Марта

Вокруг тонкой длинной шеи ее, по очень покатым плечам сползал изящный шелковый шарфик. Тощая, остроголовая фигура высилась ровно и непреклонно, оглядывая окружающих с презрительной ухмылкой. Рядом прели телеса ее ужасно озабоченного супруга. Его бегающие, нервные глазки никак не могли успокоиться. Украдкой, из-под опущенных век жадно рассматривал вожделенные прелести присутствующих дам.

Вирена отсутствием воспитания не страдала. Могла запросто при всех задать головомойку, если замечала похотливые взгляды мужа. Поэтому привык хаживать сюда в одиночку, тайком от нее. И сегодня, конечно, не испытывал глубокого восторга от присутствия строгой супруги с ее поджатыми, недовольными губами, ее высокомерным взглядом, с ее привычкой следить за каждым неловким движением мужа, чтобы тут же отреагировать ядовитым замечанием.

И надо же такому случиться! Увлеченный знакомой мелодией, забывшись, он, как истинный кавалер, по давней привычке, выскочил вперед, подбежал к обожаемой певице, подарил цветы, что заблаговременно припрятал в рукаве и поцеловал пухлую ручку.

В старательном неловком поклоне очень близко подошел к пышному бюсту, уткнувшись в него носом. Когда вернулся за столик, напоролся на яростное шипение жены,

― Я тебе покажу, колобок плешивый, – в глазах горит злоба змеиная, – как надо вести себя в приличном месте!

В твердом движении руки, усыпанной кольцами, и в сухом блеске непреклонных глаз благоверной почуял серьезную угрозу для своего, давно пошатнувшегося авторитета. Делать нечего, тяжело раскачиваясь на ходу, потащил свое обширное брюхо к выходу, словно побитая собака, виновато спрятав взгляд под низко надвинутыми бровями.

На хищном, остреньком личике Вирены промелькнуло, что-то на подобие злорадной улыбки. Так отразилось торжество победительницы. Как-то чудно, по-крысиному, пискнув, нахмурив густо намалеванные бровки, кивнула услужливому официанту, который мигом вернул оскандалившегося супруга. Тот сник, спрятавшись в носовой платок, громко высморкался. Уткнулся в тарелку, низко склонившись над ней.

Марта услышала за своей спиной, – вот не повезло бедняге с супругой. Столько денег имеет, а выбрал, хуже не придумаешь. Не глупый же мужик, а как стелется перед стервой. А она и рада стараться, вьет с него веревки, как хочет. Недаром бедняга при любой возможности не прочь скакнуть в гречку. От такой жены в пекло сбежишь, не заметишь.

Выбегали несколько раз суетливые официанты, ловко лавируя между столиками, с блестящими подносами в услужливых руках, предлагая горячительные напитки. Бестолково посовавшись, недовольные, исчезали на кухне. Все ждали главного, обещанного сюрприза.

И вот он на сцене. Вышел важно, дернулся чудно, сплел пальцы длинные в замок, ступни расставив носками врозь. Голову склонил набок, потупив, совсем по-детски, невинный взор на руки.

Сидевший сзади Марты мужик громко расхохотался, глядя на забавный вид актера. Чуб торчком, будто хохолок у молодого петушка. Узкие, в мелкую полосочку штаны. Шелковая, яркая рубаха навыпуск, сверху куцый пиджачок с короткими рукавами. На лацкане огромная роза.

Нашел на него этот смех неуемный, когда при всем желании сдержаться, не можешь сделать этого, пока не нахохочешься вволю, до слез, до колик в животе. Такой смех заразителен. Глядя на смеющегося соседа, начинают смеяться и те, кто даже не знает причины его возникновения. Здесь смеялись все. Мужики басисто, громко, размашисто. Женщины кокетливо, сдержанно.

Вирена выдавила из себя что-то на подобие саркастической улыбки. Супруг ее, искоса поглядывая на жену, вволю хохотал, понимая, что на сей раз можно оторваться по полной.

― Троха, ты что ли, – по-панибратски выкрикивая, смеялись окружающие уже и над собой. Они поняли, что хозяин обманул и получил деньги и немалые за не за что. – Откуда, такой расфуфыренный? Давно тебя, видно, не было! Лучше расскажи, где мотался, по каким мирам шастал?

