Марта

Незнакомец упорно ловит взгляд робкий, весь дрожит и шепчет жарко, – не прячь глаза в тени ресниц. Не упирайся. Усилия твои напрасны. Не разорвать тебе сплетенья моих рук. Пойми, чем крепче пылкие объятия, тем слаще.

Прошу, меня не бойся. Не утомлю тебя любовью страстной, всего лишь согрею нежной лаской плоть твою.

Она молчит и чувствует, что пропадает. Качнулось небо, голова вдруг закружилась. Но, все еще пытаясь вырваться из цепких рук, ладонями упирается в могучую грудь молодца.

― Нежность моя бьется о камешек, что в сердце упрямом так надежно хранишь. Пытается искру высечь. Разве не сможет? – обдал дыханием горячим. – Ты холодна, но знаю, тлеет огонь внутри. Дыханием ладонь усталую согрею. Слегка коснусь щеки скользящими губами. Прижму к себе покрепче, и задрожат губы покорные, еще не зная, как будет сладок первый поцелуй.

Как ты бледна в предчувствии блаженства, и отвести не можешь глаз тревожных! Припаду к устам, что сохранили лакомой ягоды нектар, выпью сок, что их раскрасил, и… разгорится пламя в твоей груди. Вольно иль невольно упадешь в мои нескромные объятия. Узнаешь ты, как сладостны они, когда найдешь любовь. Услышишь, как замрут, дрожа согласно, наши сердца…

― Не надо, это страшный грех, – пытается пробиться голос женского рассудка.

― О, милая, разве ты знаешь, какой же сладкий этот грех? На руки жадные возьму я твое трепетное тело, прильну губами к губам послушным, и упадем в тенистую прохладу трав. И небо с нами упадет, и скроется туманом наша любовь от глаз недобрых. Безропотную твою робость я растоплю в безмерной нежности. Выпью до края стыдливую твою любовь, твои несмелые желания.

От слов таких так хорошо и радостно, что сердце защемило, а кровь расплавленным вином по жилам разлилась. Как сладок был этот пожар, что покорилась бы.

Но тут кукушка, как закричит прямо над ними своим ку-ку. Молодушка тотчас очнулась. Где только силы взялись! Вырвалась и, ну, бежать. Пришла в избу вся не своя. Не мило все ей и тошно так, что выла бы, да не посмеет. Дед дуется, не говорит с упрямицей, она же, не поевши толком, в подушку носом. Голова кружится, сердце бьется как-то неверно. Губы сушит, сводит рот. Знобит, будто промерзла, хоть духота кругом.

Старушка зябко поёжилась, обхватив себя за плечи. Задумалась, тяжко вздохнула, и будто задремала, склонилась головой на грудь. Слова же дальше потекли, что ручеек, сами собой, неспешно, горько, так необычно и так величественно.

–В низенькой светелке открытое окно. В него звезды заглядывают любопытные. Лунная дорожка стелется по низу. Бросает отблеск свой на ровный потолок дрожащий свет лампадки. Колышет легкий ветерок светлые занавески.

На дворе уж за полночь, молодка вся горит. Зарделись щеки. Губы – вишня спелая. Волосы на лбу, чуть влажные, в завитки сплелись. Одеяло сбито, свернуто в комок. Кровь как говорлива! Грудь как высока! Разметалась по подушке длинная коса и сползла на пол. Сон жгучий прожигает насквозь. И снится ей, что всколыхнулись занавески и впустили в избу гостя неизвестного и что стоит он у изголовья, смотрит неотрывно.

Глядит – не наглядится. Больно черноброва, больно хороша. Молода, горяча, вон, как налита, что спело яблоко! румяна так и так безудержно мила. Исподволь ей косу длинную расплел, положил голубке руку на плечо, дыханием едва коснулся влажных губ и молвит нежно.

―– От любви моей тебе уже не скрыться. Вольно иль невольно я в твой сон вломлюсь. Защемлю сердечко в крепкие тиски. Не выскользнуть из рук ласковых, от поцелуев не уйти.

Ах, как ей мало воли! Так душно!!! Как хочется раздолья! Привольно было там, в лесу. Где счастья легкая струя судьбы коснулась и унеслась в небытие. Кто он? Откуда? Речь его медова, а губы!.. губы горячи.

