Окаменев от такой неожиданности, завороженная его низким голосом, как-то нерешительно остановилась у порога, глянув все же с едкой ухмылкой в хищное лицо. Но не успела пискнуть, как схватил меня крепко своими ручищами, затиснув нос, и влил душистое, сладкое пойло в горло, заставляя проглотить. Прижал к себе, дыша, будто бык в стойле, тяжело и нахраписто.
Тело мое постепенно обмякло, руки, будто чужие стали. Приглушенно вскрикнула и поплыла в туманной дымке. Почувствовала, как разорвали на груди рубаху и губы жадные, требовательные впились в тело, что налилось горячей, удушливой волной и через время растеклось расслабленно в истоме блаженной.
С туманной мглы мягко выглянул полог кровати. Веки устало закрылись, прикрыв глаза, затягивая обратно в омут бессознательности. Очнулась на полу, почти голая, чувствуя, как по капельке уходит тепло. Оглянулась мутными глазами.
В избе никого. Медленно поднялась, опираясь на локти. Встала, пытаясь прикрыть мелкой дрожью охватившее тело остатками разорванной одежды. Испытывала непреодолимую жажду. Дошла до ведра с водой, стала пить жадно, всхлипывая от жалости и отвращения к своему телу. Поняла, что в моей жизни все хорошее закончилось. Попалась муха пауку. Налетел коршун злой на серую уточку, обломал крылышки птице вольной.
На другой день обвенчались тихо, без лишних свидетелей, будто прячась от кого-то. Вышла замуж, что в темницу горькую попала. Повенчали с чертополохом колючим ромашку нежную. Померк свет белый для меня. Все дни стали одинаково серыми, беспросветными.
Отныне воля моя сделалась мягкой, что воск расплавленный. Молчаливо покорилась судьбе. Жила, словно во сне. Двигалась, ела, спала, как заводная.
Принужденная силой, любила без желания. Мужу не понравилась такая супружеская жизнь. Поэтому очень быстро смог найти в селе замену. Многочисленные любовницы с немалым удовольствием освободили от излишнего внимания постылого супруга. Очень уж им пришлась по вкусу жестокая его нежность звериная.
Но чтобы я не забыла, кто мой хозяин, возвращаясь с бурных свиданий, колотил меня, срывая свою глухую злобу, с молчаливого согласия матери. Она злорадно брюзжала, глядя, как я вытираю кровь с разбитого лица, – милый ударит – тела прибавит. А то и глянуть не на что, одни кости, – плевалась свекровь, – как любить такую.
Старуха была сварливой до нестерпимости. Черные буравчики ее глаз сверлили беспрестанно все и всех. А скупущая! Напусто сроду не плюнет, то в чашку, то в горшок, то в спину кому-то.
Сцепив зубы, стиснув кулаки до боли, как огромный страшный зверь клонился матери в ноги сын, молчаливо и, словно с уважением выслушивая ее упреки. И ни разу не осмелился пререкаться. Редко когда говорил что-то и не высказывал никогда свои потаенные мысли вслух. Только лихорадочный блеск глаз иногда выдавал неукротимую ярость. Молчаливо носил в себе убийственную болотную гниль неудержимой ненависти ко всему миру.
С нами в избе еще пасынок жил. Сын мужа от первого брака. Парнишечка молоденький, совсем зеленый. Не похожий ни на отца, ни на бабку. Видно, в мать свою покойную пошел. Ровно огонек в лесу, кого обогреет взглядом ласковым, кого развеселит словом потешным, кого на мысль наведет верную. Девчонки за ним глазами так и паслись.
Он хоть и молод, но парень на все руки мастер. Все слету со сноровкой хватает, да с разговорами веселыми, да с выдумкой живой. И ремесло у него занятное: постоянно с дерева что-то вырезает. Смастерил дудочку, а она поет так сладко, словно сама песни выговаривает. На гармошке играл сильно, ни одно гуляние без него не обходилось. И пел как! Бывало, запоет тихонько у себя в мастерской, девки без удержу бегут послушать, глазами пострелять, зубами поблестеть, косою поиграть.
