– Какая тётя Люба? Соседка?
– Не-е. Там соседей нету. Дедушкин дом совсем один стоит в поле, вокруг дома старый забор и деревья до самого неба. Тётя Люба живёт далеко, аж в селе и доит коров. Жорж сказал, что она спрыгнула со скамейки прямо в замуж. Он с ней в школе учился, и они пели песни в концертах.
– А-а, знаю, рассказывал, когда возил меня к родителям знакомиться. Я была на том хуторе до войны, – мама отстранила меня и с хитринкой заглянула мне в глаза. – А ты что там за концерты устраивала на пересадках?
– Откудова ты знаешь? – застеснялась я.
– Жорж мне зубы заговаривал, когда привёз тебя. Я сильно его ругала. А он всё хвалил тебя, что ты самостоятельная, что уже можешь на кусок хлеба заработать, не пропадёшь. Сказал, что у тебя есть талант, и ты наверняка в артистки пойдёшь. Спой-ка мне, что ты там ему пела. Стань подальше и спой.
Я отошла на середину комнаты, выставила вперёд ногу, подняла над собой руки и только хотела запеть про голубой шар, как в горле запершило, и я закашлялась.
– Не-а, у меня счас не получится, – откашлявшись, сказала маме. На самом деле я очень застеснялась, и нос у меня как назло зачесался, – И никакой артисткой я не буду. Я лучше буду поваром. Всегда будет вкусное кушанье, и буду кушать, сколько захочу.
– Бедная ты моя курнопелечка, наголодалась в катакомбах. Давай мы сейчас попьём чаю с оладушками, что остались от Жоры-обжоры. И твои конфеты ещё есть. Я к ним не притронулась, тебя ждала.
Весь следующий день я прожила в нетерпении. Слишком длинный получился день. За окном не переставая лил дождь. Я ждала, что в окно постучит почтальон с телеграммой от Бабуни, но в стёкла ветками клёна стучался только ветер.
Телеграмма пришла через месяц, и не домой, а на театр маме. Ну почему Бабуня не смогла приехать раньше? Тогда бы не случилось тех двух страшных, позорных происшествий.
СЕКРЕТ
К началу учебного года приехала из деревни Жанна, дочка Лидии Аксентьевны. Она показалась мне невероятно красивой. Высокая, голубые глаза и светлые локоны до плеч. На ней была синяя бархатная юбка и вязаная из белой пушистой шерсти кофта. Я сразу в неё влюбилась. Печально было, что она целыми днями пропадала в институте. По утрам, когда Жанна умывалась в кухне, я обязательно выходила с ней поздороваться. Она улыбалась мне, тёрла полотенцем своё красивое лицо, забирала с полочки малюсенькие часики на тоненькой золотой цепочке и, взглянув на них, хмурилась. "Ой, бегу, бегу, а то опоздаю", – застёгивала цепочку на запястье и исчезала в своей комнате. Через минуту выбегала, застёгивая на ходу портфель. Лидия Аксентьевна уходила в институт, как она выражалась, "ни свет, ни заря". Заводила дочке будильник. Но Жанна любила поваляться в постели и вставала не сразу. Спешила, как угорелая. А я стояла посреди кухни и пыталась привлечь её внимание. Выбегая на улицу, Жанна посылала мне воздушный поцелуй. Этот момент мне очень нравился. Потом вставала мама и так же впопыхах собиралась на репетицию. В дождливую погоду мама не брала меня в театр. Мои ботиночки совсем износились, выглядели ужасно и стали тесными; ноги за лето сильно выросли. Мама стеснялась в таких старых ботинках вести меня в театр.
И вот в один злосчастный день я осталась в доме одна. Игрушки надоели. Скучала. Бродила по комнате, по коридору, по кухне в поисках какого-нибудь нового развлечения. Мой взгляд остановился на полочке, висящей над умывальником. Там виднелось множество мелких предметов. Залезла на табуретку, стоящую под полкой, и сразу увидела их. Это была моя мечта – подержать в руках, разглядеть вблизи эту прелесть, прильнуть к ним ушком и услышать тиканье этого непонятного для меня механизма. Я осторожно, чтоб не уронить, взяла часики, слезла с табуретки и пошла к себе в комнату. Долго, очень долго я всматривалась в эту сияющую золотом красоту. Часики были малюсенькими, но приятно тяжелили руку. Две стрелочки чёрненькие, ажурные. А третья красная прыгала в такт с тиканьем по перламутровому полю циферблата. Цифры на циферблате, как я теперь понимаю, были римские. Я сжала часики в кулачке, прижала к груди и поняла – не смогу с ними расстаться ни за что и никогда. Это моя любимая, тайная вещь, нужно её хорошенько спрятать. Мысль пришла мгновенно – нужно закопать «секрет»! Я стала собираться.