И пробуждается, и видит: он – рядом. Не в грезах, наяву. Очи жадные их вмиг переплелись. Губы сладкие, беспощадные в уста молодушки впились. Объятий крепких уже ей не разнять. И желание, доселе неизведанное, молнией жгучей пронзило тело. Как кошка неутомимо гибкая, без оглядки погрузилась в нежность, бросилась в любовь. Настежь сердце распахнула и впустила гостью долгожданную.

Волюшка женская, воля разлюбезная, унеси ее, грешную, в неизведанный доныне рай. Дай хоть раз счастьем упиться! Дай отвести душу метущую! Дай, хоть на мгновение, желанной и любимой стать, а потом… можно и в ад. Пусть тогда решают, кто здесь виноват. И пила наслаждение из пылких губ, и таяла в его объятиях несдержанных. Укротить бунтующую страсть уж больше не могла сердцем своим слабым, волей безвольной, скованной страстью дикой. Рассудок спал.

Старушка вдруг глубоко вздохнула, помолчала немного. Девицы изумленно переглядывались между собой. Странница заговорила уже сама, но так чудно, так вычурно и так красиво. Где только слова брала. Она скривилась горько.

― Высокий стиль, изысканная речь. Смогла я быстро к милому подняться. Стать ему ровней в мыслях.

Как сладко говорил он о любви, как сильно я его любила. Плоть моя не полыхала страстью тихой, робкой. Нет! Огонь… томительный, мятежный. Он жег меня, терзал, так волновал своим изменчивым желанием. И задыхалась я в истоме неги жгучей, которая, то вдруг застынет, то снова бурно закипит. О, этот пожар! В нем, тая, я сгорала. Мне близок стал желаний дерзких крик и страсти безудержной стон. Увы, я обо всем забыла. С грехом ложилась, грешная вставала… Какая счастливая была! Во мне звенела радость. Я пела. Я летала. В объятиях любимого познала, какое наслаждение быть женщиной, желанной, обожаемой, единой.

Каждую ночь в моих ногах стелилось шелковым ковром синее небо. По Млечному пути бродила босиком, обжечься не боясь. Мне в волосы вплетали свет зарницы. В короне пышной угодливо сверкали молнии. Луна мой сарафан парчовый выткала жемчужной ниткой по золотому полю. Я куталась в лебяжий пух тончайших облаков. Сладкоголосый ветер, расправив свои тугие крылья, в ладонях невесомых над миром нес нас, ошалевших от любви, и сыпались на нас дожди из россыпей алмазных звезд, нежнее розы лепестков, и благоухание невиданных цветов нас окружало. Что говорить, была я королева.

― Что, это был король заморский? – Хима невольно прервала дивную речь. Елка тут же одернула ее за руку.

― Конечно, нет, – горько усмехнулась гостья неизвестная. – Кто он был на самом деле, я так и не узнала до конца, хоть и догадывалась, что не простой и вовсе даже и не смертный.

Мое ворованное счастье недолгим было. Хоть страсть безумную свою от всех старалась утаить, я родила. Девочку. Хорошенькую такую малютку. Рассудок вдруг проснулся. Ведь это тяжкий грех. Терзают разум мучительные мысли. Безвольное сердце не ладит с трезвой головой. И заметалась я в испуге сильном: тягостных сомнений позднее прозренье гложет грудь. Зачем они, встречи эти тайные? Что миру рассказать о дочке? Как примут ее, в грехе рожденную? И тяжело мне стало жить…

Стремлюсь забыть эту любовь, силюсь во встречах отказать. Проходит день, а к ночи, бьется душа моя невольной птицей, скулит, терзается, о ласках привычных молит здравый ум. Горит жадное тело на костре в невыносимой муке, требует страсти. Мне страшно! Мне больно! Но все же его я люблю с такой неодолимой силой. Придет он ночкой темной, оттолкну и тут же обниму. Прижмусь к груди горячей и снова прогоню. Уйдет он хмурый, не оглянувшись на прощание, и сохну я в тоске неукротимой. Вою волчицей ненасытной. Подушку, где голова его лежала, целую, к сердцу прижимаю.

Невыносимо любить такой любовью. Рыдать, скрываясь, метаться, чувствовать, что виновата, что грешна. Проклинать себя, свою судьбу. Терзаться днем. Считать до вечера минуты. Тревожно встреч бояться и ждать их так неистово. Над пропастью бездонною греха стоять и чувствовать, что гибну, пропадаю, и знать, что бегство невозможно.