Кудряв на зависть вымахал. Крепок и строен. Высокий и плечистый. Румянец на всю щеку играет. Одним словом, сухота девичья. Отец ровно и не замечал сына, а, может, даже и злился, что вся красота ему досталась. Бабка души в нем не чаяла. Все любовалась, какой ладный, да какой пригожий. Невесту подыскивала для своего любимца. Носилась с ним, что курица с яйцом. Всех перебрала в селе. Никто не нравился. – Я, говорит, отдам Ванюшку только за княжну.
Меня порой даже раздражали слова бахвальные. Что скрывать, пасынка недолюбливала. Ревновала, может, к молодости своей прошедшей. Видно, дошли пожелания мои недобрые до кого-то там, на небесах. С лица спал, глаза беспокойные стали. Измаялся весь от мысли какой-то непонятной. Белый свет немил ему. Не слышно уже песен его веселых и задушевных, молчит гармонь, сиротливо пылится в углу. Глаз на улицу не стал показывать.
Старуха испуганно расспрашивает, а он молчит, взгляд хмурый отводит. Сидит у себя и только свистульки вырезает занятные и ребятишкам раздает с улыбкой горькою. Искоса подсматривала за его занятиями и невольно радовалась огорчениям свекрови. А то больно уж все гладко было у них.
***
Как-то ночью проснулась вдруг, ни с того ни с сего. Слышу, будто кто-то кряхтит в печи. Решила, что кот чужой заскочил. – Сейчас, – думаю, – огрею шалопута кочергой. Будет знать, как по ночам таскаться.-
Из печи падает, я как тресну его по башке изо всей силы. А это старуха собственной персоной. Вся в саже. Стоит за лоб держится. Упустила сверток. Он и рассыпался по полу золотыми монетами. Разозлилась тогда ведьма старая. – А, чтоб, тебе, пусто было, окаянная!
Говорят, коль муж жену не бьет, значит, не любит. Крепко он в тот день меня любил. Если бы не вырвалась, наверно, насмерть искалечил.
Ушла тогда из собственного дому. Решила схорониться на старой мельнице. Знала, там искать не будут. Еле дошла, побитая. Скривилась мельница старухой, насилу крылья ворочая при ветре. Давно я здесь не была. Вон и колокольня скоро развалится. А в избе все так же, как и раньше. Даже еще лучше. Будто здесь живет кто-то. Осторожно заглядываю по углам, а сзади, на пороге стоит старуха.
– Ты кто?
– Здравствуй, девонька, жду тебя. Местные кличут меня бабой Ивгой.
Несколько дней пробыла у нее, пока очухалась. Она – то мне и рассказала, что свекровь моя ведьма злая. А ей – сестра родная. И что она ведьма рожденная, а сестрица ее – ведьма ученая.
Чтобы научиться колдовству, она продала дьяволу свою душу. И что на старом месте, где они с сыном жили раньше, много зла сотворила. Пришлось уйти, неровен час, убили бы. И что мою родню тоже она погубила. Заплатил ей прилично тот прыщ, жених трухлявый. Так за свою обиду отомстил. И что хотела, да не может, свекровь меня извести, так как я – тоже ведьма, но рожденная. Поэтому сильнее ее.
И научила она меня многому своему ремеслу. Вдохнула солнце в жизнь мою коварно загубленную. Вернула достоинство и уважение к себе. Недолго я у нее была. Попросилась домой. Надо было поквитаться с обидчиками. Правда, как, пока не знала.
***
Вернулась домой. Старуха бурчит, как заведенная. Муж поначалу с кулаками бросился по привычке. Я, как глянула на него, он и отшатнулся.
― Да ну тебя, змеюка подколодная.
Матери кивнул хмуро, – говорил, придет время, еще покажет ведьма когти свои. Вот и получайте подарочек. Дождались на свою голову.
С той поры стала жить, как душа прикажет. Никого не слушала, никому не подчинялась. Никто мне уже не смел перечить. На вольных хлебах быстро в норму пришла. Вернулась красота былая. Только сейчас еще лучше стала. Расцвела, что калина весною пряною.
Заметила, что Ваня совсем избегать меня стал. В избе не появляется, все у себя кроется. Значит, сильно болит ему что-то. Хотела подойти, расспросить. Не чужой все же и, опять – таки, без матери, почти без отца. Наткнулась на взгляд колючий, недовольный, решила, обойдется. Его здоровье не мои заботы. Я ему только мачеха.