― Резвого жеребца и волк не берет. Гляди, ребята, жив и невредим, бестия!

― Не Троха, – обиженно засопел артист, взглядом пол дырявя, – а Трофим Тимофеевич. Прошу не путать, что было раньше, а что теперь.

― Ну, давай, чего уж там, не робей, здесь все свои! Все равно деньги назад не воротишь. Шибко хозяин у тебя скупой. Оттого и ты тощий такой.

Хорькообразный старичок, к подбородку и щекам которого, будто были подвешены пучки сухого, седого мха, ровно очнулся, заголосил звонко, задиристо, – люди добрые, глядите, это же он, Троха! Первый тыкало в любое место. Кто его в городе не знает? Пройдоха и плут, каких еще свет не видывал! Не дай, Боже, с козы кожуха, а из Трофима артиста. Да какой, он артист? У него же язык завсегда вперед ума рыщет. Скольких облапошил этот прохиндей, когда еще мальчонкой был? Что уже говорить сейчас! Что он может спеть? Как всегда, всучит какую-нибудь гадость, да еще и деньги за это немалые возьмет. Он по жизни, в глаза смотрит и тебя же надувает.

― Чем кланяться лаптю, лучше поклониться сапожкам! Давай назад деваху размалеванную пусть дальше воет, – рявкнул кто-то из последних столиков.

― Он только щебечет с утра до вечера, а послушать-то и нечего, – продолжал неугомонный дедок, вертя по сторонам головой и размахивая руками. – Это мы знаем, ровно горохом об стенку тарахтит без остановки, а тут, гляди, артист!!!

― Знаем, нравом тихим сроду не хворал, – поддержала смеющаяся публика.

― Пой, хоть тресни, а платить не буду! У меня все рубли, копеек нету, – кто-то решительно помахал кошельком.

― Троха, не гневи народ, слезай со сцены! Не твоим похабным рылом туточки мышей ловить.

― Ага! Он сейчас без сальца в душу влезет, да и не вылезет, пока не отколупнешь. Его гули уже не одного в лапти обули.

― Может, растерял дурь с головы, по дальним сторонам гуляючи, – неуверенный голос затерялся в общем недовольном шуме.

― Не заливайтесь уж больно, не хохочите, надорветесь. – Трофим скривился обиженно, будто яблоко кислое съел.

― Вашими стараниями, как видите, жив и чувствую себя прекрасно.

Артист недовольно дернулся, поправил прическу, хмуро кивнул гитаристу, прислушался к первым несмелым аккордам и запел, вызывающе подняв вверх голову.

Чарующий голос захватил всех присутствующих в зале своей необыкновенной красотой с первых же звуков. Язвительный смешок молодых кавалеров, заразительный, веселый остальной публики стал дробиться, недоуменно застывая по углам и стихая.

Чувство изумления, смешанного с восторгом и упоением воцарилось в помещении. Некоторые, более подверженные лирике, не сдержав своих порывов, одобрительно приговаривали. – Эх, как, бестия, поет замечательно! Выносит-то как! Ну, прямо за душу рвет, стервец.

Сильный голос, редчайшей красоты тенор, разливался вокруг, несся на улицу, и казался полней и сильней, проникновеннее в этой густой темноте тихой, перламутровой ночи, что будто тоже заслушалась необыкновенным пением, притаившись у открытых настежь окон за спинами случайных слушателей, что почти сразу стали собираться у харчевни.

Не мудрено, что он зачаровывал не только женские сердца, всегда легко откликавшиеся на искренность и красоту. Публика, никогда не слыхавшая ничего подобного, замерла в сладостном оцепенении. Ведь, как поет, шельмец! Будто соловей заливается.

Каждое слово, словно обточенное, а последнее так и растаяло в густом тумане табачного дыма. Звуков уже нет, но они еще продолжают звенеть и дрожать где-то там, внутри, неуловимые и такие прелестные. По окончании раздался гром благодарных аплодисментов.

Изумительный голос пел о любви еще и еще. Казалось, от восторга звенит даже луна, заглядывая в распахнутые настежь окна. Около них столпилось много народа. Слушали восторженно, вытирая слезы умиления платочком.