Свивались нити терзаний в клубок сомнений. Завились в цепи злые мучительные дни, приковали сердце слабое к страданиям невыносимым. Радость пропала. Исчезло счастье. Растаяло, как дым угарный. Безрассудная, порочная любовь во мне горела отравой, недугом неизлечимым. До донышка я выпила сей яд мучительный. Ворованное счастье – сладкая беда, невыносимые пытки стыда. Горе горькое, тоска вечная, тягостных сомнений муки нетерпимые. Остыло солнце в моей груди. Пламень сердца жадный, исступленный, отдала в пылу страсти неуемной весь до малейшей искорки. Бремени мучительного не вынесло сердечко. Как та свеча на огне открытом, не сгорела, но дотлела жизнь моя. Угасла медленно и невозвратно. Никто не смог помочь. И даже милый со своею колдовскою силой здесь был бессилен. Я родила вторую девочку и тихо отошла от суеты мирской. Но только тело, а душа в плену греха осталась.

Любовь греховная, рожденная в пылу желаний, сгубила душу. Присуждена я к вечной муке. Тенью неприкаянной, с головой склоненной, бреду дорогой неумолимой, исполняя волю строгую, чем дальше, ноша тяжелей и не видать конца и края дороге этой. И не могу спастись в забвении глубоком, мучительны и так сильны воспоминания. Крыльями скользя, напрасно о свод небесный бьется голубкой робкой моя душа. Ей не попасть на небеса. Утомленная любовью, истерзанная раскаянием, все мечется над бездною неискупленного греха.

Шатаюсь тенью мрачною по болотам, лесам, полям, людей пугая встречных и не найду пристанища ногам усталым.

Тяжелые слезы церковных свечей, тихий шелест молитвы моих девочек-сироток, может, помогли бы вечный покой обрести. Но где они? Увы! Я не могу их видеть. Покаяться хотела б перед ними. Может, простили бы они мать непутевую свою.

И замолчала, задумалась, утонула в своей печали безутешной. Хима и Елка переглянулись осторожно.

― Вот вам вся исповедь моя. Может, послужит для вас уроком, станет предостережением от поступка постыдного, от шага неверного. Совершать грехи просто и сладко, как тяжело потом их искупать. Я прошу, слова мои запомните.

Медленно поднялась, и ушла, горько согнувшись и не оглянувшись. Чем дальше отходила, тем больше становилась тенью мрачной, такою странною в этот погожий день. И вот уже исчезла вдали, будто и не было никого. Будто приснился дивный сон обеим сразу…

Надолго пауза затянулась. Изумленные девушки смотрели вслед растаявшему, что дым, призраку.

― А разве такое, может быть, – прошептала испуганно Хима, перекрестилась торопливо. – Получается, мы говорили с привидением. Прямо вот здесь, средь бела дня. Кто б мог подумать? Сказали бы – сроду не поверила.

― Бедная женщина, – Елка притронулась к тому месту, где только что сидела незнакомка, – смотри, даже трава не примята. Как хочется ей помочь! Вот, если бы можно было найти ее дочерей и рассказать им правду об их рождении. Как ты думаешь, могли бы они простить свою мать?

― Где их найти? Бабка не отсюда, это точно. Кажется, я знаю всех тутошних. Ничего похожего раньше не слыхала. Можно, конечно, расспросить старуху какую-нибудь об этой истории, но, увы, местные меня сторонятся, будто я особая какая-то.

― А что так? – Елка окинула пристальным взглядом девушку. – Признаюсь, успела заметить, какие странные у тебя отношения с подругами.

― У меня никогда их не было. Я удивляюсь, что батюшка разрешил мне в лес по грибы идти вчера. Обыкновенно дома, всегда одна. По хозяйству что делаю или вышиваю что, пряду. Вот и печь пироги научилась сама.

― Ты за околицу гулять не ходишь?

― Не, – мотнула грустно головой. – Когда еще маленькая была, краем уха слышала от соседей, что батюшка мой раньше жил в другом месте и вел крайне скудную жизнь, но однажды подался в город. Там ему дали-подали, что-то придумал и разбогател… неожиданно. Вернулся домой, сюда переехали. Стал таким прижимистым, мнительным, такой скверный характер сложился у него, что потихоньку все отказались с ним знаться. Сколько себя помню, он день-деньской, как за язык подвешенный, все зудит и зудит. Все ему неладно, да все нехорошо. Я уже свыклась.

