Мой ненаглядный, мой недолюбленный, почему стал чужой? Увел с собою ночи, напоенные любовью, вернул мне ночи, ослепленные тоской! Как же я теперь без сердца? Нет его, оно разбилось. Как же я теперь без солнца? Так темно мне и так тяжко. Зори мои почернели. Звезды для меня угасли. Как же я теперь без неба? На земле, где раньше было широко так и просторно, стало нестерпимо тесно, так невыносимо душно… Что мне делать? Жить как дальше, если мы с тобой не вместе, если ты со мной не рядом, – а в ответ лишь глухое молчание.

Оглянулась глазами незрячими.

В изголовье стоит неприкаянно верный конь. Ржет протяжно, прядет ушами тонкими, бьет копытом о землю, зовет молодого хозяина домой. Не дозовется: непробуден его последний сон, сиротливо седло опустевшее.

Рядом пес сидит отрешенный. У глаз по шерстке мягкой от слез бороздки пролегли. Смотрит скулящим взглядом, и слезы катятся тихие, частые, что у ребенка. Не поймет никак, за что его так обидели, за что ему такая кара? Кто скажет и расскажет, на чью совесть ляжет пятном хозяина смерть нелепая? Чей выстрел молнией внезапной навылет грудь прожег ему? Безмерно горе осиротевшего друга. Не скулит, не воет, сердцем чуя, непробуден сон у хозяина.

Зубы стиснув, смахнув кулаком слезу, поднялась Марта и побрела в поле чистое. Шла под острыми стрелами глаз недобрых, под шипение слов ядовитых, непокорная и прямая.

–Все равно не все загублено, не все еще разрушено. Наша, Ванечка, любовь не пропадет, в памяти не заблудится, никем не забудется.

Не исчезает настоящая любовь бесследно. В вихре нашей страсти новая жизнь пробудилась. Сыночку будущему наше-му подарю от нас с тобой в наследство счастье.

В последний твой закат, в прощальный твой рассвет в твою судьбу я так и не смогла пробиться, чтобы сказать тебе, что будет сын у нас. Если сможешь, прости меня за все, родной мой! Если можешь, прости…

***

Ветер наотмашь бьет дождем окоченевшим, и несется над землею его похоронный вой леденящим стоном; а неизбывная тоска так тяжко душит сердце, что не вздохнуть никак, не выдохнуть. Колючий взгляд – боль жгучая. Слезой едва глаза прикрыв, отрешенно провожала милого в последний путь. Шаткий шаг нескор, дробен сердца стук. Лицо белое, без кровиночки. Устало сомкнуты уста. Крови вкус во рту. Соль на ресницах. Застыли капли солено-горькие слезой непролитой. Студит душу тоска одичалая и растет, вырастает такое отчаяние, что сердце готово разорваться, но она не одна. И надо жить!

Медленно, глухо плывет над селом надрывный колокольный звон.

***

От глухих рыданий обессилев, по – вдовьи повязав платок, жила дальше наперекор нелегкой доле, хоть и тоскою злою высушено сердце, лютой болью скована душа.

Судьба недобрая велела ночи проводить, глаз не смыкая. День стал похожим на тягучую полудрему, а вечером поздним со скупыми, непролитыми слезами приходили воспоминания тесные. Марта перестала спать. Лишь только прикроет ресницы, и сны разлетаются прочь, не щадя усталой мысли. Призрак счастья утраченного стоит у изголовья в черном платке, молчаливый, что скорбь и терпеливый, что мать. Стали незрячими ночи. Оцепенели бессонные дни.

За высоким порогом метель волчицей дикою воет. Упорно ищет сердце, потерявшее свое. Ищет, горю своему не доверяя, не смыкая напряженных глаз. Стонет, плачет горько так и так тоскливо, словно живая душа, что плоти лишена насильно. Наводит тихий ужас на озябших перехожих. Швыряет в лица их колючие охапки снега.

И слышит Марта, что комочек жизни теплый и бесценный, так сладостно внутри живет, и чует, с каждым днем все тяжелее драгоценный груз.