***

Марта была не в настроении. Спала сегодня ужасно плохо. Ворочалась непрестанно, пытаясь найти удобную позу. Заворожил своим голосом молоденький, похожий на задиристого петушка, славный паренек. Задел в душе, тоскующей струну печальную. Так искренне и проникновенно о любви поет.

Брела, задумчивая и грустная, по городской окраине, натыкаясь на редких перехожих. Телега случайная проскрипит мимо жалобно или кибитка, с наглухо зашторенными окнами, сердито протарахтит по каменной мостовой.

Тихо, даже собак не слышно. Почудилась какая-то возня. Остановилась. За углом несколько дюжих мужиков старательно пинали ногами кого-то, согнувшегося пополам, показавшегося ей знакомым.

― Это уже слишком, – разозлилась. Подошла, ехидно прищурив глаза, поинтересовалась,

― Мужики, вам не помочь? Небось, устали. Как – ни – как, пятеро на одного, великий подвиг.

― Пошла вон, потаскушка, – огрызнулся хмуро один, самый здоровый.

― Проваливай подобру-поздорову, если тумаков получить не желаешь, – другой был воспитан не лучше.

― А что, братцы, – следующий, что помоложе, нахальной рожей засветившись, – гляди какая кралечка! Давайте поиграем с ней. Забавимся.

― Отпустите парня, – сузила глаза от ярости, – если не хотите неприятностей.

― Что-о-о! – пошел на нее первый, расставив ручища, ухмыляясь противно.

Остальные следом, оставив в пыли жертву, лежавшую неподвижно. Смачно сплевывая, окружили Марту, будто стая волков хищная, злобная вокруг жертвы одинокой, забыв обо всем на свете, в том числе и о, чести, и совести, движимые на свершение очередного подвига мужской, крепкой солидарностью.

Молодка насмешливо оглянула сильных мира сего, расширив глаза, посмотрела неотрывно в глаза заводиле. Он зашатался и рухнул, словно подкошенный. Остальные бросились на нее. Резко выбросила ладони вперед. Едва уловимое движение, и они свалились в пыль дорожную.

В глазах недоумение и даже страх. Еще одно легкое движение и парализованные, посиневшие от обуявшего их ужаса, лишившиеся даже голоса, беспомощно ворочая глазами, застыли неподвижно. Потом понемногу отходя, стали уползать на четвереньках подальше от ведьмы проклятой, как про себя называли ее.

Подошла к избитому, осторожно повернула на спину. Жестоко разбитое в кровь лицо, напухшие губы, глаза в синяках. Едва узнала вчерашнего забавного артиста.

Вытерла платком кровь, пошептала над ним тихонько слова заветные, застонал от боли, с усилием открыл напухшие веки. Помогла подняться. Все еще был, что заторможенный. Остановила проезжавшую мимо телегу и отвезла в харчевню. Завела через черный ход к себе. Положила на кровать.

Быстро приготовила отвар из трав душистых, напоила, обмыла, положила компресс. Уснул. Во сне схватывался, все стремился бежать куда-то, грозился кому-то, ровно ребенок обижался на кого-то. Неспокойная, видно, очень бурная жизнь у паренька. Пошептала над ним, гладя по кудрявой голове, словно маленького. Успокоился. И через время проснулся, уже, как ни в чем не бывало, веселый, бодрый и без заметных следов побоев жестоких. будто и не было ничего.

***

Мерцали беспокойные огоньки свечей в медном, высоком подсвечнике. Неровный их свет просвечивает порой комнату, потом незнакомую женскую фигуру, заботливо склонившуюся над ним.

― Где я? Что со мной?

― Злой народ нынче стал, скажу я тебе, молодой человек, отделали так, что глаз не было видно! Рожа была вся в крови. Хорошо хоть руки – ноги целы.

― Шуток не понимают, – осторожно облизнул губы, лицо пальцами обвел.

― Кто же пытался изменить твой неправильный взгляд на жизнь таким нехорошим дедовским способом?

― Нетрезв был, – усмехнулся криво. – Наткнулся носом на что-то твердое впотьмах, да насилу расщупал, что это дверь. И вот что теперь имею.