Между прочим, по моим годам давно должна быть замужем, да, как видишь, засиделась в девках. Отец сразу дал понять всем будущим женихам, что приданого за мной никакого нет. Все равно, поначалу многие сватались. Это насторожило батюшку. Ему все казалось, что стоит только зятю будущему переступить порог нашего дома, как он сразу же постарается избавиться от вредного старика и все богатство его заберет. Вот он под любым предлогом и отказывает сватам.

Шушукаются, что ненасытная жадность его мать мою загнала на тот свет. Она умерла, я была еще совсем махонькой, поэтому и не знаю, какой была моя мама. Наверно, добрая и красивая. Если бы ты знала, как мне ее не хватало. Недаром говорят, при солнце тепло, при матери добро.

Отец никогда не баловал меня. Все больше криком подгонял к работе да тумаками. Каждым моим шагом недоволен был. Хотя, может, это у него любовь такая ко мне, своей дочери. Не знаю…

Всю жизнь живем за высоким забором, прячась от любопытных глаз соседей. Собака у нас лютая, разорвёт каждого, кто насмелится переступить за калитку. Сколько себя помню, живем взаперти, вдвоем. Скукотища…

― А что, и, в самом деле, у батюшки твоего много золота припрятано.

― Никогда не замечала: вроде живем, как все. Да мне и не нужны его тайны, не любопытна я.

Хима охватила коленки руками, прижала к себе, уткнувшись в них подбородком, прошептала мечтательно, – мне бы замуж… хоть бы за кого – ни будь… мальчика родить, или, может, девочку. Наскучила жизнь эта одинокая. А ребятишки – это же такое счастье! Ты даже не представляешь себе, какие они! Я часто подглядываю за соседскими. Это такая прелесть! Так и хочется прижать к себе и зацеловать. Не веришь, все, что у меня есть сейчас, не раздумывая, отдала бы за одного такого малыша. Уж я бы его лелеяла, я бы его так любила! – улыбнулась грустно. – Хотя, что у меня есть…– отвернулась, слизнув непрошенную слезинку. – Посему, суждено мне век свой с родителем делить.

― А разве жена не идет в дом мужа жить после свадьбы?

― Идет, конечно, только отец совсем ветхий. За ним уход, как за малым дитём нужен, поэтому он все равно со мной останется.

― Говоришь, стар отец.

― Еще какой, от болезней согнулся дугой, колотит его всего лихорадка денно и нощно.

― Умрет скоро, вот и сможешь замуж спокойно выйти.

― Типун тебе на язык, – замахала Хима руками, – грех такое говорить. Пусть живет себе еще хоть сто лет!

― Да ну его, – рассмеялась в ответ подруга. – Уговорила, пускай живет. – Увидела Мая.

― Отчего столько веселья, – подошел к ней, подал руку, помогая подняться с земли. В другой держал пышный букет.

Холодно кивнул смутившейся Химе.

― Это мне, – потянулась Елка к цветам, вспыхнув от радости.

― Кому же еще, тебе, конечно. Только что отца твоего видел. У озера ждет кого-то.

Будто лучик озорной мелькнул между ними. Стояли близко друг против друга, смешливые, красивые. Хима приуныла, не поднимая глаз, подхватилась, отряхнула подол, и ускользнула прочь, зачем мешать чужому счастью.

― Прощайте, – махнула рукой напоследок уже с берега реки. Не спеша, побрела по воде, медленно теребя косу. Что-то неуловимо грустное сквозило в ее движениях.

― Что с ней, – кивнул головой в сторону, ушедшей Май, поднял с земли сверток, забытый девушкой, – будто сама не своя.

― Да случилась тут у нас до тебя встреча одна интересная, вот и растеребила душу ей. Да еще твой намеренно холодный взгляд. Зачем обидел девушку?

― Ах, да, я должен был броситься к ее ногам, ручки целовать.

―Не мешало бы хоть немножко теплее поздороваться. – Глянула пытливо на друга, – мне, кажется, ты ей нравишься.

― Вот еще, придумала.

― Если бы. На душу лег сильно.

― Но мне она не нравится. Круглая вся, щеки, что яблоки. Губы бантиком, что у капризной девицы. Глаза и те круглые, ровно ягоды.

― Ты верно подметил. Такую увидишь – не пройдешь мимо, не забудешь. Глаза у нее красивые, будто вишня спелая. Большие, глубокие.

