заданную тему». Должно было пройти пять лет и состояться знакомство с Николаем Андреевичем Карамзиным, чтобы поэтическая сила Жуковского, наконец, расцвела. Но неизбежным следствием этого знакомства было увлечение сентиментализмом.

Впрочем, зерно упало в благодатную почву: сентиментальность вообще была одной из черт характера юноши, и если у Карамзина – это лишь дань литературному течению, некая поза рассудительного и, в общем-то, холодного человека, то талант Жуковского расцвел именно на ниве сентиментализма.

Всеобщее внимание обратило на себя напечатанный им в «Вестнике Европы» в 1802 году вольный перевод элегии английского сентименталиста Грея под названием «Сельское кладбище». В следующем году появилась повесть «Вадим Новгородский», написанная в подражание историческим повестям Карамзина.

В сущности, сама натура поэта, впечатлительного и ранимого, противилась размеренной и упорядоченной работе чиновником в Соляной конторе, куда он был определен после окончания пансиона в 1800. Жуковский воспользовался первой же благоприятной возможностью, чтобы уйти в отставку. В родном имении Мишинском, где он не был долгие годы, поэт отдыхал душой, предавался созерцанию природы вел дневник, и, конечно же, писал стихи. Но не только.

Там же, в Мишенском, Жуковский пробует свои силы на педагогическом поприще – в качестве домашнего учителя дочерей своей старшей сводной сестры Е. А. Протасовой – Маши и Саши. Так обозначатся три основные линии жизни и творчества Жуковского – государственная служба, поэзия и педагогика. И драма всей жизни тоже определится в Мишенском. Жуковский сам поражен зародившемуся чувству любви к ребенку, объясняя в дневниках, что видит Машу Протасову «не таковою, какова она есть, а таковою, какова она будет».

В 1804 году вышла первая книжка из его шеститомного перевода с французского «Дон Кихота» Сервантеса. Читатели были поражены – в общем-то сухой, вялый французский перевод заиграл под пером Жуковского русской, мелодичной, завораживающей речью.

А в 1808 году появилась мистически-сентиментальная баллада «Людмила», которую можно считать первым русским романтическим произведением. В балладе нет сказочной успокоенности и внешней фантастики богатырских поэм. Оба героя становятся игрушками в руках таинственных и беспощадных сил: невеста ждет возвращения с войны жениха, однако после возвращения войска обнаруживает, что его нет, и она в отчаянии ропщет на судьбу. Тогда ночью перед ней появляется призрак жениха и увозит ее с собой в могилу.

Любые нравственные нормы, известные человеку, в мире подлинно романтической баллады утрачивают свою действенность перед ликом неведомого и непознаваемого. В балладе «Людмила» нет обещания торжества справедливости, как это было свойственно фольклору и просветительской литературе XVIII в. Протест Людмилы вызывает усугубление кары, человек становится рабом судьбы, которой он должен смиренно подчиниться. О том, что человек бессилен в мире небытия, говорит концовка:

 
«Вдруг усопшие толпою
Потянулись из могил;
Тихий, страшный хор завыл:
«Смертный ропот безрассуден;
Царь всевышний правосуден;
Твой услышал стон творец;
Час твой бил, настал конец».
 

Расширение границ обыденного, тяга к неизведанному – вот главные составляющие романтического взгляда на мир, осуществленные в этой балладе. «Людмила» создала оригинальную жанровую традицию: фантастически напряженный ход событий, драматизированный сюжет, моралистический итог, откровенная условность авторской позиции. После Жуковского в русской поэзии легендарность историко-героического сюжета стала необходимым условием балладного жанра.

Следующая баллада Жуковского – «Светлана», уже не перевод, а оригинальное произведение, так полюбилась российскому читателю, так органично слилась с народной жизнью, что строки из нее уже многие годы спустя напевали над детской колыбелью: «Раз в крещенский вечерок девушки гадали: За ворота башмачок, Сняв с ноги, бросали…»

Однако подлинную славу Жуковский обрел лишь во время Отечественной войны, в которой принял непосредственное участие, вступив в ополчение.

7 августа Маша Протасова отметила в дневнике: «Получено письмо от Жуковского, он прошел пешком 28 верст, идет к Можайску. Сохрани его Господь».

В эти же дни Карамзин сообщил поэту И. И. Дмитриеву:

«Я благословил Жуковского на брань: он вчера выступил отсюда навстречу неприятелю».

Жуковский оставил одно из самых ярких описаний ночи перед Бородинским сражением:

«…Наконец, армия заснула вся с мыслью, что на другой день быть великому бою. И тишина, которая тогда воцарилась повсюду, неизобразима; в этом всеобщем молчании и в этом глубоком темном небе, полном звезд и мирно распростертом над двумя армиями, где столь многие обречены были на другой день погибнуть, было что-то роковое и несказанное. И с первым просветом дня грянула русская пушка, которая вдруг пробудила повсеместное сражение».

В лагере под Тарутином он написал «Певца во стане русских воинов», сразу же в тысячах списков разошедшееся в армии и в России. Это – «романтическая ода», которая, по словам литературоведа Коровина, «очаровала современников интимным, личным преломлением патриотической темы», и недаром Россия в «Певце…» – «не Отечество, а „милая Родина“, дорогая сердцу воспоминаниями детства».