― Бескостный у тебя язык, гляжу, Трофим Тимофеевич, ровно овечий хвост болтается. Чего околесицу-то несешь? Таись, не таись, а всякому видно, хорошо отдубасили тебя. И недаром, верно! Что сильно напакостил? Не буду одолевать расспросами, по мне хоть головой бейся об стенку, хоть двери лбом считай, одинаково.

― Совершеннейше благодарен за оказанную вовремя любезную помощь.

Глянул в зеркало, – интересно получается, за мое доброе отношение, мне же едва не переломили ребра.

― Пытался искать в стогу ночкой темною то, что не утеряно? Рассказывал о морали девице, у которой столько братцев оказалось? – Ехидно подкусила.

― Ага. И все, как на подбор, один злее другого, словно собаки лютые. А девица, скажу по секрету, давно забыла, когда молодой-то была. Для нее это свидание, подарок судьбы на пороге перед старостью.

― Что, моложе не мог найти?

― Да она сама вцепилась в меня, будто бешенная. Ну, решил осчастливить. Обслюнявила всего, еле оттерся… а тут еще эти, братья Черноморы.

Марта снова осторожно обтерла лицо настоем трав.

― Совсем это не обязательно и не нужно, – шепчет, впиваясь горячими губами в ее ладонь. – Похожу разукрашенным, девки больше жалеть будут.

― Не бойся, ничего худого уже не будет. Все до вечера заживет, как на шкодливой собаке. А поцелуи, вот это лишнее. Я не из тех девиц, с которыми можно легко заигрывать, любвеобильный ты наш.

― Откуда такие новости у вас свежие, дорогая мадам?

― Да уж, все знаю о человеке, стоит только посмотреть.

― И что можно сказать обо мне?

― Хорош дружок, да враль отчаянный, – улыбнулась в ответ.

Удовлетворенный, заулыбался привычно,

― Давайте знакомиться. Трофим Тимофеевич собственной персоной у вас в гостях. – Добавил игриво, – прошу любить и жаловать.

― Да знакомо мне уже имя твое, Трофим Тимофеевич, – улыбнулась одними глазами. – Тебя заждались уже, наверно. Пора на сцену. Хозяин, поди, ищет. А настоящую правду о твоих похождениях я еще успею узнать. Она всегда вперед выскочит, о себе заявит, хочешь этого или нет.

***

Сегодня он также стал украшением вечера. До слезы трогательно выводя жалобные любовные песни, окончательно овладел ранимыми сердцами и душами городских дам, которых в заведении было битком набито. Они дружно сходились в том, что редко такой ангельский голос встретить можно.

А в душе у каждой тлела надежда на личное, более тесное знакомство с таким интересным молодым человеком. Особенно Вирена. Напрочь потеряла покой и сон истосковавшаяся по любовной страсти женщина. По сердцу пришел сильный, чистый тенор, эти горящие многозначительные взгляды, что одаривали своей пылкостью без разбору, почти каждую из присутствующих дам.

Про хозяина и говорить нечего. Он с такой важностью вытянулся и так гордо кругом смотрит, будто сам выводит такие изумительные рулады. Молодые, завистливые кавалеры между собой успели прозвать Трофима старушечьей радостью, с ехидной иронией оглядывая сегодняшнюю публику.

Очередной романс артист запел на два голоса с басистым коллегой. Безысходная тоска напева, кончающегося страстным криком мольбы, покорила захмелевших от упоения благодарных слушательниц. Не один раз вытирались надушенными платочками обильные слезы умиления, когда на фоне густого баса истошно взметнул ввысь тоску чудесный голос.

Даже хозяин прослезился, недобро покосившись на толпу восхищенных перестарок, добавил, – не по этой скотине корм, кошки блудливые. Что они понимают в истинной красоте. Им только любовь на блюдечке подавай. Такую музыку разве княгине слушать только.

***

Марта, очарованная и растревоженная услышанной мелодией, молча ушла к себе наверх. Осторожно вынула заветный перстень, надела на палец. Тихонько села у окна, склонив голову на руки, глядя на памятный подарок.

Не потемнеет камень драгоценный, что чист, будто слезы восторга. Не померкнет ясное его золото. Так же и чувства, словно вещи, никогда не износятся. Напрасно взволновалась душа, воспоминаниями взбудораженная.