До сих пор в мельчайших подробностях помню, как в Одессе мы с девчонками прятали на развалке друг от друга свои «секреты». Тайно выкапывали в укромном местечке ямку, дно которой выстилали фантиком от конфет или красивой тряпочкой, а лучше всего фольгой. Потом укладывался сам «секрет» – разноцветные стёклышки, бусинки, пуговички, гаечки, осколки фарфоровой посуды, малюсенькие ключики. Сверху ямка укрывалась куском прозрачного стекла и засыпалась землёй. Если какая-нибудь девчонка обнаруживала чужой «секрет», она присваивала его и перепрятывала. Хозяйка «секрета» очень переживала и с утроенной силой пускалась на поиски чужого «секрета».
В пустой коробке от конфет я взяла, разглаженные ногтями, кусочки разноцветной фольги. Синяя, малиновая и золотая! Это богатство я приберегала на зависть девчонкам одесского двора. Вот пригодилась! Теперь надо найти кусок стекла. Натянула ботинки, бундечку и пошла во двор искать хорошее место для клада.
Накрапывал дождь. Трава и земля были мокрые и холодные. Этот противный дождь лил, не переставая уже много дней. Высокая трава у забора пожелтела и поредела. Нужно спешить, пока мама не пришла с репетиции. Но где же взять стекло? Я обошла весь двор вокруг дома, заглянула под крыльцо и, какое счастье, увидела там, в глубине, под верандой огромную раму со стеклом, покрытым пылью и паутиной. Решила его разбить. Подходящего камня во дворе не нашлось, попадались совсем мелкие, ими не разобьёшь! И вдруг вспомнила – в тёмном коридоре стоит бочка, а на бочке лежит большой, круглый камень, величиной с мою голову, тяжёлый. Я поднатужилась, притащила камень к крыльцу, легла на живот и, перекатывая его вперёд, как мяч, доползла до рамы. Кое-как перевалила камень через раму на стекло. Стекло не разбилось! Вот бы как-то приподнять камень и кинуть на стекло. Для этого нужно привстать, а высоты не хватает, голова упирается в пол веранды. Несколько раз я переваливала камень через раму. Наконец, стекло не выдержало и хрустнуло. Выбрав подходящий кусок стекла, я вылезла из-под веранды во двор и направилась к зарослям травы. Но тут услыхала мамин голос:
– Ветуня, ты что тут делаешь под дождём? Простудишься! Бегом домой!
Я застыла, спрятала за спиной стекло и медленно потопала к маме. По дороге я тихонько сбросила его в траву.
– Господи, на кого ты похожа! Откуда эта грязь, паутина в голове? Лицо всё в земле! А пальто! Как же мы пойдём встречать бабушку? У меня нет времени на стирку, да и не высохнет ничего в такой сырости! – мама тащила меня за воротник в дом и плаксиво ворчала.
Я, спотыкаясь, шла рядом с мамой и боялась только одного – только бы часики не выпали из кармашка фартука, так как мама сильно дёргала меня. Больше всего маму расстроило то, что бундечку нельзя будет постирать. На дворе уже осень, дожди и холода не за горами.
– Умывайся, поешь и в угол. Ты наказана. Будешь стоять в углу до моего прихода со спектакля!
Я была согласна на всё. Безропотно умылась, даже с удовольствием поела горячего супа и спокойно встала в угол. Мама не сказала мне больше ни слова. Легла отдыхать перед спектаклем.
Когда мама ушла в театр, я вышла из угла, надела влажную бундечку и побежала во двор. Место я выбрала удачно, как раз между забором и густым кустом сирени. Только вот ямка пальцами никак не копалась. Земля хоть и мокрая, но твёрдая. А лопатки у меня не было. Тогда я сбегала за ложкой и дело пошло веселей. Выкопав ямку поглубже, я устелила дно разноцветной фольгой. На фольгу уложила часики, предварительно поцеловав их. Сверху накрыла стеклом и присыпала его землёй так, чтоб получилось круглое окошко. Потом долго и с удовольствием любовалась таким богатым и красивым «секретом». Ни у кого и никогда такого не было и не будет! Как жаль, что Нилка не увидит! А расскажу, не поверит даже.