― Увидела красоту. Она же сама простота.

― Ты хочешь сказать, простосердечна, значит, глупа, – перебила девушка.

― Эта ее наивная улыбка, взгляд непонятно простодушный, цепляющий, – Май даже скривился, вспомнив о Химе.

― Доверчивый по-детски взгляд ты принимаешь за глупость, – допытывалась Елка.

― Смотрит, будто душу выворачивает, так и хочется в чем-то покаяться.

― Не знаю, мне кажется ясный, бесхитростный взгляд, такое трогательное, почти детское смущение, такая нежная певучесть голоса, эта незащищенность, эта наивность не может оставить безразличным любого парня.

― А я, как тебе известно, не любой, я хранитель леса. Служу батюшке твоему верой и правдой вот уже сколько лет. Кстати, что-то не припомню, чтобы она замужем была. До сих пор никого не смогла увлечь. Кроме тебя так никому и не понравилась.

― У нее особый случай. Я уверена, если бы не скупость отца, она давно была бы замужем и имела бы кучу детей, о которых так давно мечтает.

― Зато твой отец ждет-не-дождется, когда выдаст тебя замуж за меня. Только что мы с ним снова говорили о будущей свадьбе. Надеюсь, ты не забыла, кого он хочет видеть своим зятем. А он хозяин слова, и перечить ему ты не посмеешь.

― Вот и выходи за него сам, а я не спешу. Еще погулять охота.

Они медленно брели по лесной тропинке, поросшей высоким резным, душистым от жгучего солнца, папоротником. Елка рукой коснулась друга, глазами показала в лес.

В зелено-бархатных мхах, что мягче пуха птичьего, у корня тоненькой осинки притаились рубиновые подосиновики. Далее, в тени стройных берез боровики стайкой важной расселись. А рядом с тропинкой, у высокой липки скучает один, бледно-розовый. В листьях прошлогодних спрятавшись, под дубом мощным семейка белых грибов на крепких ножках радуют глаз.

― Смотри, сколько их здесь. Вчера мы не додумались сюда прийти.

― Вы так друг другом заняты были, что не до грибов вам. А говорили столько, что я уже думал, никогда не наговоритесь.

― Когда знакомятся две девушки, разговоров у них не переговорить. Хорошо, что ты помог, мы бы не успели столько сами насобирать. Химе нельзя было домой опаздывать, а то в следующий раз отец не отпустил бы в лес.

За деревьями едва слышен выпи зыбкий всхлип. Вот жаба, волочась неловко, переползла тропинку и в траве густой исчезла. Вскоре осторожный еж выбежал навстречу и притих, чутко вслушиваясь в посторонние звуки. Елка и Май остановились, не желая спугнуть колючего. Он, выждав, недовольно фыркнув, юркнул назад. Тропинка сквозь густой орешник спустилась к тихому лесному озеру. В легкой прохладе воды замерли корзинки белых лилий и желтых кувшинок. Слышится запах тины. В прибрежной волне отражаются кусты верб. Мелькание дрожащих стрекоз над водой. В густых камышах копошится птица беспокойная. На противоположном берегу высокие, звонкие, стройные сосны собрались в кучу, будто для беседы, да и застыли, потянувшись к солнцу.

На сухой поваленной осине несколько ворон, беспокойно перелетая с ветки на ветку, между собой о чем-то громко спорят. Перекрикивая их, горланит неугомонная сорока, пытаясь доказать что-то свое.

У берега на плакучей березе, что выгнулась над самой водой, купаясь в озере тонкими ветвями, увидели седого, с длинной бородой, с добрыми глазами старика, что с лукавой усмешкой наблюдал за птичьим семейством.

― Вишь, как расшумелись, неугомонные, – благодушно поглаживая бороду, кивнул на птиц.

― Отец, тебе же надо было в дальнем лесу сегодня быть.

― Обстоятельства изменились. У меня здесь одна деловая встреча наметилась. Гость неожиданный напросился с просьбою. Вот жду. Припаздывает что-то. А у вас вижу уже все ладно, все сговорено. Может, мирком да за свадебку.

― Я тебе так сильно надоела, что замуж меня поскорее спихиваешь, – нахмурилась притворно дочь.

― Ну что ты, – улыбнулся широко, – ты же знаешь, что твое слово для меня закон, но очень хочется тебя счастливой видеть, с внуками повозиться.