Нередко одинокими вечерами, упираясь в калитку телом располневшим, глядя на тихое угасание зимнего дня, стояла со своим сыночком. Жизнь снова обретала смысл. И вьюга уже казалась невестой в платье подвенечном. Молодой морозец – ей жених любезный, а сводница зима седой колдуньей, что безмятежно ворожит над онемелою землей. Машет косматыми крыльями, свивая сугробы высокие. Стелет постель пышную молодым.

Так торжественно и так отрадно становится на душе. Снегопад уже едва слышно шуршит по веткам дремлющих деревьев. Снежинок хоровод безумный мечется вокруг, бесшумный, грустный, невесомый…

И вот уже тоски невыносимой звучание тревожное снова льется из глубины души. Не было у них с Ваней свадьбы, их судьбы кольцом обручальным жизнь не связала. И когда морозная ночь накрывает мрачной бездной снегов угрюмое молчание, сердце немеет от горя. Как? Чем залить воспоминаний злую боль?

Не оторвать от сердца, не схоронить у памяти на дне печальный образ любимого!

Душа ждет весну. Ее сын придет в мир этот жесткий. Она не будет больше одна. Принесет ему сердце в подарок и всю свою непомерную любовь отдаст, авось сгодится.

Снова надежда над ее порогом так сладостно и хитро стучит капелью. Небо над землею – шатер из васильков. Первый цветок весенний пробился сквозь осевший снег. Солнце греется на льдине.

И вот уже девчонкой шустроглазой бежит по улице весна. Разгулялась, разыгралась шумным половодьем. Весело переговариваясь между собой, бегут дружно звонкие ручьи. Мягким, шелковым ковром выстелен луг. Желтеют одуванчики. Засуетились муравьи. Тени стали длиннее. Птицы гнезда снуют. Марта в ожидании, наивная душа.

Чем ближе подходил положенный срок, тем хуже чувствовала себя. Голова постоянно кружилась, и тупая боль внизу живота покоя не давала. Часто теряла сознание. Стараясь подготовиться к нелегким родам, приготовила отвар из верных трав.

И вот как-то сразу, неожиданно, настигла такая боль тяжкая, что провалилась в беспамятство. Лишь на мгновение смогла придти в себя, чтобы увидеть синий, маленький комочек. Свекровь суетилась рядом, молчаливая и хмурая.

Ребенок встрепенулся, слабо пискнул и замер, бессильно опустив влажную головку. Пересиливая головокружение, сильную слабость, постаралась подняться и снова упала в бесчувствии.

Под тяжестью невыносимой боли, тоски иль сокрушительного горя всю ночь металась, плакала навзрыд душа, к утру забылась тревожным сном. И снится мальчик, такой румяный и кудрявый, как и его отец. Так весело смеется и тянет к ней свои ручонки. А смех его звенит, что колокольчик серебристый. Будто он жив, ее кровинушка!

― Ты прости меня, не казни меня, я прошу тебя, сыночек, за то, что непосильную ношу своей печали и тоски с тобою разделила. Не вынесло твое сердечко бремени такого. Не осилило тяжести грехов матери своей.

***

Долго провалялась она в постели, сгорая в горячке. Если бы не тот отвар, что приготовила себе сама, не жить. Старуха заглядывала иногда, в надежде, что уже померла. Назло ей выжила и поднялась, слабая, квелая, пустая, безразличная. Знала только, что, если умрет, на могилку сыночка никто ходить не будет. Никто о нем не вспомнит.

Марта оглянулась глухими, темными глазами.

― Светает… Как тяжело об этом говорить, хоть и времени прошло так много. На тысячи лет материнской любви постарела я в один миг. Снова стала одинокой… такою страшно одинокой! Нигде, ни одной родной души рядом, ни теплого участия, ни одного сострадающего взгляда. Только подушка, в которую по ночам могла прятать обиду на свою судьбу.

Все местные отвернулись от меня. Чувствовала злорадное хихиканье за спиной, заговорщицкие перемигивания, ехидные словечки. Для здешнего населения никогда не была своей, чужая навсегда осталась. Ни в жизнь не простят мне непостижимого поведения. Никогда не поймут и не примут ту истину, что живет в душе моей. Они все ждут, и никак не дождутся, когда же, наконец, мои опущенные плечи вздрогнут от рыданий громких.