Стало быстро темнеть. Я залепила мокрой землёй окошко секрета и усталая, но счастливая пошла домой снова стоять в углу.
Скандал начался в воскресенье. Мама ушла на утренний спектакль. Меня с собой не взяла из-за мокрой и грязной бундечки. А я и не очень-то переживала, так как предвкушала свидание с моим тайным кладом. Высунув нос в коридор, я услышала приглушённые рыдания Жанны и громкие нотации Лидии Аксентьевны, доносящиеся из их комнаты. Они искали часики. Я никак не решалась выйти из нашей комнаты, боясь встречи с Жанной. Мне казалось, она сразу всё поймёт и отберёт часики. Так и просидела, затаившись, в комнате.
Когда мама пришла со спектакля, её позвала к себе Лидия Аксентьевна и о чём-то долго с ней говорила. Я догадывалась, о чём. Жанна подозревала меня. Потом мама вошла в нашу комнату, молча села напротив и сказала строго и спокойно:
– Смотри мне в глаза, – я опустила голову, но мама взяла мой подбородок и подняла его так высоко, что у меня заныла шея. – Честный человек всегда смотрит прямо в глаза, потому что честному человеку скрывать нечего. В глазах всё написано. Ну, смотри мне в глаза.
Я не верила, что в моих глазах что-то написано и посмотрела на маму. Она просто впилась взглядом в мои глаза и долго-долго смотрела в них. Потом резко поднялась и сказала строгим тоном:
– Ты сейчас возьмёшь часы и отнесёшь их Жанне.
– Я не брала их! – с обидой выкрикнула я.
– Да? А в твоих глазах написано, что взяла. Не могут же глаза ребёнка врать. Учёные это доказали точно.
Я была в ужасе. Значит действительно в моих глазах написана правда и скрывать бесполезно, раз учёные доказали. Что же делать? Если я признаюсь, Жанна никогда больше не пошлёт мне воздушный поцелуй и не прочтёт обещанную сказку Пушкина.
– Это не я! Не я…
– А кто же? Больше не кому, – мама опять пристально посмотрела на меня.
– Она… девочка приходила ко мне играть… наверно она взяла… – зашептала я себе под нос, боясь поднять на маму глаза, в которых уже наверняка написано, что я опять вру.
– А как её зовут?
– Её зовут … Люда… вот.
– Люда, ясно. А где эта Люда живёт, ты знаешь?
– Кажется на той стороне улицы… Через дорогу…
– Ты была у неё дома? – допытывалась мама, и мне пришлось придумывать новую ложь.
Но мама уже не заглядывала мне в глаза. Она надевала пальто.
– Одевайся быстрей, у меня мало времени, вечером спектакль. Заберём часы, и ты отнесёшь их Жанне.
– Я не была у неё дома. Я только видела, что она пошла в ту сторону… – я показала пальцем направо, когда мы вышли за калитку.
– Будем искать… Часы нужно найти. Жанне их подарил папа за отличный аттестат. Он погиб на войне. Ты понимаешь, что это не просто часики. Это память о любимом папе – герое.
До самого вечера мы ходили с мамой по всем дворам нашей улицы. Стучались в двери и окна. Выспрашивали у людей про девочку Люду. Я очень хорошо описала маме её внешность. Она была точной копией Нилки – по росту как я, серые глаза, две косички с розовыми лентами, на лбу и висках симпатичные кудряшки, красные лакированные туфельки и голубое пальтишко с беленьким пушистым воротником. Но такая девочка на нашей улице не проживала.
– Завтра пойдём к следователю, он быстро отыщет эту Люду, – сказала мама и ушла в театр.
Я слыхала, что следователь это самый страшный милиционер, которого все люди боятся. Даже Бабуня боялась, что к нам придёт следователь и выгонит нас из квартиры на улицу. Значит, всё пропало. Следователь сразу узнает, что никакой девочки с кудряшками не существует. Даже искать не станет. Посмотрит мне в глаза и потребует, чтоб я отдала часики. Я забилась в угол дивана и с головой укрылась одеялом. Захотелось очутиться в Бабуниных объятьях, уткнуться носом в её тёплую, мягкую грудь и никого не видеть.