― Мы тебе пирожков принесли. Вкусных! Уверяю, ты таких еще не пробовал, – постаралась изменить разговор, – нас угостили по случаю воскресенья. Май, давай сюда узелок.

― А в нем ничего нет, – он, огорченный, разглядывал порожний сверток. – Не заметил, как по дороге все съел.

― Ты же не хотел, – раздосадованная Елка только сейчас заметила, что пирожки исчезли, – вкусные были? Понравились?

― Не скрою, пришлись по вкусу. Выйдешь замуж, будешь каждый день такие печь.

― Не дождешься, – сердито нахмурилась, но тут же, словно летний день, снова прояснилось ее лицо. – Да ну вас, – отмахнулась шутливо, – пойду лучше венок доплету, а то некоторые цветов насобирали, да изрядно их примяли.

И пошла, не спеша вдоль озера, напевая что-то про себя.

Тут же из лесу показался высокий темноволосый мужчина, одет по не обыкновению. Черные кожаные штаны галифе, заправленные в светлые сапоги. Яркая красная рубаха, с открытым нараспашку воротом, откуда выглядывала густо поросшая, кудрявая грудь. Лицо узкое, длинное не лишено приятности. Глаза цепкие, веселые. Брови густые вразлет. Упрямая ямочка на подбородке. Подойдя, шумно поздоровался за руку с хозяином, потом с Маем. Разговор начали, как старые знакомые, видно, знают друг друга давно.

– Это, когда мы с тобой последний раз виделись, Сильван, – прищурил дед хитрые глаза, – я уже и не припомню, так давно это было. Что привело в наши края на этот раз, – старик по обыкновению благостно поглаживал свою большую бороду.

― Кольцо нынче появилось у вас в лесу необычное. Задание получил от Главного, найти и принести.

―– Что за кольцо?

― Не знаю даже! Говорят, будто к нам с неба попало, поэтому и сила в нем кроется небывалая. А каждый, кто овладеет им, будет располагать такими могучими возможностями, что простому смертному и не снилось! Кольцо, будто бы, появилось давно, но почему-то проявило силу свою необыкновенную, только сейчас. Будто бы моего Хозяина попросили найти его, чем побыстрее и вернуть назад. Вот с таким заданием меня на землю послали.

― А что, жарко у вас там, – не утерпел Май.

― Да и у вас не прохладно, вон, как печет.

Сильван одет был, конечно, не по сезону тепло. Пот струился градом по горячему лицу. Он беспрерывно вытирался дорогим шелковым платком, надушенным таким ароматом, что терпкий, удушливый запах распространялся довольно далеко вокруг.

― Я тоже что-то необычное заметил ныне, будто волна могучая, невидимая лес качнула на мгновение. Серьезная вещь! Где искать-то будешь? До сих пор ни слухом, ни духом о нем никто не слыхивал. Если снова не даст о себе знать?

― Будем надеяться на лучшее. Мое задание, найти и принести, во что бы то ни стало. Вот поэтому к вам за помощью пришел. Сила его обязательно должна проявиться. Если, что обнаружите, сразу же дайте знать, а я в долгу не останусь.

Тут заметил девушку в роскошном венке из полевых цветов, что неторопливо шла вдоль озера, задумчиво перебирая лепестки.

Сильван увидел и, словно ошалел, залепетал, любуясь, – как возбуждающе легка этих шагов летящая походка. Этот пленительный изгиб прекрасной шеи, этих шелковых волос струящийся водопад!

Елка, также заметив гостя, подошла, поздоровалась приветливо, одарив его лукавой улыбкой.

― Кто ты, дивное создание, пленительный цветок в глуши лесной, прекрасный, трогательный!

Девушка досадливо поморщилась.

― О, этот дерзкий взгляд, что манит и дразнит своей прохладой горделивой! Ланиты, что зари закатной краше! А этих уст изгиб упрямый, что в улыбке легкой выворачивает наизнанку грудь бывалого мужчины!

Я будто поражен ударом молнии внезапной, и, ослепленный, припадаю к твоим стопам, о, фея леса!

Елка уже в изумлении уставилась на дерзкого незнакомца, что грохнулся к ее ногам, не понимая до конца его бессвязной речи. Взглянула на отца, на друга. Те откровенно потешались над Сильваном, что, моментально забыв обо всем на свете, стоял коленопреклоненный, с мольбой в глазах сияющих.