В жизнь прошлую себя макая, с тоскливой горечью перебирает былые годы. Разве спрятаться там от мыслей невеселых? Бесполезна грусть по времени ушедшем.

Молодость моя, улыбнись мне приветливо из такого далекого прошлого… Не хочу обижаться на тебя. Что было – давно быльем поросло. Растаяли осколки обид минувших, горестей бывших. Все события с вершины дней сегодняшних кажутся уже не такими горькими и не такими значимыми. Несутся годы, словно с горки катятся, неумолимые, и, увы, все больше кувырком.

Копилка жизни моей – монеты мелкие. В руки взяла, а они сквозь пальцы просочились. Растерялись звонкие, рассыпались в толчее будней. И пустота в моем зажатом кулаке. Пусто в жизни, пусто в судьбе.

Все на свете перетрется-перемелется неумолимым временем. Горькое и сладкое, кислое и терпкое смешается в один причудливый коктейль. Попробуешь его по случаю, – несладко, проглотить гадко, выплюнуть жаль. А как часто бывает, отцы терпкое ели, а у детей оскомина на зубах скрипит.

Все же главное в этой жизни – уметь прощать! И как невыносимо тяжело прощаться!

Зато моих грехов бремя унылое не ляжет на плечи иные. Живу не тужу, умру – никто и не заплачет. Кто виноват? Вышила себе сама своей жизни полотно. Все больше нитки серые… нитки черные… светлых и ясных так мало подарила жизнь. Так туманны и неразборчивы узоры.

То ли птицы неведомые летят, то ли цветы невиданные растут – бесполезно гадать. Может и жаль сегодня трудов бессонных. Жаль впустую сил, потраченных напрасно. Кружева мудреные эти так никто носить и не будет. Не украсит ими жизнь свою. Зачем вышивала, для чего плела? Для кого в памяти останусь верной… Сиротлива доля моя непутевая.

Эх, беда, мука горькая, чем завлекла тебя, что в жизнь мою без спросу влезла, да так надолго засиделась. Не уберегла любовь свою первую. Да и последнюю, словно голубку робкую, не удержала. Вылетела из рук неуверенных птица счастья, напоследок даже не оглянувшись.

Эх, судьба! подшутила надо мной, злодейка коварная. Сводила, сводница лукавая, будто невзначай и тут же разводила дорожки наши неумолимо. Время дерзкое, ненасытное, кануло в вечность, якобы лишив меня всего. Но только не любви безумной и страсти жгучей. О, нет! Они еще живы в моем сердечке. Как из темницы, стремятся невольные на волю вольную. Комок в горле не рассасывается, душит грусть-печаль, слезами омывая сердце. Кто чист душой, слез не прячет. А я всю жизнь боялась заплакать, чтобы никто не услышал моих рыданий.

Говорят, гордым легче жить на свете. Может потому, что они не плачут в открытую от своей душевной боли. О любви, как нищие, не просят, не умоляют о подачках судьбу непреклонную. Не гнетет их зависть черная, так как счастье чужое им сердце не волнует.

Чуть слышно скрипнула дверь. Неуверенно, с опаской зашел Трофим, робко глядя на хозяйку.

― Заходи уж, чего там, если пришел, не стой на пороге. – Пригласила, жестом указав на диванчик. – Чаю хочешь?

Отказался, присел на краешек.

― Я там, внизу, – махнул головой, – случайно грусть твою заметил. Видел, как ушла, ссутулившись, взгляд потухший пряча.

― От песен твоих на душе горячо. От тоски так и хочется слезами умыться. – Улыбнулась горько. – Я баба. Меня легко разжалобить, – добавила уже лукаво.

― Прошу простить, коль, невзначай, печаль глухую потревожил, и образ чей-то воскресил незримый. Все мы у памяти в плену. – Напрягся, в ожидании застыв.

― Ты будто в душу заглянул, и мысли все мои подслушал. Вот в прошлое пытаюсь заглянуть. Живой водою напоить былое время.

― Расскажи о себе, правда, мне интересно. – Подхватился торопливо. – Можно, сяду рядом, обниму тебя за плечи и поделим память пополам.

Промолчала, словно не расслышав. Присел тихонько, заглядевшись на кольцо, завистливо промолвил,

― Такое богатое украшение не у каждого князя имеется.