Однажды пришлось все же подчиниться воле свекрови.
Лето тогда было невеселое, кислое. Все чаще дождями землю заливало. Солнце выглянет на мгновение хмурое и снова торопливо прячется за тучи. Пенной браги дождевой хватило и травам, и хлебам. Выросли густые, высокие, по пояс. Пришла пора сенокоса. Как раз выдалось пару погожих дней. Надо было спешить с покосом.
На дальний луг раньше втроем ходили. А сейчас, чтобы быстрее убрать, пришлось делиться. С Ваней надо было идти. Нанимать кого-то не хотела, да и одного его с чужими людьми старуха боялась отпускать. Знала, что охотятся за ним девки бесстыжие. Всякая так и норовит замуж за парня видного. Отведя глаза хитрющие в сторону, намекнула, что придется мне с ним ехать.
Я вспыхнула от неожиданности, как самовар. Еще чего не хватало! Там работы столько, что бригадой за неделю не управиться. И ради чего, должна столько времени с их молчуном провести! Это же сплошная скука зеленая.
Свекровь глухо заметила, что Дуньку кормить сеном зимой не будет. Это корова моя. Все, что от матери осталось. Правда, старая уже. Но мне жалко было изводить ее. Стиснув зубы, собиралась на покос. Делать нечего. В душе понимала, что старуха права.
***
Утро еще дремало, они были уже в пути. Дикие звезды россыпью мелкой рассыпались по небу, начинающему светлеть. Вдоль едва проклюнувшейся дороги лесной молодые березки, лениво с ветром перешептываясь, лукаво оглядываются вдогонку. Тени елей лежат на обочинах. Тихо ветви колышет задумчивая роща. Чуть заспанный молоденький рассвет спросонок усмехнулся зорькой ясной. И вот уже, то затихая, то пышно разгораясь, сливаются зори в одну, обагряя небосклон кипучим пламенем. Медленно и торжественно поднимается солнце. Рядом с телегой бежит огромный, лохматый пес, время от времени преданно поглядывая на хозяина, порою бросаясь в лес, разгоняя стайки пугливых птиц.
Нахмурив недовольно лоб, повязанный по-старушечьи темным платком, в солнца жгучий взгляд упираясь затылком, тихонько пела Марта что-то печальное и длинное, как и женская доля ее, невеселая, подневольная.
Как неприятен тот, кто недоброе слово тщательно подобрав, прицелясь ловко, бросит в сердце и перебьет наотмашь целый день. С утра споткнешься о чужую злость, и – вот уже обида осколком острым в сердце ноет, не унять.
Провожая, свекровь требовательно повторяла, чтобы пуще глаза берегла Ванечку от девок назойливых. После сенокоса в город повезет, невесту искать будет для него. Женить, мол, пора, тогда и настроение появится у парня: не будет времени дурью маяться. А если, что с ним произойдет на почве любви распутной, из-под земли найдет и накажет, как следует, распутницу. И Марте тогда несдобровать, грозилась старуха.
Подсолнухом желтолобым солнце, лукаво топорща рыжие усы, выглядывает из-за каждого дерева, смотрит сквозь кружевную шаль листвы, мягко целуя лучами незрелыми сонную еще землю. К дальнему покосу спешила едва проторенная колея, ведя за собой повозку с путниками неразговорчивыми. Скользя, дорога в лог сползла и вывела на косовицу.
Кипучих трав пышное разноцветье ковром веселым застелило все вокруг. Лениво нежится знакомая рябина, вбирая сок самой зари. Давно заметила, на рассвете она розовая, на закате красная. А ночью, наверно, серебристая в сиянии лунном.
Приехали. Наконец. Оглядывалась, все еще хмурая и недовольная. Ваня распряг коней, стреножил и пустил пастись.
Буйно цветут заливные луга. Травы густые от рос тяжелых клонятся к земле. Резвится солнце в капельках дробных, отсвечиваясь дивными бликами.
Так и хочется звонкие лучи полными пригоршнями брать и в подол собирать. Хорошо-то, как сегодня! Сняла платок, открыла лицо ветру смирному.