― Дай, голубка, мне свою нежную ладонь, и разреши ее коснуться лишь слегка несмелыми губами. Повторяю, я ослеплен, и взор свой очарованный не в силах отвести. Как я хочу, но не посмею, к своей груди прижать прелестную головку, нескромными губами сорвать стыдливость сладких губ!

Подхватил ладонь девичью и жадно прижался к ней губами.

Тут уж Елка рассердилась не на шутку. Такая неслыханная дерзость моментально превратила кроткую голубку в дикую кошку.

― Лукавый змей с горящим взглядом, с ядом смертельным льстивых слов, – девушка вырвала ладонь из похотливых рук, – коварный лгун, меня не обморочишь!

― Клянусь, такого со мной еще не было, поверь! Как юнец неискушенный, бросаю сердце к твоим, о, гордая, ногам. Слышишь, как оно трепещет и молит о снисхождении, о любви ответной.

― Искусный ловец доверчивых простушек! Скольким заморочил голову своею лестью? Скольких обманул любовью лицемерной… я не из их числа.

― Не скрою, многим обещал в любви блаженство неземного рая, но такого со мной еще не было ни разу! Дай, неприступная, надежду, что любовь моя найдет ответ в твоем сердечке.

Прошу! Не думай долго, мне руку нежную доверь! Я поведу тебя дорогой наслаждений, и дам тебе все, что ты захочешь. Я не так прост, как кажется. Метель и морозы, дожди и туманы, грозы и ветер – все мне покорны. Я несметно богат, и казны не считаю. Вовек не оскудеет мое добро. И золотом, и бархатом полны мои палаты…

― Мы будто тоже в нищете не прозябаем, осмелюсь перебить хвалебные слова. Отец мой – царь лесной.

Надеешься, что сердце девичье, будто беспечный, глупый мотылек, полетит на твою лесть, чтобы потом сгореть в огне коварства.

Думаешь, доверюсь твоему бахвальству, поверю этим глазам, что в глубине холодного, глухого взгляда прячут презрение к миру, гордость ненасытную, лицемерие и вероломство.Не скрою, ты хитер, я тоже не глупа. Тебя, как коршуна, влечет к добыче робкой. И дрожишь ты не от избытка страсти пылкой. Это лихорадка азартного охотника, когда он видит жертву и боится упустить ее.

― Ты умна, как и прелестна. Легкий спор наш игрив и весел. Знай, сердцу твоему нынче тошно – завтра будет сладко. Ныне я у ног твоих – завтра ты в объятиях моих.

Прошу, обрати рассудком здравым лед души в пламя любви. Трепет гнева своего в страсти дрожь. Вижу, переменчива, как летний день, но это так меня заводит!

Стою перед тобою на коленях, молю о снисхождении. Пощади! Любовь нежданную мою не обижай словами колкими. Дай сердцу своему награду. Открой гордыню для любви. Ты слышишь, как мое бьется в упоении. Это так сладко!!!

― Зато мое спокойно. Не согреть его дыханием улыбки стылой, надменным взглядом любовь не раззадорить. Сердце девичье не доверяет ни словам коварным, ни обещаниям напрасным.

Не быть осине дубом, а на рябине шишкам сроду не расти. Я сердцем чую, для тебя любовь – всего лишь минутная, самодовольная забава.

Сильван недовольно поднялся, отряхнул колени от земли. Разгневанная Елка приблизилась к гостю, обдала жгучим, сердитым взглядом.

― Кто бы ни был ты, запомни раз и навсегда, между нами, неизменно неприступная межа и, захочешь, не перескочишь! Не поймаешь в сети своей коварной лести, не обманешь! Шутлив и весел ты, я тоже не проста.

– В глазах твоих искрится недоверие и в ярости взлетает бровь дугой. Кошкою хищной смотришь в глаза злорадно, стегаешь насмешливым взглядом!

Где та, кроткая голубка, что встретил только что на берегу? Мой свет, мне нравится удар нежданных поражений. Я всегда получаю, что хочу. Клянусь! И это правда!

Девушка фыркнула презрительно, – надеюсь, не во всем. Ушла, даже не оглянувшись на отца и Мая.

Сильван беспомощно присел на дерево. Старик, все еще смеясь, по-доброму, от души, – что получил. Это тебе не девок городских с ума сводить, сердца им разбивать. Мы, хоть не учены, но сердцем чувствуем обман.