― Дорог мне подарок, как и человек, который перстнем этим, недолго думая, разлуку жаловал.

Взглянула на темную улицу. В глухой ночи соседние дома едва проступают контурами зыбкими. Лишь кое-где мерцают в окнах не зашторенных робкие огоньки свечей. Изредка ворота скрипнут тяжело. Залает чуткая собака и смолкнет. Спит город.

― Широко рассеялось село мое родное вдоль кормилицы своей, реки многоводной. Настроили немало изб. На холме большую церковь поставили всем миром. Новой мельницей обзавелись…

Это место там было примечательное. – Помолчала, как бы собираясь с мыслями, продолжая негромко, – там всегда вода клокотала, словно злилась на кого-то. – Поежилась, как бы озябнув от нахлынувших воспоминаний, – как сейчас, помню, волна неистово ревет и пеною лохматой без удержу ползет на берег. Яркое солнце. Огнем взлетают брызги в небо, радугой крутой уткнувшись в берега.

Помню беспрерывный стук и грохот. Колеса яростно шумят. Дрожит земля, кипит вода, рукав, что бешенный, трясется. На камни беспрерывно зерно течет. Под жерновом мука пылится. И мельник грузный, весь белый, с головы до пят, мне хитро подмигнет, и кинет крепкое словцо, помощников к работе понукая.

Сколько помню, там всегда много народу. Сидят, кто у своей телеги, кто в кружок собравшись и болтают, все без перестану говорят. Мы часто с матерью и с братом привозили молоть зерно. Мне нравилось бывать там. Весело и интересно, хоть и не так привольно таинственно, как на другой.

Мельница старая, заброшенная давно из-за худой славы, в самой низинке, у реки схоронилась в зарослях густого кустарника. А возле – изба большая, добротная.

Поговаривали, что часто в темноте окна здесь светятся огнями. Слышится громкий смех, веселая музыка. И даже видны силуэты пляшущих.

Дым иногда ночами поднимается, расстилаясь, потом возносится все выше и выше, унося с собой загадочные тени. Клубится седою мглой туман, обволакивая пустынную местность, от взгляда любопытного укрывая здешние тайны.

Подворье немалое, опоясанное крепкой огорожей. Конюшня, сарай, кухня смастерены тоже из толстых бревен. Срублены без всяких узоров на века. Пригнано плотно каждое дерево. Даже колодезь сделан из крепкого дуба.

А почти рядом колокольня полуразваленная, высокая, потемневшая от времени, тонет вершиной в небесной лазури. Колокол забрали в новую церковь. Осиротела она. Стоит унылая, глядя подслеповатыми окошками на пустынную дорогу. Иногда ночами темными шалит ветер в середине, стонет тягуче, словно колокол звенит глухой.

Люди старались обходить это место странное, пугающее. Изредка по дороге всадник проедет мимо, проскрипит телега торопливо. Порой путник случайный забредет неосторожно, прошмыгнет вдоль огорожи, испуганно перекрестясь, пугливо оглядываясь по сторонам.

Так вот, только выпадет свободная минутка, я уже здесь. Знала, что тут никто и никогда меня не потревожит. Там я пыталась от скучных будней спрятаться, забыться в легком полете грез.

Столько удивительного пряталось за оградой высокой. А какие растения там были! Возьмешь иной цветок в руки, а он словно живой, с тобою говорит. Трава в том месте особенная росла. Мягкая и душистая. И птицы даже были там какие-то другие. А воздух какой! Густой, тягучий, напоенный необыкновенным ароматом.

Мать, разумеется, не догадывалась, где я пропадала все свое свободное время.

Семья моя жила неровно. Хлеб есть, так соли нет, соль есть, так хлеба нет. Мама рано овдовела. Осталось на руках у нее двое мальчишек, да я, постарше. Мне и доставалось больше всех.

Пока братья поднялись, во всем матери помогала. Мы с ней хозяйство и за мужика, и за бабу тянули. Лицом, правда, не вышла ни в мать, ни в отца. С детства все диву давались, откуда красота такая!