Собрала по капелькам росу и протянула солнцу навстречу ладони, – испей, дружок. Горячи уста его. Жадно пьет из рук луч доверчивый. Держит в ладонях слезинки ясные и купается в тихой радости молодого дня, отходя от обиды на свекровь. На душе становится так тепло и уютно! Улыбкой лицо озарено. Невзначай падает взгляд женский на Ваню. Он глядит, и в глазах его синих, словно цветущий лен, солнышко смешинками лучистыми дробится. Стройный, ровно тополь, светел лицом, что солнышко красное. Как к лицу ему ромашковый и васильковый луг! К лицу зеленые пряди белоствольных берез, небосвод бирюзовый! Сердце встрепенулось неожиданно и… обмерло. Отчаянно махнула головой, чтобы развеять образ нечаянный. Что еще за наваждение!
Ветер гонит за волной волну высокую. Росистую сбивая пену, травы сминая шелк упругий, упрямо шагали они один за другим, ни разу не оглянувшись друг на друга, упорные и молчаливые.
Косы пели заливчато, мягко ложилась трава рядами ровными. Выдался на редкость знойный день. Утомительный, удушливый и долгий, насквозь пропахший скошенной травой, наполненный острым жужжанием ос, пчел озабоченных. Жара, густая и тяжелая, звенит мухами, безжалостно кусающими. Луговые запахи, перемешанные с лесными, по-особому горчат. Липко и душно, сладостно и горько.
Облака проплывают торопливо мимо. Скользят, клубясь в бездонной синеве, напоминая клочья дыма. Набухли на руках мозоли у Марты. У Вани от пота вымок чуб. Не чуя зноя и не слыша боли от усталости, стремились управиться до дождя.
Помыла наскоро руки, ополоснув в реке ноги, села отдохнуть, растопырив пальцы, запястья и поперек растирать стала, что ныли после изнурительной работы. Резала огурцы, хлеб, сыр соленый. Перекусили молча, быстро, пряча друг от друга взгляд и опять окунулись в труд, утомительный, тяжелый.
Тучи послушные уже стремительно мчатся, гонимые грозой. Вспыхивают зарницы боязливые, пронзая небосклон трепещущими линиями. Первые раскаты грома отдаленного глухо пророкотали за лесом. Вот они слышны уже четче, сильнее.
Не спешите разматывать раскосый дождь свой тучки – шалуньи. Осталось покоса совсем немного до рябинки. Острой молнии отчетливый зигзаг пронизывает резко потемневший небосвод прямо над головой. Зарокотал вначале глухо, потом все сильнее распаляясь, гром и пал на землю, рассыпавшись сердитыми осколками по скошенной траве. Сразу заметался, зашумел ветер, захмелев от переполнявшего его дикого желания. Губы его шалые целуют притихшую гладь воды речной, крылья тугие качают травы волною зыбкою.
Спустился на землю бледный мрак. Спешит – торопится гроза, неся в ладонях молнии шальные. Поединок их ослепительно прекрасен. В иссиня-темном небе, пьяном от исступленной страсти, они резвятся, кувыркаются над онемевшей землей, проказливо перешвыриваются из одной тучи в другую, прожигая острым огневым копьем седые нити слез небесных.
Дождик закапал, робким шепотом жалуясь на судьбу бродяжью нелегкую. Пока тихо падают капли тонкие. Работу поневоле пришлось закончить. Изнеможенная, присела под деревом, подставляя лицо прохладе свежей. Заметила, что Ваня быстро собирает и прячет под телегу их небогатые пожитки. До нее, как, видно, ему нет дала. Сняла юбку, оставшись в одной рубахе, освободила тело, измученное жарой.
Рябинка хрупкая, развесясь кроной, повисла за спиной. Резной листок ее медленно кружится, опускаясь в усталую ладонь, словно стремится о чем-то рассказать. Слегка коснувшись его дыханием своим, отправила на землю сей неожиданный подарок. Дождь постепенно набирает силу. Капли настойчиво пробираются сквозь листву, шумят в траве резче, сильнее.
Не заметила, как подошел, рядом присел Ваня, словно мать, бережно укутал плечи ее платком. Искоса окатила его взглядом сердитым. Взор его тихий, искренний, что у девушки длинные, трепетные ресницы.