***

Сколько времени прошло, она не считала. За весною лето, потом осень, зима. И снова лето. Боль отупела, тоска утихла. Один раз по случаю, ходила на мельницу старую, надеясь повидаться с бабой Ивгой. Там уже никого не было. Только ветер да пустота.

Как-то за водой молодка пришла, забыв, что воскресенье и что народу соберется уйма. Где еще можно поболтать сорокам сельским. Душу отвести в выходной.

Чтобы воды набрав, ушла спокойно, так нет; язык без костей, чешется. Слышит за своей спиной, даже не шепот, – кикимора болотная. Вся высохла от пьянки. Забросила семью, не признает свекровь. Намучились, бедные, с такой гулящей стервой. Она же всю жизнь считает себя красавицей писаной. Мужу изменяет направо и налево. Бедолага, не успеет за порог выйти, а у нее уже во всю песни и пляски. Такие оргии устраиваются, не подходи: на все село слышно.

― Неужели? – удивилась какая-то наивная душа.

― Ты что не знала?

Тут все наперебой стали рассказывать о ее грехах, о которых она даже и не догадывалась.

― А муж что? Терпит? Другой бы так поколотил, что долго бы не смогла очухаться. Не до кутежей тогда было бы ей.

― Давно махнул рукой. Терзается, сердешный, не зная, за что ему такая мука. С такой шлендрой его жизнь в сущий ад превратилась.

Повернулась к наглым сплетницам, прищурив напряженный взгляд. Стоят, нахально улыбаясь, бесцеремонно так разглядывают, будто на показе перед ними голая стоит. Марта пошла домой, прямая и решительная.

Поставив ведра, заглянул в зеркало, и не узнала себя. Старуха, согбенная, худая, унылая, смотрела печальными, усталыми глазами. Бросилась к заветному мешочку полотняному. Стала перебирать траву, что почти рассохлась от времени и превратилась в пыль.

Все! Хватит! Хватит слов злых, наветных. Хватит позволять, кому попало, себя так нагло и беспардонно охаивать. За все гадости, сказанные за спиной, надо платить. С чего начать? И тут женщину словно прорвало.

Она полагала, что любви ее огонь придушенный, стал горсткой пепла и разлетелся по свету, гонимый ветром. Но, нет! Сгоревшая душа, сожженная до капли, вновь загорелась, как от дыхания упрямого ветра вспыхивают, казалось, иногда

выгоревшие до пепла головешки. Изведала вновь запретный привкус блудного греха.

Не стало больше той грустной, тихой бабы с печальною раскосой зеленью глаз. Не было больше безмолвной, со скорбно поджатыми губами, с вечно опущенным взором, немолодой, изможденной женщины. Вместо нее появилась хищная, обворожительная ведьма, чарующая улыбка которой жадно покорила сердца и покой многих мужиков, которые наперебой согласны были целовать ее следы.

Все ее желания ранее нечеткие и непонятные обрели свое воплощение. И плоть, что до сих пор была черствой, холодной, внезапно потребовала власти над разумом, будто все те грешные мысли, что поневоле роились в голове, пробудили демоническую жажду в крови горячей. Она понимала, что приносит в жертву свою душу. Это уже не сдерживало. Главное сейчас – торжество ненасытного, распутного тела.

Как-то, даже совсем незаметно, исподтишка открылось для нее давно забытое дикое наслаждение. Успокаивалась ее тоска, ее печаль от близости этой, словно кровь, найдя свою частицу, переставала кипеть и расплескивала по жилам хмельное ощущение забытого счастья.

Что скрывать, Марта хорошо знала, что грех прелюбодействия страшнее и чернее за тот грех, что испепелил души многих убийц. Но жажда вожделения бушевала в теле, не выпуская из своих мощных когтей, доставляя ему покой и гармонию, только если сольется в экстазе с такою же пагубной и отравленной коварным ядом блудного греха, на миг, забыв о неистовом зуде в крови.

Она познала сладковато-приторный, с солоноватым привкусом крови вкус ворованной любви, молчаливой и поспешной. С широко распахнутыми глазами и шальным буйством в груди тяжело проваливалась куда-то, ничего не видя и ничего не замечая. И на миг, на один коротенький миг, ей казалось, что глухое тление сердечной тоски, придушенная страстью невыносимая боль утрат сходили на пепел и разлетались по ветру.