Бывало, куда не пойду, везде с радостью привечают. Каждый норовит угостить чем-то вкусненьким, по головке погладить. А я с детства чудная была. Нутром чую, в глаза улыбаются, а в душе зависть черная клубится, ехидство змеиное клокочет. Ядовито так некоторые допытываются у матери, откуда, мол, появилась такая, не подкидыш ли чей? Перестала доверять я льстивым словам. Строптивой выросла. Каждому могла ответить. Мать бранила меня, но разве догадывалась она, что кроется за притворным умилением, за лестью напускной ее односельчан.

Хоть и тяжело было жить поначалу, но укрепились мало –помалу. А там и братья подросли. Сами подрабатывать стали. Все помощь какая-никакая. Я на ту пору уже заневестилась вовсю.

Парни об меня все глаза обмозолили. Многих мужиков захлестнула красота девичья. Как привороженных к избе тянуло, хоть мимо пройти, хоть во двор заглянуть. Дорогу почти у самых окон проторили. Только напрасно парней в тоску вгоняла, потом липким изводила при встрече. Ждала кого-то. Все надеялась на встречу случайную.

Никто из местных не был по сердцу. Не любо мне было, что глаза зря пялят. А женихи прямо на горло наступать стали. Недовольные, что переборчива, что, якобы цены себе сложить не могу. Даже злиться стали.

Между собой молву пустили, что не здорова. При встрече каждый пытался уколоть то ли взглядом ехидным, то ли словом недобрым в спину бросить. Никого и ничего не замечала. Бледнеют парни, до чего же хороша, и до чего же холодна.!

И только ветер догадывался, как эти губы дерзкие горячи. Да солнце, что вплетало по утрам в косы мои свои первые лучи, знало, как терпеливо ждет суженого сердце девичье. Еще любимого не встретив, я уже была ему верна!

Как-то по улице иду, а навстречу мчится на коне прыщ один, такой спесивый, аж, жуть. Разогнался во всю прыть да прямо на меня. Я гордая, не отступлюсь. Соскочил барин и ко мне, возмущенный. Фырчит что-то, будто еж сердитый. Гляжу на него молча, удивляюсь виду его глупому, прикусила губу, кончиком косы играю небрежно. Он белобрысенький такой, глазки пустые, стеклянные будто. Рот длинный, что у лягушонка. Уши торчком. Ручки махонькие. В годах уже довольно приличных. И его покорила краса девичья.

Покраснел, словно рак вареный, про любовь вдруг залепетал. Глазками мигает жалобно, губами шлепает, лепечет непонятно о чем. И вид у него такой забавный, что за живое взяло видение это нелепое, аж, затряслась вся со смеху.

Вокруг уже толпа собралась. Смотрят, выжидают, чем закончится встреча наша. А он деньги достает. Много. И под ноги мне бросает. Замуж предлагает. Иструх весь от времени и в мужья лезет. А я захлебываюсь от смеха, будто что сделалось со мной. Конечно, я понимаю, кого-то охаять мудрости немного надо, но себя продавать ни за что не буду. Лучше пойду за бедного, да милого, чем за богатого, да постылого.

― Эх, ты, полоумный старик! Тебе ли меня в жены взять? Разве ты мне пара? Давно в зеркало на себя глядел?

Посинел от злости, вскочил на коня, – еще пожалеешь, – кричит. И умчался, только пыль столбом за ним поднялась.

***

Тучей грозною налетела вскоре беда на семью нашу.

Зашла как-то старуха в избу. Востроглазая такая, носик кривой, расплющенный. Глазки бегающие. Небольшого росточка, волосы седые паклей торчат из-под платка. На спине котомочка холщовая, в руке клюка корявая. Просится у матери,

― Нельзя ли, хозяюшка, у тебя денек перебыть. Отдохнуть малость. Ноженьки старые не несут, а идти еще не близко.

― Места не жалко. Не пролежишь, думаю, и с собой не унесешь. Только кусок у нас сиротский. Утром хлебушек с солью, вечером соль с лучком.

А странница уже посошок в угол поставила, котомочку свою развязывает. И пальцем манит к себе братьев, сладостями угощает. Они хоть и немаленькие, но все же еще дети почти. С радостью ухватили гостинец.