Стемнело. Вдруг я резко откинула одеяло, спрыгнула с дивана и, не одеваясь, побежала во двор. Дождь больно хлестал по спине, будто наказывая меня. Ветер задирал платье, сбивал с ног, подталкивая к тайному месту «секрета», который я успела неизвестно когда возненавидеть. В темноте я нащупала стекло, отшвырнула его подальше, схватила мокрыми руками часики, прижала их к груди и побежала к себе в комнату. Прикрыв дверь, долго стояла в темноте, не решаясь на последний шаг, на тот поступок, который окончательно созрел в моей голове, пока я разрушала свой «секрет».
– Жанна! – громко крикнула я в щель приоткрытой двери.
Каждый вечер, как только стемнеет, я звала Жанну зажечь керосиновую лампу. Мама не разрешала пользоваться спичками и попросила Жанну, чтоб зажигала лампу она.
– Ну что ты тут в темноте стоишь? Лампу зажечь? Давай спички, – Жанна осторожно стала шарить по столу, чтоб найти спички и лампу.
– Подожди… – я нащупала в темноте Жаннину руку и сунула в неё часики.
– Что это? – не сразу поняла Жанна. – А почему ты такая мокрая, с тебя прямо течёт, – Жанна, не обратив внимания на часики, ощупывала мою мокрую голову, плечи, спину. Потом зажгла лампу. Когда она закрыла стеклом фитиль, и в комнате стало светло, я увидела часики, лежащие на краю стола.
– Возьми с-свои час-сики… – я дрожала так, что не складывались слова.
– Да подожди ты с часиками! – крикнула Жанна и стала стаскивать с меня намокшее байковое платье, – Где полотенце? Ты просто ледяная!
Сняв с гвоздя большое махровое полотенце, Жанна закутала меня с головой и стала сильно тереть мою спину.
Потом в комнате Лидии Аксентьевны я пила горячий чай, заваренный сухой малиной. Опустив голову в чашку, чтоб не смотреть Жанне в глаза, я рассказывала, как взяла часики в кухне на полочке, про клад и ещё про то, как мы с мамой искали девочку Люду. То ли от стыда, то ли от лечебного чая мои щёки пылали. В чашку капали слёзы. А Лидия Аксентьевна и Жанна хвалили меня за то, что я нашла в себе смелость и призналась. Правда, я ничего не сказала про следователя, страх перед которым заставил меня вернуть часики Жанне.
Жанна довольная, что драгоценный папин подарок нашёлся, даже отвела меня в нашу комнату, уложила спать и на прощанье послала мне воздушный поцелуй.
Засыпала я легко и даже радостно. До меня дошёл смысл маминого выражения – "как камень с плеча свалился". Теперь я не буду заглядывать ей за спину, чтоб увидеть тот камень…, который превратился в огромную жёлтую бабочку… Она появилась из-за моего плеча… вылетела в раскрытое окно… а я, даже не открывая глаз, наблюдала, как она порхала и порхала, не решаясь сесть на какой-нибудь цветок… наконец она смирилась и опустилась на ромашку… какая-то малышка сорвала ромашку и поцеловала её… а бабочка полетела себе дальше.
Утром мама даже не вспомнила ни про девочку Люду, ни про следователя. За завтраком разговор шёл в основном про Бабунин приезд. Нужно тщательно прибраться, вытереть везде пыль, помыть полы.
Между окном и диваном, где я обычно стояла в углу за свои провинности, решила устроить детскую комнатку. Туда снесла все игрушки. В центр посадила Тамилу. Вокруг неё рассадила зайчика, медвежонка, резиновую уточку, красного петушка и неваляшку. У стеночки поставила печечку, на неё две кастрюльки. Стол соорудила из обувной коробки, на неё положила другую коробку от конфет, а на ней расставила посудку. Мне так хотелось похвастаться перед Бабуней моими новыми игрушками! А ещё больше хотелось сделать что-нибудь такое… взрослое, чтоб Бабуня увидела, как я выросла и поумнела.