По рассказу писателя И. Лажечникова, стихами из «Певца…» зачитывались на фронте, выучивали наизусть, разбирали… Она поднимала боевой дух, вдохновляла на ратные подвиги, а порою и вызывала на глазах закаленных в боях воинов «скупую мужскую слезу»:

 
«Там все – там родших милый дом:
Там наши жены, чада;
О нас их слезы пред Творцом;
Мы жизни их отрада;
За них, друзья, всю нашу кровь!
На вражьи грянем силы;
Да в чадах к родине любовь
Зажгут отцов могилы».
 

И. Лажечников записывает в «Походных записках»:

«Часто в обществе военном читаем и разбираем „Певца во стане русских“, новейшее произведение г. Жуковского. Почти все наши выучили уже сию пиесу наизусть. Какая поэзия! Какой неизъяснимый дар увлекать за собой душу воинов!.. Довольно сказать, что „Певец во стане русских“ сделал эпоху в русской словесности и – в сердцах воинов!»

В том же 1812 Д. Бортнянский создал на основе «Певца…» патриотическую песнь для хора, ее исполняли в виде застольной песни с хоровым припевом. В 1813 году поэма вышла сразу тремя изданиями, прославив имя Жуковского по всей России.

Кстати, мало кому известно, что за участие в Отечественной войне Жуковский получил чин штабс-капитана и награду за Бородино и Красное – боевой орден Святой Анны 2-й степени.

После войны, пережив тяжелое заболевание горячкой, Жуковский возвращается в свое небольшое именьице Холх. Притягательная сила этой деревеньки для него состояла еще и в том, что буквально напротив находилось имение Протасовых – Муратово, где жила его Дульсинея – Маша. Жуковского встретили в Муратово как героя Бородинского сражения, прославленного поэта-воина. Маше уже исполнилось 20 (Жуковский был всего лишь на 10 лет старше ее).

Маша Протасова вошла в историю русской поэзии как муза, ангел-хранитель поэта, и в то же время – неиссякаемый источник его страданий. Влюбленные мечтали об одном – соединить навеки свои жизни, вступить в законный союз. Но мать Маши была категорически против браков между родственниками, даже дальними…

Жуковский просит руки возлюбленной, но получает решительный отказ.

– Тебе закон христианский кажется предрассудком, а я чту установления Церкви, – отвечает ему сводная сестра, Екатерина Афанасьевна.

Жуковский пытается объяснить:

– Я вовсе вам не родня: закон, определяющий родство, не дал мне имени вашего брата.

Формально он был прав: по документам они не состояли в родстве. Но Екатерина Афанасьевна отвечала на уговоры друзей и родных:

– Я говорила с умными и знающими закон священниками; никто не уничтожил нашего родства с ним. Родство наше признано Церковью.

Тем временем младшая сестра Маши и крестница Жуковского Александра вышла замуж за пансионного друга Василия Андреевича, поэта и издателя Воейкова. Свадьба откладывалась из-за отсутствия денег. Жуковский продал свою любимую деревеньку и вырученные 1000 рублей подарил в приданое своей крестнице.

Кстати, именно к ней обращены его строки «гений чистой красоты», позаимствованные впоследствии Пушкиным без упоминания первоисточника. Борцы с плагиатом, ау! Солнце нашей поэзии не стеснялось черпать вдохновение в любых источниках.

Саше Протасовой Жуковский посвятил балладу «Светлана», после чего за ней закрепилось второе имя – Светлана. Вся семья Протасовых-Воейковых переехала в Дерпт, где Воейков с помощью все тех же пансионных друзей получил место профессора литературы в Дерптском университете.

Екатерина Афанасьевна милостиво разрешила Жуковскому быть вместе с ними, но только в качестве брата. Жуковскому удалось победить себя, он даже принял участие в поисках достойного жениха для Маши, которая в конце концов вышла замуж за профессора медицины и виртуоза-пианиста И. Ф. Мойера.

После этого Жуковский покинул Дерпт, записав в дневнике: «Мне везде будет хорошо – и в Петербурге, и в Сибири, и в тюрьме, только не здесь… прошедшего никто у меня не отымет, а будущего – не надобно».

С тех пор в творчестве Жуковского с новой силой начинает звучать неистребимый, на грани надежды и утраты мотив противостояния, а порой и переплетение земной печальной юдоли с небесным, совершенным там, придающей его стихам пронзительно-щемящее, страстное звучание.

Друзья давно звали его в Петербург.

«Ныне Петербург стал единственно приличным для нас местопребыванием… Право, приезжайте!» – писал С. С. Уваров.

Казалось нелепым, что он, автор «Певца во стане русских воинов», до сих пор не представлен Двору. В 1815 такое представление состоялось: Жуковский целый час беседовал со вдовствующей императрицей Марией Федоровной.

И в этом же году, осенью, произошло еще одно его приятное знакомство – не менее значимое. Жуковский сам поехал в Царское Село, чтобы обнять юного собрата по перу лицеиста Александра Пушкина. Сразу же после встречи Жуковский напишет Вяземскому:

«Я сделал еще приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Царском Селе. Милое, живое творение! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности. Боюсь только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не мешал себе созреть! Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет…»

Как в воду глядел! Пройдет 5 лет, и Жуковский подарит Пушкину свой портрет с надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя», который фактически и станет первой прочной ступенью на лестнице, ведущей к славе и бессмертию. Жуковский по жизни был весьма скромен, чего нельзя сказать о его так называемом «ученике».