По спине ветер мурашками пронесся. Молнией колючей сорвало душу грешную. Заныло вдруг под ложечкой. Закипела в жилах кровь. И сердце, бедное, разбушевалось. Недовольно отвернулась, фыркнув в ответ неприятное что-то, вытирая капли дождевые, неубранные волосы собирая в жмут. Зябко ежилась, стараясь отодвинуться подальше.
Мягко обнял за плечи, привлек к себе, теплый, надежный. Она уже и не поймет, холодно ей иль жарко. Трясется, никак не удержать эту сладкую, предательскую дрожь. Недоуменный, он крепче прижимает к себе за плечи, пытаясь согреть. И чует она, как бессовестно тянется к парню в объятия тело похотливое. Подняла голову, что девочка несмелая на первом свидании. Его лицо так близко, что зажмурилась.
Охнула низко, глухо, безысходно, припав отчаянно к его губам. Здесь дождь хлынул со всею силой, зашумел нервно по скошенной траве. Вода полилась, словно небо прорвалось. А Марте душно, хоть и промокла вся, до нитки. Подхватилась, и задыхающаяся, бросилась в реку. Видно, бесстыдного ветра желание дикое ей передалось. Вода мягко успокаивала растревоженное тело. Надо немедленно уходить, пока еще не поздно. До ночи домой доберусь. О, Небо, помоги! Дай силы! Бьется в груди птица беспокойная.
Как надеялась когда-то на ласковую долю! Как верила в свою судьбу! С замиранием сердца чуда ждала. Увы! Обмануто счастье. Задушено руками хищными. Разбиты несбывшиеся надежды. Сколько лет прожила в тоске кромешной, дням беспросветным не ведя учет. Дай силы, Отец Небесный, со своим телом справиться теперь. Не дай мне душу погубить, в тине греха увязнуть. Еле-еле слышен онемелый дождь. Тихие слезы души взволнованной смывает осторожно он, бережно ресниц касаясь. Дождинки по щекам скользят. Сквозь наплывающую тоску молю вас, тише-тише. Не плачьте, капли, обо мне. Не рвите грустью душу грешную. Не виновата я! Он сам пришел!
Какой позор!.. Забыв приличие, к нему в объятья бросилась сама. О, горе! Как теперь забыть бесчестие!
Повернулась, обреченно голову склонив, побрела медленно к берегу, руками воду разводя. Досада горькая точила душу. Настойчивая билась мысль, бросить все, бежать немедленно домой. Подняла взгляд и оторопела. Ваня стоял на берегу и смотрел на нее так странно… и недоуменно даже. Глянула на себя и поняла, что сквозь мокрую рубашку просвечивается срамное тело. Виновато руки охватили плечи, пытаясь скрыть голую грудь.
Женщина в расцвете лет, что пышная черемуха в цвету, так же влечет к себе дурманом колдовским, так же возбуждающе желанна. Где мог такое тело видеть раньше? Что у молоденьких ровесниц можно подсмотреть? Одни намеки…
Грустных глаз его застенчивый прищур вновь поднял бурю в душе мятежной. Душно от взгляда его растерянного.
Дыхание перехватило, не выдохнуть, не продохнуть. Руки невольно охватили шею, потянулись к горлу. Миг… и рванули ворот рубахи тонкой, она упала в воду. Только волос волна буйная укрыла плечи крутые. Стояла по колени в воде кипучей во всей русалочьей красе. Сузив нахальные глаза, пошла навстречу дерзкая. Подхватил ее на руки сильные…
Марта окунула горящее лицо в ладони. Сколько времени прошло, а как свежи воспоминания, как сердце бьется горячо.
Хотела б все вернуть, но судьбу не изменить.
― Ну и что же, – нетерпеливо заерзал Трофим, – что же дальше. Не томи душу, рассказывай.
― А ничего, – улыбнулась лукаво через мгновение, овладев собой всецело. – Думаешь, все подробности сейчас на блюдечке выложу. Скажу только, что дождь не был нам помехой. Мы и не заметили, когда он кончился.
Поднялась, прошлась по комнате, глотками малыми отведала воды. А мысль все там кружилась, в ее далеком и счастливом прошлом.
Парень жадно смотрел на рассказчицу. Ему так хотелось ее обнять, поцеловать и успокоить. Подошел и залпом выпил кружку воды, зубами нервно забарабанив о железный край.