И как только могла прийти мне в голову эта, как выразилась потом мама, идиотская мысль? Но я точно знала, что керосин лучше всякой воды отмывает грязь. Бабуня обожала керосин. Когда она приносила какую-нибудь старую вещь с развалок, то обязательно протирала керосином. Говорила: " Карасин это жисть! Он унистожает инфекцию". И я решила вымыть пол в нашей комнате керосином. Тогда Бабуня точно увидит, что я уже большая и умная.
МЫТЬЁ ПОЛОВ
В кухне под столом я давно приметила жестяное ведро с керосином, закрытое белой эмалированной крышкой. Стол занимал почти всю кухню. Он тянулся вдоль широченного окна, выходящего на веранду. Этим столом никто не пользовался. Чего только не было на нём и под ним! Многие вещи я видела впервые. Ломала голову над ржавыми железяками, не понимая их предназначения. Часами ползала под столом, когда оставалась одна в доме. Ведро с керосином находилось в самом углу. Так что пришлось потрудиться, чтоб вытащить его, не разлив керосин. Хорошо, что керосина было всего полведра. Тряпок под столом нашлось тоже достаточно. Они лежали в большом фанерном ящике от посылок.
Гладкий пол, крашенный коричневой масляной краской, мылся легко. А вот тряпка оказалась старой шёлковой блузкой и никак не хотела выкручиваться. Керосин расползался по полу маленькими радужными лужицами и совсем не впитывался в блузку. Тогда я опять полезла под кухонный стол, чтоб найти тряпку получше. Нашёлся большой ситцевый платок в красных и синих цветах. Даже хорошо получилось – блузкой мыла, а платком подтирала.
– Боже мой, что ты наделала? Что ты разлила? Чем это воняет? – орала мама на весь дом, стоя на пороге с вытаращенными глазами.
– Так карасином же ж. Я пол мою. Бабуня ж приедет… – улыбаясь, объяснила я маме в надежде, что она похвалит меня.
– Кто ж это керосином пол моет? Где ты его взяла?
– Под столом в кухне был… – я уже понимала, что наказания не избежать.
Мама пулей выскочила в кухню и вернулась с веником. Схватила меня за волосы, сунула мою голову между своих колен, крепко зажала и стала изо всех сил бить толстой ручкой веника по моей попке. Такой боли я не испытывала никогда. Но страшнее боли давила горло обида.
– Мамочка, не бей меня! Я же для Бабуни мыла хату! Я же сильно маленькая, мне ж больно! – умоляла я маму.
– А мне не больно от того, что у меня такая дочка? Я никогда не расплачусь за этот керосин! А вдруг пожар! Керосин загорается мгновенно! Хулиганка! Нужно было сразу тебя в приют отдать! – каждое мамино слово подтверждалось сильным ударом веника. А я вырывалась и, захлёбываясь рыданиями, просила её не бить меня.
– Очухайся, мамочка! Никакая я не фулюганка! Я сама пойду в приют, только не бей, а то я совсем не захочу жить. Перестань! Я уже очень хочу в приют, пусти!
Мама изо всех сил швырнула меня в мой угол. Игрушки разлетелись. Тамила, отлетев на середину комнаты, жалобно вскрикнула – "ма…". Второго слога не последовало. Голова куклы отделилась от туловища и покатилась к буржуйке.
– Будешь стоять на коленях до самого утра. А утром сдам тебя в приют. Бабуню ты не увидишь ни-ко-гда! Мало того, что ты оказалась воровкой, так ещё и хулиганство? Нет! Я не вынесу такого позора! Я разрыв сердца получу с тобой. Носом в угол! На колени! И чтоб не шевелилась! – прошипела мама и вышла из комнаты.
Я встала на колени носом в угол, и тут же меня стало корёжить от зуда в суставах рук и ног. Всхлипы рыданий не давали возможности что-нибудь сказать.
– Ба-ба-бу-не-ечка! Зо-о-лотко-о! Где же ты? Я-а умру-у бе-ез те-ебя! я-а хо-о-чу-у к те-е-бе. Ма-ама ме-еня не-е лю-юу-бит! Я-а зде-есь все-егда пло-охая… Ни-икто ме-еня не-е жа-а-ле-ет, – кричала я куда-то в потолок вытягивая шею и руки.
– Артистка, прекрати орать! Ты мне ещё будешь тут инсценировки разыгрывать? Мало получила? Ещё хочешь? – приговаривала мама, отмывая пол от керосина намыленной половой тряпкой.