Насытившись, плоть дарила успокоение душе смятенной. Наступало сонное забытье. Но это был всего лишь миг. Короткий миг, который улетучивался вскоре. Упорно искала и находила острейшие удовольствия в распутных утехах. Жила тогда с надрывом, любила взахлеб, страшась себе признаться, что такие свидания – затея скучная. В крови пожар кипит, а в сердце стынет лед.

Многих замужних женщин захлестнула ревность дикая. Многие семьи были на грани распада. Разгулялась, расходилась, пошла в загул душа женская, ни перед чем не останавливаясь. Мужчины, словно мотыльки летели на сладострастное пламя хищной любви. Между делом пыталась внушить каждому, что ему не повезло с женой, и что ее надо почаще колотить. Была довольна, когда на очередном свидании любовник рассказывал, как бил жену за вину ею не совершенную. Так мстила Марта всему миру за долю свою непутевую.

Никто уже не мог вмешаться в ее жизнь. Свекровь от злобы, словно ошалела, каждый день слышала ее визгливый, сердитый разговор с сыном.

― Сделай что-нибудь! Сколько может продолжаться этот кошмар? Все село над тобой уже потешается. Куда это годиться?

Однажды пришла домой, как всегда хмельная, веселая. Заходит в сени, а сзади ее что-то как грохнет по голове со всей силой, она и упала.

Очнулась от того, что лежит на телеге, закутанная в сено. Руки завернуты за спину и привязаны к лодыжкам крепкой веревкой. При каждом толчке на ухабе туго сведенные плечи пронзала дикая боль. Глаза тщательно завязаны. Во рту тряпка. Наконец, остановились. Муж, узнала его сразу, поднял на плечи и бросил. Тяжело и неловко упала в глубокий колодезь. Холодно, сыро. При падении вдобавок еще ушиблась. Боль была адская.

― Вот и доигралась, – думает. – Вот и конец, бесславный, неожиданный, пустой.

Сколько прошло времени, не угадать. В бессознательном состоянии, верно, бредила, может, пыталась звать кого-то на помощь. А кто здесь услышит? Бросили на верную, лютую смерть, заживо похоронив. Муженек любезный даже смерти легкой пожалел для своей жены. Нет, чтобы отравить или прирезать, на худой конец, если так хотел избавиться.

Давно догадывалась, что супружество стало для него самой большой небесной карой. Он женился на молоденькой, невинной девушке, надеясь, получить в подарок сына. Любимого сына, во всем похожего на него. Постепенно перед его супружеской кроватью им стала овладевать беспричинная квелость тела. И он ничего не мог с этим поделать.

Напуганный внезапным бессилием, вновь побежал по любовницам. Там было все в порядке. Эта непонятная никчемность перед своею женою, эта раздражающая и пугающая его немощь не проходила, все глубже запуская в душу острые когти страха.

Она же все больше молчала. В пренебрежительном безмолвии, в глазах, ядовито-зеленых, скрывалось затаенное, упрямое презрение к постылому мужу.

Постепенно он начал ее люто ненавидеть. Это чувство клокотало в нем, как дикий, голодный зверь, что жадно желал крови. Супруг подпитывал свою ненависть тем ужасом, что замирал в ее глазах, когда приходил пьяный домой, и что не осмеливался слететь криком с онемелых, прикушенных уст.

Он нашел удивительное наслаждение в том, чтобы избивать жену, как можно больнее. Его ненасытная злоба, его кипящее раздражение находили свое ублажение в этих пытках. Ему казалось, что так он укрепляет свою мужскую силу и власть. Заставляет ее, если не покориться, то хотя бы уважать мужа.

Потом она стала недосягаемой для его кулаков. Жила в свое удовольствие и не обращала на бывшего мужа ни малейшего внимания.

Ей, казалось, она хорошо изучила его жестокий нрав. Но никогда не могла подумать, что он может решиться на убийство. Напрасно, в этом уже разобралась. От любого человека надобно ожидать не только лишь плохого, но и даже самого коварного действия.