Марта снова села у окна. Голос ее густой и тихий пронимал до самой глубины души. Затаив дыхание, наслаждался его звучанием.
― Как роса в чудный миг, когда цветок распускается, тянется к солнцу, так и я, сердце свое, распахнув, потянулась навстречу счастью. Под ворохом обид и бед Ваня отыскал мою любовь. Цветы на пустыре заброшенном нашел. Если бы ты только знал, как меняется все вокруг, когда мир озаряется любовью! Каким просторным и широким, каким прекрасным становится он, если хлебнешь напитка хмельного! Зелье это запретное пили мы вдвоем до самозабвения, до сумасшествия. Пустая страсть даже долгая мгновенна. Если же любовью напоена, это … – рассказчица сделала паузу, добавила улыбаясь мило. – Так пылко греет и не испепеляет огонь желаний.
Мой Ваня душу рвал мне любовью преданной, такою нежною и такою чистой. В глаза мне ласково глядел, неустанно целовал и все шептал, – люблю, родная. Я так давно тебя люблю. Люблю… до смерти.
― Молод для меня, ты хоть понимаешь? Ведь мачеха тебе!
― Люблю тебя одну, больше жизни! Ты самая желанная!
Я шепчу в ответ слова безумные любви, прикасаясь к губам его терпким дыханием своим горячим, чувствуя сердцем, он мой. Он только мой! В глазах его ласковых звезды отражаются, в глазах его бездонных мои глаза теряются, и я тону в той синеве, ровно луна в реке…
Все кружилось и кружилось счастье мое на крыльях любви, наполняя мир радостью беспредельной. И неустанно бьется мысль, я так люблю, и я любима!
Умолкла, добавив горько, – счастье мое с бахромой черною. – Потупила печальные глаза. Тихо продолжила свой рассказ.
― Льдинкой, кипящей таяла в страстном огне его шальной любви плоть моя, жажду любви утоляя ласками пылкими. Трав и цветов пышную скатерть стелило для влюбленных лето заботливое. Они пахли так сладостно и горько, обволакивая нас ароматом дурманящим.
Ты люби его, – шептали клен с березою. Не люби его, – просили тополь с ивою. Осина лишь молчала, удивленная, все молчала несогласная и строгая. И шептали горько маки красные, – тяжкий грех его любить, подумай, откажись. – И твердили мне ромашки белые, потайной любви послы несмелые, – ты люби его, не страшись молвы. Ты за радость свою горькую держись. И молчали васильки, неба синего цветы, может, в счастье мое робко веруя…
Первая любовь несет с собой сладкий трепет ласк стыдливых, робкую нежность слов заветных и, – с огорчением вздохнув, – мучительную боль разлуки.
Подлинная любовь такая безрассудная! Обо всем на свете забываешь. Ничего не знаешь, ничего не замечаешь. Сколько чудесных мгновений тогда отцвело для нас! Наивным и смешливым, нам было все равно, какая вокруг бушует жизнь. Наши глаза видели только друг друга. А жаль… Я тогда, глупая, не понимала, что, едва лишь отыскав любовь, уже ее теряла, что в толчее жизненных будней подстерегала нас неумолимая разлука.
Свекровь, не дождавшись с сенокоса внука, примчалась сама, злющая, не приведи, Господь. Увидев наши глаза, кричащие от счастья, сразу поняла, что произошло. Взглядом растерянным я Ваню просила не дразнить старуху и подчиниться ее воле. Ошеломленная, торопливо собирала внука и только изредка кивала в мою сторону лохматой головой. – Шалава, как ты могла? Как ты посмела?
Марта гладила себя по плечам, улыбаясь так безрадостно горько, – нам дарила ночь постель звездами расшитую, а судьба уже стелила горем-бедой вышитую. Не знала – не ведала я тогда, что уходил любимый мой навсегда! В сердце я взлелеяла любовь неземную, он же променял меня на другую, – шептали губы.
Задумалась. Потом решительно продолжила свою горькую повесть, – долго я сама в избе была, томима смутностью. Свекровь, забрав своего сына и внука, уехала в город, как и обещалась. Толклось село, бурлили страсти. Злословили местные «доброжелатели». Сплетни… Толки… Пересуды…
Не выйти на улицу, не пройти к колодцу за водой. Шептали в спину слова жестокие, что женили, наконец, Ваню. Невесту нашли пригожую, молодую, с богатым приданым. Он, якобы уже в городе жить будет, домой не вернется.