Может со мной случился обморок. А может я просто уснула в изнеможении. Не помню. Когда проснулась, то обнаружила себя сидящую в углу, уткнувшись головой в стенку и дрожащую от холода. На столе горела лампа. Значит уже вечер. Керосином воняло уже не очень сильно. Оба окна распахнуты настежь. Мамы не было, ушла на спектакль. Захотелось встать, но боялась нарушить приказ мамы – "стоять на коленях в углу до утра". Решила навести порядок в своём углу, ползая на коленях. Все игрушки разбросаны, а моя красавица Тамила обезглавлена. Приставив голову Тамилы к её туловищу я пыталась соединить их. Прижала хорошенько, но почувствовала сильную боль в ладошках. В тусклом освещении лампы, я разглядела на красной коже ладошек и между пальчиков много волдырей. Больше я не смогла взять в руки ничего. Но что-то, более ужасное и неотвратимое мучило меня со страшной силой.
"Что это? Что это засело внизу живота под пупком и тревожно тукает изнутри, не даёт спокойно сидеть в этом тёмном закутке?" – думала я, не понимая, что кроме физической боли есть ещё другая, более невыносимая адская боль, которую не помажешь мазью или зелёнкой. От этой боли можно избавиться только одним способом – любовью. "Бабуня! – мысль, будто спичка, чиркнула в темноте, когда зажигаешь в сумерках керосиновую лампу. – Бабунечка моя родная! Мама сказала, что я никогда тебя больше не увижу! Что завтра сдаст меня в приют! – и тут я просто распсиховалась, – Не-ет, мамочка, брешешь! Ты не знаешь мою Бабунечку! Бабуня не бросит меня никогда! Она же говорила, что из-под земли меня достанет, если я пропаду! Так что нечего, мамочка, юрынду выдумывать! Не хочешь очухиваться и полюбить меня, тогда не будет у тебя больше дочки! Ну и пусть".
Эти мысли, как отмщение злой маме, немного успокоили меня. Нашла под вешалкой бундечку, укрылась ею с головой, и, уткнувшись в угол, забылась то ли сном, то ли тем состоянием организма, когда уже всё безразлично.
Очнулась от маминых поцелуев и её мокрых щёк, прижимавшихся к моему лицу.
– Прости меня, доця, прости Веточка! Я неправа, я не должна была так…
Мама несла меня из угла в мою кроватку, целовала, плакала и причитала:
– Это всё проклятый театр! Я так устала! Света божьего не вижу из-за него! Я не вижу тебя совсем! Ты всегда одна! Моя бедная, одинокая донэчка! Я сама во всём виновата! Еле спектакль доиграла. Голос не звучал! Только о тебе думала. Брошу! Всё брошу к чёртовой матери… И этот театр… и этот ужасный город… – мама уложила меня под одеяло и прилегла рядышком на мою кроватку, гладила моё лицо, голову, грудь.
А я лежала на подушке с закрытыми глазами. То ли притворялась спящей, то ли действительно спала. Боялась проснуться и обнаружить совсем другую маму, не ту, что снится мне сейчас. А мама тормошила меня, гладила по голове и целовала.
– Ты моя любимая доцюра! Курнопелечка родненькая! Прости меня, дуру проклятую. Я никогда пальцем тебя не трону! Хочешь, давай спать вместе на диване?
– Как с Бабуней? – я подскочила с подушки – моё самое любимое желание – спать с мамой, как с Бабуней, крепко прижавшись друг к другу.
– Да, Веточка моя! Теперь я всегда буду баюкать, люлькать тебя, как Бабуня. Вы мои самые дорогие существа на свете! Вы так настрадались, намучились в проклятой оккупации! А я, неблагодарная! Всё, всё! Теперь будет всё по-другому!
Мама перенесла меня вместе с подушкой на диван, уложила к стеночке и стала раздеваться.
– И ничего мы не намучились… Мы даже очень хорошо жили с Бабуней. Всегда было что кушать. У неё тоненький голос. На киркосках меня таскала, когда мы долго ходили и у меня заболевали ножки. Утешивала меня и пела – " Я ж тэбэ, рыбонько, аж до хатыночки сам на руках виднесу". Не то, что ты всё время репетироваешь – "Виють витры, виють буйни, аж дэрэва гнуться". И ещё страшное – " за туманом ничого нэ выдно". Я сильно боюсь, когда ты так поёшь. А Бабуня даже кости мне чухала всегда, всегда, – я изо всех сил защищала Бабуню, чтоб мама не думала, что мне с Бабуней было плохо.