Вначале сильно донимал пронизывающий холод. Но она лежала неподвижно, зная, что каждое малейшее движение отзовется сильнейшей резкой болью. Постепенно тело залило мягкое спокойное тепло и перед глазами все закружилось и поплыло черно-золотистыми кругами. Золото потихоньку таяло в черной мгле, как тает первый снег в мокрой, грязной слякоти. Марте казалось, что она уже чувствует осторожные шаги смерти, что кружилась рядом над ней, пока не решаясь забрать последнее, сиплое дыхание.

― Кто тебя, милая, сюда выбросил? За какие такие грехи?

― Да нашлись добрые люди, – пыталась шутить сквозь дикую боль, в очередной раз придя в себя, будучи уже без кляпа во рту.

Что-то на затылке шевелилось. Повязка с глаз спала. Слышит, кто-то веревку на руках сзади пытается развязать. Онемевшие руки потом долго пронизывало тысячами острейших игл, отдаваясь резкой болью во всем теле. Смотрит – ворона. Оглядывается вокруг, никого кроме… птицы.

― Вот, – думает, – бесовщина.

А она опять, – есть хочешь, наверно. Сейчас принесу, а ты потерпи уже, что-то придумаем, как тебя отсюда вытащить.

У молодки от удивления волосы на голове дыбом.

― Что за чертовщина?

― Не удивляйся. Я ворона, что любит поговорить. Хозяйка зовет меня Клавой. Может и не интересное, как для птицы, имя, я привыкла. Летела по своим делам, слышу, стонет вроде кто-то. Заглянула, а здесь ты лежишь без памяти. Я вернусь.

Улетела спасительница. Оглядывается Марта кругом, видит, ружье в углу валяется. От времени, а также сырости даже заржавело.

Взяла его в руки, и мысль ее пронзила страшная, ведь кто его сюда бросил, тот и ее на погибель верную обрек. Значит это ее муженек! Он бывшую жену сюда приволок, он тогда и сына своего убил, Ванечку. Ужас! Собственного сына не пожалел. Вот почему старуха дулась на него. Она-то знала, кто убийца. Пуще прежнего обуяла злость ее: отомстить надо за все, что сделали с ней самой, с ее семьей.

А тут и Клава воды принесла, хлеба, теплые вещи, травки какие просила. Пока она в темнице своей малость пришла в себя, окрепла, время, верно, немало прошло. А потом стала думать-гадать, как выбраться из колодца.

Наверху решетка толстая, деревянная. Птице, какой бы умной она не была, самой не справиться. Та же улетела ненадолго, а поздно вечером вернулась с собакой. Пес огромный, черный, лохматый, а через шею полоса белая. Он решетку эту без особых усилий убрал. Марте веревку толстую бросили. Так с помощью чудного пса и выбралась на свет Божий, и не верит сама себе, то ли спит, то ли удача не оставила ее, а помощники-то какие: болтливая ворона и все понимающий, загадочный пес. Поблагодарила их за спасение свое, как смогла, от всего сердца.

Возвращается в село решительная, готовая на все. Первыми, конечно, ребятишки заприметили. Смотрят, рот раскрывши, и глаза у них от удивления на лоб полезли. Бегут следом, на всякий случай, подальше стараясь держаться. Постепенно к шествию присоединились и взрослые. Марта идет, ровно конь стреноженный, отряхивая с се6я взгляды противные, липкие, будто душой в воду холодную окунулась.

Так все вместе подошли к избе, а там праздник вовсю. Бывший муженек, уже порядком захмелевший, с ним дружки закадычные, полюбовницы ихние. Гуляют, довольные, песни поют, радуются, наверно, что избавился от жены бывшей. Увидели Марту, расступились в недоумении. Как же, обманула их радужные надежды! А хозяин как увидел, посинел от злости, к ней, чуть не с кулаками, бросился.

Стоит хмурая, глядит на обидчика своего в упор. В глазах ее гроза, сила скрытая, да еще слеза непролитая. Пусть она, тут хоть понятно, но как можно было родного сына сгубить?