― Клянусь всем, что у меня есть, она меня полюбит вскоре!

― Не давай клятв напрасных, тем более что дочь моя помолвлена и вскоре выходит замуж. Вот и жених ее, – показывает взглядом на Мая.

Но Сильван, будто глухой. Только одно твердит. – Я добьюсь ее любви, чего бы мне это не стоило, вот увидите! Могу с любым поспорить.

IV

Возвращение в судьбу.

На небе зорька алая разгорается, и месяц бледным острым серпом нехотя прячется за верхушки деревьев. Звезды меркнут, тают в бездонной синеве. Облака белым стадом плывут. Бодрый, розовый, росистый, будто влажные губы девичьи после ночного свидания с милым дружком, просыпается день, разбуженный звонкими птичьими голосами. Вот и солнце огромным пламенным шаром медленно взбирается на небо. Веселое шумное утро, радуя буйством зелени, свежестью прохлады, растворяется в седых туманах, в травах душистых. Радугой многоцветной блестят на солнце между деревьями тонкие кружева паутины. Вдоль дороги два леса простилаются. Один сосновый. Другой березовый. Один светлее, другой темнее.

Слева, за деревьями, нива густая проглядывается, где уродилась этим летом рожь на славу. По зорькам колос золотой налит. Напоенная щедрым дождем, зацелованная солнцем ласковым, убралась она в синие васильки по золотому долу. Ветер теплыми руками перебирает колосья усатые. Время от времени проказник проносится широкой летящей волной от края до края поля.

У обочины лесной дороги тройка буйная стоит, нетерпеливо перебирая копытами. Ждут кого- то. Вот взвились и полетели! Вожжи ловко сжал в руках возница умелый. Волосы его по ветру разлетелись, щеки от быстрой езды разгорелись. Встречный ветер щекочет влажные глаза. Солнце брызжет в очи золотом лучей слепящих. Он живо погоняет закадычных то залихватским свистом, то ласковым словцом. В крепких руках длинный хлыст, что то и дело щелкает игриво. Под дугой колокольчик хохочет до слез, да пыль летит из-под копыт. В карете сидят женщины. Одна молодая, две постарше. Едут, задумавшись, каждая молчит о чем-то своем.

По дороге за ними, догоняя, несутся еще двое всадников, так быстро, что кажется, будто летят. Слышится размеренный топот о землю бьющих копыт. Уверенный, упругий скок лошадей, их равномерное хрипенье и трепет вытянутых шей едва слышны в свистящем встречном потоке воздуха. Распущенные гривы летят по ветру, ритмичный звон бубенцов, да столбом за ними все та же серая пыль.

Дана еще несколько дней назад была одинока и никому не нужная. Теперь у нее есть отец, который неловко прячет свой виноватый взгляд. Верный друг, скачущий вслед на лихом вороном. Тетя и мама Нора напротив. А едут они в город, где живет родная мать. Как ждет и боится предстоящей встречи! За это время столько всего с ними произошло, что поневоле в глубине души тлеет тревога, в замке тоже что-то могло случиться недоброе.

Время от времени взглядом ловила Клару. Ворона то летела рядом, то садилась сверху на карету, с довольным видом оглядывая проносящиеся мимо деревья. Иногда Кирей скользнет осторожным взором. Глазами встретятся случайно, зальется тогда краской смущения лицо девичье. Быстро отведет взгляд неловкий в сторону. По душам им так и не довелось поговорить. Столько событий произошло за последнее время и тревожных, и радостных, а, может, поневоле избегали встреч нечаянных. Дана не хотела признаться себе, что она и не стремилась к уединению. Что-то удерживало ее от свиданий укромных. Может, в душе еще остались осколки той, отвергнутой, первой любви. Хотя, расставаясь, Лука просил не держать на сердце зла. Сейчас вспоминала свою бывшую сердечную тоску с легкой грустью. Все быстро переболело, отошло. Осталась только горечь воспоминаний, да обида на себя, что не смогла остановиться вовремя, не сумела сердцу приказать, что не в ладу ретивое с разумом. И теперь, хоть и спокойно на душе, но где-то глубоко, на самом донышке, ноет капля чего-то необъяснимого. Кирей, конечно, и роднее, и ближе Луки. И красавец, вон какой, глаз не отвести. Но почему услужливая память подсовывает тот прежний сон, где она с молодцем незнакомым. Кто он! Может это и есть Кирей.