– Какие ещё кости? – удивилась мама.
– Ну, какие, какие? Об-нак-на-венные, внутри коленков и локтей. И ещё тут вот в плечиках, и в запястиях. – я вытянула руки, чтоб показать маме, где запястья.
Мама в ужасе уставилась на мои руки.
– Что это? – она разглядела на моих красных руках белые волдыри.
– Пузыри! Надулись и сильно больно болят, – я тоже посмотрела на свои руки и увидела, что они ещё больше покраснели и даже набухли.
– Боже мой, что ж ты молчала? Это ожёг! Это всё керосин… На нежную детскую кожу… Это я виновата! Нужно было сразу отмывать руки от керосина! А я тебя в угол… Теперь всё! Раны будут! Не дай бог ещё инфекция! – мама в отчаянье бегала по комнате, заламывала руки, кричала.
На её крик прибежали сонные Жанна и Лидия Аксентьевна. Мама им всё выложила – про керосин и про мытьё полов. Лидия Аксентьевна сказала, что я "это тридцать три несчастья", что меня ни в коем случае нельзя оставлять одну, что нужно определить меня в детский сад. А то мало ли чего я "удумаю"… Заставила Жанну принести свечку, иголку и малюсенькую бутылочку с марганцовкой из аптечки. Зажгла свечку, подержала над ней иголку и проколола все волдыри на моих руках. Из волдырей вытекала вода. Было страшно, но совсем не больно. В стакане развела марганцовку ярко-розового цвета и, промыв мои ладошки, велела держать их "навесу", чтоб просыхали. Утром процедуру нужно повторить. Мама со слезами благодарила хозяйку и Жанну. Уходя, Жанна задержалась у двери и послала мне воздушный поцелуй.
ПРИЕЗД БАБУНИ
Долгожданный день настал. Мы с мамой стоим на перроне под зонтиком, взятым у Лидии Аксентьевны. Ждём поезд. В нём едет ко мне Бабуня! Хлещет дождь по зонтику. Конечно же, все мои кости чешутся. Я потихоньку, чтоб мама не заметила, кручу запястьями и лодыжками. «Нервичаю». Вдруг Бабуня опять опоздает на поезд и не приедет… Ладошки мои обмотаны чистым бинтом. Лидия Аксентьевна обмотала мои руки бинтом после того, как помазала вонючей мазью. Ругала меня, что я не соблюдаю гигиену и не берегу руки от грязи – "вот и загноились". Теперь не известно, сколько времени ещё надо лечить. А мама оправдывалась, что у неё нет никакой возможности меня контролировать… Вот приедет Бабуня и вылечит мои ручки.
На перроне собралось много народу. Все смотрели в сторону подходящего поезда, издалека посылающего нам приветственные гудки. Вот появилась морда паровоза в белом облаке пара и медленно проползла мимо нас: – Чух – чух, чух – чух, чух – чух. Напоследок паровоз со свистом чухнул, с грохотом дёрнулся, выпустил из трубы последнее облако и остановился. Люди стали бегать по перрону, выкрикивали разные имена, натыкались друг на друга. Я и мама стояли, как вкопанные. Мы не знали, в каком вагоне Бабуня. Зыркали глазами то вправо, то влево.
Перрон быстро опустел. Бабуни нигде не было – ни справа, ни слева. Только в самом конце перрона, у последнего вагона стоял какой-то дядька в брезентовом плаще с капюшоном и с мешком в руках. Все, абсолютно все мои надежды рухнули. Я этого не перенесу! А дядька постепенно приближался, хлюпая по лужам огромными кирзовыми сапогами.
– Лидочка, Ветонька… – послышался тоненький голосок из-под капюшона дядьки, вплотную приблизившегося к нам, – Вы шо ж, з глузду съехали, совсем не узнаёте мине? – дядька стянул с головы капюшон и превратился в мою Бабуню.
По волосам и лицу Бабуни потекли ручьи от дождя, затекали на морщинистую шейку и утекали под плащ… Я смотрела на самое любимое лицо, в самые добрые глаза и не понимала, то ли она плачет, то ли смеётся…
– Бабуня! Ты! Ты! Приехала! Я жду тебя, а ты… не едешь и не едешь! Я не могу без тебя… без тебя со мной одно горе, – я уткнулась в мокрый, жёсткий брезент её плаща, билась в него забинтованными кулачками и кричала слова… слова радости, и упрёка, счастья и перенесённого детского горя от долгой разлуки.