Смотрит на него и понимает, в какую неистовую ярость он приходил даже от одной мысли, что кто-то чужой наслаждался телом, недоступным для него. Как от этого у него перехватывало дух! Какие муки испытывал!

На лице ее непреклонном застыла маска палача, который отбрасывает скамейку из-под ног приговоренного на смерть, и спокойная улыбка, что загоняет свою жертву в угол, чтобы выбить признания во всех мыслимых и немыслимых грехах. Он убийца и обязан понести должное наказание за свой проступок!

По велению переполненной гневом души прочертила перед ним черту смертную. След невидимый, зловещий.

Ненависть прожорливая, которую истово носил в себе все эти годы, как внешне могучий дуб прячет в глубине ствола гниль убийственную, медленно тлела в нем, выжигая внутренность, неумолимо приближая к смерти.

И сейчас в груди его кипело такое яростное исступление, и такое неумолимое, взбешенное желание убить женщину прямо на глазах у всех и тело искромсать на куски, чтобы уже не смогла никаким чудом воскреснуть, что он еле сдерживался. Она слышала, как сгорал он в этом пламени неистовства, что прожигало задыхающееся сердце, выпекало нутро.

В голове его помутилось, стало жарко, словно он на костре, палящее пламя которого вмиг охватило все тело. Нахлынула взрывная темнота – и ярость разорвала грудь. Ненависть, горячая, что кровь, черная, что ночь безлунная, тонкой струйкой полилась со рта.

Вздрогнувши, пошатнулся и упал. Пекло завладело плотью его, не позволяя свободно дохнуть. На миг ему показалось, что огонь камнем вырвался из сдавленной груди. Упал толпе под ноги, раскинув беспомощно тяжелые руки. Глухие глаза распахнулись, и черными молниями разлетелись бездонные зрачки. Испуганно, не своим голосом закричав, бросились врассыпную от него дружки.

― Ведьма… – шептал еще еле слышно, пытаясь облизывать сухие, обветренные губы.

― Ведьма проклятая, – выдохнул с усилием напоследок.

Цеплялся за жизнь еще несколько мгновений, уже не различая лица, склонившегося над ним серым, расплывчатым пятном.

Это была его мать. Напуганная старуха кинулась к бездыханному телу сына и несколько раз встряхнула его, вцепившись за воротник. Оно безвольно встрепенулось, мягкие еще руки хлестнули об землю.

― Сыночек, что с тобою? Ты заболел? – просила непослушными губами.

― Он мертвый, мертвый… – крестились дружки. Они не знали, что надо делать. Ужас дикий, жуткий давно выбил хмель с их головы.

Марта тускло улыбнулась. Знала, что супруг был обречен с первого мгновения этой встречи.

Красноватое, сморщенное, будто печеное яблоко, лицо свекрови перекосилось от невыносимого горя. Слезящиеся глаза наполнились диким ужасом. Закричала страшно, безудержно, по-старушечьи беспомощно, разрывая себя глубоким животным криком.

Тело ее безвольно трепыхнулось, обмякло и обвалилось в пыль, рядом с сыном, уткнувшись лохматой головой в его плечо.

Вот и все. В один миг закончилась жизнь никчемных людей.

Кодло змеиное уничтожено.

Раньше к ней часто обращались за помощью. То корову испортили, то ребенка сглазили, то в горячке кто-то мучается. Или же любовь надо было привернуть чью-то. Бывало, деньги кому-то требовались срочно. За травой, привораживающей тайком забегали на ее порог.

Беспрекословно помогала всем сгубить свои души и оглохнуть от желаний греховных. Распущенность, зависть, жадность, коварство, ревность… Всех пороков, которые владели земляками, и не перечесть. Сейчас они стояли кружком на безопасном расстоянии и испепеляли женщину полными ненависти и страха глазами.

Неужели она пришла в этот мир, чтобы узнать и испить до дна чашу горькую, несчастьем полную. Да! Она грешна. О, Боже! Как она грешна!!! Но разве более грешна, чем многие живущие на этой земле. Господи, чем провинилась перед Тобой! Разве тем, что влюбилась до смерти в парня молоденького, которому клялась в верности, и которого встретила так поздно? Разве по своей воле беззащитную девушку выдали замуж? Отдали на зверскую расправу постылого мужа по чьей такой милости? Так, почему же, Господи, ты покарал только ее и так безжалостно, так жестоко лишил всего, на что имела право и кого любила…

Выпросталась. Больше загнанной и униженной не будет! Никогда! Расправила плечи, и загорелись глаза изумрудом жарким. Ехидная улыбка скривила уста.