Ночами душили сны тревогою тоскливой. Как часто виделось, что снова бьет в виски живая кровь, и я вхожу, уже во сне, не наяву, в огонь любви! Погружаюсь в это пламя трепещущее, что в воду студеную окунаюсь и просыпаюсь в липком поту холодном. Как волчонок, плачет потом до рассвета с милым разведенная душа.
Все оставшееся лето над судьбой моей непреклонно колдовала обида на долю мою пропащую. И раскосая разлука ехидно усмехалась сквозь пожелтевшую листву. Как быстро обернулось лето в осень злую, проливную! Листья осыпались. День обмелел. Стал тих и мрачен. Не мчится, не скачет, лишь струится едва. Осень состарилась. Как и моя вера в счастье свое ненадежное.
Отдала сердце свое хмельное, ничего взамен не прося. Как тяжела разлука без надежды на свидание!.. Как дико тосковала по прошлым, быстротечным дням любви! Былое сразу не прервешь. Горючие в груди остыли слезы. Стонет неугомонная душа, просит хоть кроху радости.
Жила, не ведая, когда смогу увидеть, хоть мельком, свою зазнобу. Пусть и женатым, хоть бы одним глазком, а там снова терпеть будней пустых круговорот.
Как-то днем, хоть и осенним, но таким ясным, гляжу, бегут девки по улице. Осторожно пошла за ними. Укрылась за деревьями и глазам своим не верю. Вразброс стоят телеги, нагруженные всякой всячиной. Вокруг полно людей. Среди них копошится и моя свекровь, видно, собирает свои пожитки. Ваня возле коня стоит, договаривается о чем-то с девицами, что тесно окружили его, тормошат парня, явно заигрывают. Они смеются, а у меня душа в пятки ушла. Гляжу на него очами жадными, не нагляжусь. Любуюсь зазнобушкой и не налюбуюсь. Тогда забыла обо всем на свете, и о супруге его молодой, и о приличии женском. Иду к нему, словно отуманенная. Заметил меня, бросился, обрадованный. Сразу сердцем учуяла, что мой остался. Только мой. И столько счастья во мне проснулось, столько радости в блеске влажных глаз! Такой немыслимой любовью засветилась вся! А он, мой милый, не хоронясь, на виду у всех, сильными руками, что девочку, высоко поднял вверх и закружил, неистовый в своих желаниях. Высокий и плечистый, словно дуб. Хоть молодой, да ранний. А в глазах веселых брызжут лучики смешливые. Отдаваясь его нежности, охватила голову руками и утонула сияющим лицом в россыпи пышных кудрей.
― Вот, непутевый, – шепчу ему, – слышь? Отпусти. Людей-то сколько, оглянись.
― Что, люди! Что мне их молва пустая? Сведены с тобой одной судьбой. Если бы ты знала, как по тебе скучал!
Бережно опустил на землю, шепнул на ушко,
– Завтра на зорьке в город уезжаем. Все решено. Обо всем договорился. Не грусти, любовь моя, вечером у тебя буду, все расскажу, а сейчас только туда и обратно, потеряли по дороге сверток ценный.
Взором вцепилась обеспокоенным. Заволокло лучистый взгляд тревогой.
― Ну, что ты, потерпи чуток, я скоро. И не волнуйся, я не один: отец со мною, да и конь мой верный, и преданный пес не позволят беде разыграться. Вон, какой грозный у меня защитник, – головой махнул на верного пса. – А конь мой ветра быстрее. – Прыгнул в седло и ускакал следом за батей.
― Я приду, – крикнул, махнув рукой.
Сузив напряженные глаза, долго смотрела вслед любимому. Снова осталась наедине со своим постылым одиночеством.
Вечер еще надеждой теплился, и была уже полна глухим отчаянием ночь. Проснулась тревогой томима. В кратком забытье приснилось, что стоит знакомая рябинка обуглена, ветрами злыми иссушена. Глаза открыла, сердце бешено колотится. К груди прихлынула тоска с истошным криком вести злой.
С испугу села на кровать, стала себя успокаивать, будто помогло немного. Угомонилась будто. Подождала, напряженно вслушиваясь в ночь. Голоса знакомые под окном. Осторожно выглянула из-за занавески.