Со мной случилась истерика. Мама с Бабуней никак не могли успокоить меня. Утешали по-всякому. Утихла я только в объятиях Бабуни, когда мы в помещении вокзала уселись на скамейку. Бабуня сняла плащ, взяла меня на колени, прижала к своим необъятным сиськам и, покачивая, запела тонюсеньким голоском – "Нич яка мисячна, ясная, зоряна, выдно хоч голкы збырай".
– Мамочка, что за маскарад? Почему ты так одета? Почему мешок? Неужели нет какого-нибудь чемодана? Как мы могли тебя узнать? – пытала мама Бабуню по дороге домой.
– Так пальта ж у мине нема. А батькин бушлат у мокру погоду набухнеть так, шо за год нэ высохнэ. У нас тоже погода, як у вас. А эту амуницию мине на работе выдали. Я ж теперь в охране на винном заводе сторожем устроилась.
– А где этот винный завод находится?
– Та чёрт ёго знае, а склады они устроили по подвалам у всей Одессе. У нашем дворе тоже есть такой склад. Оказывается, шо под нашими домами большие подвалы. Туда завод поместил богато бочек с молдавским вином ещё до войны. И замуровали усе входы у те подвалы. Теперь они там розлывають вино по бутылкам. А после – у магазины. Вот я и устроилась сторожить пустые бочки. Они их складывають на нашей развалке. Вывезли с тудова увесь мусор, хлам, камни. Прошлись трактором, разравняли и стали таскать туды пустые бочки з подвалов. Знаешь, почему меня отпустили с работы? А потому что молдаване те бочки увезли, а пустых ше нэ накопилось. Сказали, шо с недельку бочек не будеть. Вот я и поехала мою внученьку родненькую побачить. Дуже я скучаю за нэю, – Бабуня стиснула мою ручку до боли, но я даже не пискнула.
– Мамочка, бросай ты эту работу, приезжай ко мне! Я не справляюсь с Ветуней. Целыми днями в театре. Она предоставлена сама себе. Я боюсь за неё. Она такое вытворяет… В театр её брать не могу. Стыдно. Она плохо одета, плохо воспитана… Зарплату задерживают. Еле на еду хватает. А меня уже знает весь город…
– Ну и шо, Лидочка? Ше одын иждивенец тебе на шею? Всё равно мине работать надо – пенсию зарабатывать. У меня ж увесь стаж пропав из-за этой войны.
– Почему пропал? Ты ж столько лет вкалывала в порту…
– Да… укалывала-укалывала, а трудовая ж осталась в порту. Може немцы унистожили со всеми документами, чи румины пожгли, когда тикакалы… Так говорять. А шоб восстановить стаж, нужно шукать двух свидетелей, шо работали у нашем цеху. Вот як закончится война, власти наведуть порадок, то може и найдутся какие-то свидетели. А самое главное, мине выдали продуктовые карточки. Я такая радая була, як их получила!
Дома я с нетерпением ждала, когда мама уйдёт на вечерний спектакль. Мне хотелось, чтоб Бабуня принадлежала целиком мне. За обедом они говорили о скучных вещах – о каком-то заявлении, о разводе с Жоржем, который скоро состоится в суде. Я сидела на табуретке, склонив голову Бабуне на колени, и снизу любовалась родным лицом.
– Ничого, Лидочка! Тилькы б немцы не вернулись! Жисть увойдёть у своё русло и усё выровняется. И дытына выровняется.
Вдруг Бабуня вскочила и закричала, ударив себя по лбу:
– Ой! Та шо ж я така скажена дура! Я ж вам гостыньця привезла! – Бабуня развязала мокрый мешок и вытащила из него голубое детское пальтишко с белым кроличьим воротничком и синими перламутровыми пуговицами.
Мы с мамой раскрыли рты и застыли. Бабуня, как фокусник, красивым жестом расстелила пальтишко на диване. Потом она извлекла из мешка маленькие валеночки из белого пушистого войлока и поставила их на пол под пальтишко. И наконец, в её руках появилась шапочка, связанная из белого пуха с длинными ушками, на концах которых болтались пуховые помпоны.