Оглянулась на замершую толпу и ушла, молчаливая и смирная, не беспокоясь за дальнейшую судьбу своих уже бывших родственников. Собрала быстро вещи и отправилась на старую мельницу. Там чувствовала себя в безопасности.

***

Однажды в дверь кто-то торопливо и нервно постучал. Удивилась, последние несколько дней никто не приходил. На пороге стоял мужчина, держа бережно на руках укутанного, годовалого ребенка. За его спиной пряталась молодая женщина, напуганная и бледная, как смерть. В темных глазах ее пылал лихорадочный огонь. Стояли, не двигаясь, с окаменевшими от горя лицами. Марта молча пригласила в избу. Муж зашел первым, шагая решительно, нахмурив черные брови. Жена забрела бочком, боязно оглядываясь, дрожащими руками поддерживая ребенка.

― У нас мальчик заболел, – голос глухой, тревожный.– С утра еще плакал, а это затих. Кажется, он умирает.

Вскинула на знахарку взгляд, мольбою полный, молодка, от горя почерневшая. А в глазах такая бездна безысходности!

Почему-то жалко стало этих двоих, потерявшихся в своем несчастии. Даже горе, оголив страданием их души, не смогло заглушить тех чувств, что объединяли молодых супругов: это любовь нежная, уважение сердечное, трогательная забота и согласие во всем. С первого взгляда видно, живут ладно, душа в душу. В сердце зависть шевельнулась невольная. Молча кивнула им, развернула сверток, положив на стол. Мальчик, похоже был без сознания.

― Как зовут малыша?– оглянулась на мать.

― Ванечка, – всхлипнула и залилась беззвучными слезами мать, в свою ладонь впившись зубами.

Дрогнуло сердце, прищемив всколыхнувшей памятью.

― Выйдите пока, я позову.

Молодка, робко пятясь, выскользнула за дверь. Супруг, доверительно коснулся руки, молча кивнул головой, тоже вышел, тихонько прикрыв дверь, с надеждой оглянувшись напоследок. Бросилась к малышу. Сердцем чуяла, ребенок очень тяжел, и спасти ему жизнь будет нелегко. Понадобиться вся сила и мастерство.

― Господи, помоги, – молила о спасении, а руки совершали установленный ритуал. Вытягивали из малыша путанные жгуты тяжелой хвори. Наматывала их на ладони, разрывала на мелкие кусочки и бросала под порог. Губы шептали слова заклятий. Случай был очень тяжелый, но знала, что жизнь малютки в ее руках, и во что бы то ни стало, она его у смерти вырвет.

― Господи, забери все, что еще есть у меня, верни жизнь этому малышу.

Постепенно силы оставляли ее. Боялась, что не сумеет, что не успеет. Слабели руки и слова немели.

Как-то дернулся, встрепенулся маленький, и почувствовала, что потекла жизнь, разлилась кровь остывшая по тельцу его. Мальчик порозовел, открыл глазки, удивленно глядя на незнакомую тетю.

Обессиленная, села у стола, позвала измученных ожиданием родителей. Первой заскочила мать. Бросилась к сыну, не доверяя своим глазам, прижала к груди и стала неистово его целовать. Отец стоял рядом, глядя счастливыми глазами на свое семейство с такой блаженной улыбкой на лице. Ему тоже хотелось обнять сына. Он все время повторял, глупо улыбаясь,

― Я же говорил, что все будет в порядке, нам помогут. – Обращаясь к Марте. – Мне сон приснился сегодня, что надо искать помощи здесь, на старой мельнице.

Малыш смеялся уже весело, непринужденно тете, протягивая навстречу ручонки, будто старой знакомой. И был похож… страшно подумать, но он был похож, она чувствовала это всем своим естеством, на ее Ваню, только маленького.