Старуха, как всегда, сына отчитывала. Голос сердитый, визгливый от напряжения. А где же Ваня? Все-таки случилось недоброе что-то… может быть. Помедлила, пока зайдут в свою половину, выскочила на улицу и стала искать, в глубине души надеясь, что страхи напрасны и все обойдется: Ваня цел и невредим, просто задержался случайно где-то. Почему же отец его вернулся домой сам? За что его карга старая бранила?
Одинокие звезды ползли своим ночным путем по небу, и тревога не проходила. Мигом оббежала село, заглядывая во все закоулки, надеясь, что, может, с кем заговорился. Ночь глухая, темная на дворе. Месяц корявый скрылся за тучами. Спотыкалась о комья земли, налетала на ямы. Темень кругом, хоть глаз выколи. На части разрывая сердце, в невидящее небо бросала свой безмолвный крик, – Ваня, где ты, отзовись, родной!
Птицей беспокойной металась за околицей, возвращалась назад, к избе. Где ж вы, где сейчас, очи синие! Кого ласкаете взглядом ласковым? С кем рассвет встречаешь, друг любезный мой? Клялся мне в вечной любви, оказалось, что обманывал. Неужели забыл, разлюбил, ненаглядный? Почему я тобою брошена, словно в поле цветочек скошенный… Ваня, где ты, ответь, не пугай!
Искала везде, где только можно, заглядывая даже в колодцы. Чутко ловила малейшее шуршание, прислушиваясь к любому шороху. В ответ безмолвие, только ветер слепой бродит следом. Хохочет, словно зверь ужасный. Скребет когтями душу стонущую. Сдерживая себя, пробовала успокоиться. Садилась на лавочку возле избы, надеясь, что вот-вот сама подойдет пропажа, вспомнит, что пора возвращаться, что ждут его. Не выдерживала сидения на месте, с замирающим сердцем снова бежала куда-то. От слез, застывших выпекало глаза, сердце билось в отчаянии. Она уже и не знала, что с ней делается и при своем ли еще уме. Наконец, запели первые петухи. Повеяло долгожданным рассветом. Выглянул устало поздний месяц, виновато осветив все закоулки и углы.
И тут увидела его… при самой дороге под калиной.
В незащищенной тишине раздался крик такой неистово пронзительный, что надрывом своим жестким разорвал небо на части. Закачалась в испуге матушка сыра земля. Крик этот долго замирал, лязгающим эхом тонул в глухой предрассветной мгле.
Ваня ее вскинул взгляд, отрешенный в небо, и застыл, удивленный. Свету белого невзвидев, бросилась к нему на грудь, ухватила за шею и, что было силы, стала трясти, будто пытаясь разбудить милого друга. Только бледная застывшая улыбка, без кровиночки лицо, и бессильные руки, будто крылья подбитой птицы. А в груди рана от пули рваная, струйка алая на рубахе. Рядом крестик на порванном шнурке шелковом. В один миг все загублено, все потеряно. Легла головой на тело бездушное, вымаливая прощения за грех свой.
– Ванечка! Знать, сильно обидели мы с тобой Господа, если судьба так жестоко расправилась с нами, послав пулю блудную. Ее предательским огнем сожжено сердце верное. Как? Как же она тебя нашла? За что, сгубила, окаянная? Сколько в мире зла? Не меряно. И теперь оно не убавится. Был безгрешен Ваня мой, так чиста душа. Господи! Что наделал ты? Как допустил? Не вернуть теперь, не покаяться.
Обессиленная шептала устами безмолвными, – на кого же ты меня мил сердечный друг покинул. Я всю ночь тебя звала, а ты не шел. Я пришла, а ты не ждал.
Сам кров непрошенный обрел, меня забыв. Разлучница костлявая тебе на брачном ложе вечность постелила. Смерть, старуха приблудная, ты похитила все самое дорогое, что у меня еще было!
Последний плач любви загубленной никто не слышал. У гордых людей и горе гордое, достоинством сквозит печаль. Хотя, признаться, гордым особенно тяжела горя тяжесть безмерная. Смотрит, онемевшая, в последний раз на милого, в душе глухая отрешенность, крик безмолвный, дикий сжался в груди.