А в меня так и впилась леденящими, черными глазами. Пытается погладить по голове, ровно маленькую, пальцами своими скрюченными. Я, словно завороженная, гляжу на них, глаз отвести не в силах, а в душе такой ужас бушует.

Мать моя, словно приговоренная, перед ней мечется, куда посадить поудобнее, чем угостить получше. Вечером все спать улеглись. Я на печи лежу, старуха на лаве. Гляжу, она достает травы сухие, разные из котомочки. Пахнут они особенно, и светятся каждая своим диковинным светом. То голубеньким таким, нежным, другие зеленым, тихим, остальные – спокойным таким, фиолетовым. Там даже розовые были.

― Приглянулись, значит, травки мои, – говорит. Я с испугу обомлела. – А, хочешь, научу разбираться в них. Поди сюда, не бойся.

Я вся так и обмерла. Отвернулась, будто не расслышала. А утром ее уже и след простыл.

Только с той поры все мои один за другим в одночасье и померли, а за ними и мать ушла тихо так, во сне. Никогда не забуду ее кончины. Я на печи спала, а она на полатях. Проснулась как-то, ворочаюсь, а сон не идет.

На улице светло, ровно днем. Слышу, дверь отворилась, и заяц в избу вскочил, здоровенный такой. Я матери, – мам, мам, у нас косой в избе. – А она, – спи, доченька, это тебе снится.

А он оглядывается по избе и прыг к матери в ноги. И тут, словно туман меня охватил. Очнулась и гляжу – нет зайца. Я к матери, она уже холодная. Как закричу истошным голосом, да в двери. Выскочила во двор, от страха не могу опомниться. А утром вижу, что дверь наша на замке. Кто закрыл ее тогда в ту ночь, так и не поняла толком.

Осталась одна-одинешенька на свете белом мыкаться. Очень убивалась по родным. Часто плакала по ночам. Похудела так, одни глаза остались. Здешние парни, будто рады беде моей. Теперь по-любому замуж выходить надо.

Как-то утром гляжу, въезжает во двор телега, полная добра всякого. Лошадь погоняет парнишка, совсем еще зеленый, рядом бабка уже знакомая сидит. Следом за ними еще мужик какой-то плетется.

Разгружаться стали, а меня, будто и нет вовсе. Выскочила во двор, а старуха улыбается так ехидно, глазами на меня показывает сыну своему.

Как увидела его близко, даже оцепенела. Бык! Ни дать ни взять, бугай! Ручищи, во! Слегка сгорбленные широкие плечи. Темное, продолговатое лицо, грузный, тупой подбородок. Сильно выступавший лоб, прикрытый черными кудрями. Взгляд мрачный, напористый. Глаза глухие, что яма гнилая. Сила в нем чувствовалась неимоверная, животная. Устремив взгляд злобных, подозрительных глаз, мрачно окинул меня всю, словно лошадь на Торжке. Я, аж, вспыхнула от наглости такой неслыханной.

― Не кривись, девка. Замуж тебя брать приехали. Вот и муж твой будущий, познакомься, – кивает на него глазами.

― Никогда! Слышите, никогда, не выйду за этого урода!

Ощетинился хищно, взревел от ярости, сжав кулаки так крепко, что побелели костяшки пальцев. Нахмурился, выдавая неутешительные размышления. – Решено! Жениться на ней буду! – кивнул матери и в избу пошел.

― Остынь, не кипятись. Пришла не гостьей, а хозяйкой в избу. Выбирать не придется. А завтра и повенчаетесь. Я все сказала.

Безмолвствуя, разгружал телегу паренек. Немного отец его помогал. Старушка вертелась около. До вечера все разобрали по углам, словно никогда и не было здесь моего жилья. Земляки только наблюдали за их суетой.

Ходила за старухой целый день, выбрасывая их вещи из избы, умоляя оставить в покое. Потом вдруг поняв, что напрасны старания, молча, собрала нехитрые пожитки в узелок, решив уйти. Пусть живут, коль их совесть позволяет. Она и так не пропадет.

Старуха, увидев сборы, кликнула сына. Он зашел в избу, молчаливый, угрюмый. Мать бочком выскочила, оставив нас наедине. Я уверенно продвинулась к двери, мимо его. Выхватил узелок, бросил яростно на кровать, глухо промычал слова какие-то.