И вдруг сообразила, его душа была так чиста и так безгрешна, что после смерти ее вернули на землю. Он жив, ее Ванечка. И мама у него любящая, и отец замечательный, заботливый, добрый. Смотрела на мальчика не в силах отвести взгляд.

―Счастья тебе, дорогой мой человечек. Я безмерно рада, что все так получилось. Сейчас ты вспомнил меня, из своей прошлой жизни. Пройдет совсем мало времени, и ты забудешь все. У тебя сейчас иная судьба. Я знаю, тебе будет хорошо в этой, другой жизни. Придет время, жену себе любящую найдешь. А сейчас, прощай, родной мой. Отпускаю тебя в жизнь новую. Забываю тебя, чтобы не тревожить судьбу счастливую. Храни тебя, Господь, от всех болезней и напастей!

Усталая, провела благодаривших без конца родителей и задумалась. Здесь оставаться больше нечего. Как раньше жить, уже не получится. Да и маленькому мешать не будет. Чем на такой худой славе здесь быть, лучше в город податься. Будет новая жизнь. Будет иная, может, и удачливая судьба. Собираться в дорогу стала. Продала все, что у нее еще было. Поклонилась низехонько провожающим, что пришли, но подступиться бояться. Попросила прощения, если обидела кого, не со зла. И уехала.

***

Марта помолчала, прикрыв ресницами глаза, улыбнулась устало:

–Вот и вся моя жизнь развеселая. Вглядываюсь сегодня в прошлое, а оно мое и, будто, не мое уже. Вспомнила ночки свои шальные, денечки озорные и поняла, что сама кругом во всем виновата. В жизни испокон веков заведено, что после счастья огромного, как правило, всегда беда приходит немалая и приносит с собой боль потерь, тоску глухую, разочарование усталое, горечь душевную, обиду на судьбу, якобы несправедливую…

Марта смотрела невидяще в окно. Повернула голову, усмехнулась мило, – живехонько срядилась и прикатила в город. А здесь тебя повстречала. – Блеснула глазами повеселевшими. – Столько печали в прошлом посеяно. Ну и пусть! Не к чему ворошить эту давнюю грусть. Авось, уже не обойдет меня больше сторонкой дальнею счастье мое неприкаянное. Время быстро летит. Вот уже сегодня другой кавалер у меня в гостях.– Легонько положила руку на его ладонь, – уже ему душа моя подарит солнца луч ночкой темною, ночкой жаркой. Уже теперь в наших встречах, как в хорошем напитке, перемешается все: сладость встреч, и горечь расставаний, стыдливость слов и нежность прикасаний. Ты как?

― Я?.. я всегда…– затряс забавно головой, – то есть, – растерялся от неожиданности такой, – совсем уже готовый. Очень даже не против!

Улыбнулась ему мягко, словно дитяти малому. Легонько потрепала по щеке ладонью. Склонила голову себе на локоть, что-то сонно еще проворковала и уснула, спокойно, мирно, что ребенок. А он боялся дыханием своим ее сон спугнуть, страшился прикрыть глаза. Ему казалось, что задремлет и пропадет видение прекрасное.

Сейчас она принадлежала ему неподдельно и навсегда. И никто уже теперь не отберет, не выдернет из его объятий. От самой этой мысли боязливой, несмелой, тихого биения ее сердца и такой беспомощной нежности мягкой руки, что схоронилась в его крепкой ладони, наполнился взрывным и ошеломляющим, как терпкое вино, ощущением счастья!

***

Румяный, улыбчивый рассвет зарею алою расплескался на полнеба. Заметались птицы беспокойные. Глаза невольно начали слипаться. Сон прихотливый, назойливый неумолимо завлекал в дрему, ласковую, что мать и затейливую, что сказка. Сквозь полуприкрытые веки споткнулся взглядом о тень причудливую. Первые лучи солнца выхватили из призрачной полутьмы фигуру женскую. На голове волосы убраны замысловато, густо утыканы бриллиантовыми заколками. Непристойная откровенность пышного, расшитого золотом платья, почти обнаженная высокая грудь, темные, бездонные глаза, умоляющие о помощи, и загадочная полуулыбка, что удерживала его взгляд, заставляя любоваться этим чудесным видением.