– Ты пила уже когда-нибудь молоко? – удивлённо спросил Жорж, когда я отстранила рукой банку.
– Да, Бабуня дала нам с мамой в дорогу, когда мы ехали в Кировоград. Целую бутылку купила на Привозе. И Лидия Аксентьевна два раза приносила с базара и угощала меня, с пряниками.
– Это хозяйка ваша?
– Мы у неё живём. Она всегда меня угощает чем-нибудь вкусненьким. Говорит, что я несчастный ребёнок, столько пережила. А я ничего не переживала. Я ж просто жила себе и жила. Мы с Бабуней очень хорошо жили. Мне лучше нравится жить с Бабуней, чем с мамой.
– Почему?
–Потому что мама «читает мне нотации», а Бабуня не читает. И не заставляет держать руки по швам. И не смотрит мне строго в глаза.
Жорж пил молоко и внимательно смотрел на меня. Допив, поставил банку в траву.
– Значит, ты была счастливая во время войны в Одессе?
– Ого, какая счастливая! Я хочу, чтоб всегда была война, чтоб она не кончалась! – почти крикнула я. – Тогда мы опять будем жить с Бабуней. И она будет чесать мне спинку, когда я засыпаю.
– Пойдём, доченька, отдадим тёте Любе банку и в путь. А то, кажется, дождик намечается.
Мы поблагодарили тётю Любу. Жорж пообещал, что на обратном пути обязательно заглянет к ней на ферму, и они вспомнят молодость. Когда мы немного отошли, тётя Люба догнала нас и дала Жоржу мешок.
– Покрой банку. На всякий случай, вдруг встретите кого. А дождь начнётся, дочку накроешь. Чай, дорогу не забыл?
Вышли мы на пыльную дорогу. С обеих сторон поля, на которых паслись тощие, грязные коровы. А впереди простор и никакого хутора не видно, только голубое небо и солнышко в глаза. По небу плыли серые облака в ту же сторону, куда мы шли.
– А почему тот дядька пьяный и тётя Люба всё время про чай говорят? А чая никакого у них нету. Они шо, дурные?
– Даже не знаю, как тебе это объяснить, доченька, – смутился Жорж, – В русском языке это вроде как присказка. Словечко такое… Я бы сказал слово – "наверно". Ну, к примеру – ты наверно спать хочешь. А русские люди говорят – ты чай спать хочешь. Или – ты чай знаешь. А иногда они вставляют слово "поди". Ты, поди, устал, или ты, поди, замешкался.
– Замешкался? Как это? Замешал что-то…? – я пыталась понять незнакомое слово и заменить его знакомым.
– Нет. Замешкался, это значит, немного опоздал. Чем- то отвлёкся или задержался где-то. Помешало что-то. Понятно?
– Поня-а-тно. Чай дисциплина хромает.
– Ничего себе! – вскрикнул Жорж. – Это где ж ты подцепила такое выражение?
– Я не подцепляла. Так говорит Лидия Аксентьевна про своих студентов, которые опаздывают в институт. Вот приеду и скажу ей, что они замешкиваются.
– С тобой не соскучишься! – Жорж хохотал на всё поле, а я была довольна, что рассмешила его.
ГРОЗА
Дорога пошла круто вверх. Идти стало тяжелее. Я, сопя, тащилась за Жоржем. Вскоре подъём кончился и мы оказались на его вершине. Оглянувшись назад, я увидела всю дорогу, по которой мы шли. А вдалеке виднелись маленькие, игрушечные домики Семёновки. Отсюда она показалась мне гораздо красивее, чем когда мы сошли с телеги. Сейчас она вся утопала в зелени, и только серые крыши с кирпичными трубами виднелись среди высоких старых деревьев.
– Доча, видишь там, на горизонте стоит берёза? Смотри! Видишь?
– А горизон – это что? – я посмотрела в сторону, куда Жорж вытянул подбородок.
– Не горизон, а горизон-т. Помнишь, ты сказала в поезде – там кончается земля и начинается небо. Это и есть горизонт. Так видишь большую берёзу? Дерево такое. В Одессе берёзы не растут. Там всё больше акации да каштаны.
– Да, я знаю. Только она, эта берёза, совсем не большая, а малюсенькая.
– Так кажется издалека, а подойдём, увидишь, она высокая и старая. Старше меня. Когда я с хутора ходил в школу и отдыхал под ней, она уже была старая. Она стоит ровно на полпути до Семёновки. Дойдём до неё и тоже отдохнём.
Серые облака, идущие за нами по небу, стали обгонять нас. Они отбрасывали тени на зелёные поля и тени эти медленно плыли по траве, будто огромные прозрачные птицы. С горки видна вся дорога. Слегка изгибаясь, она вела прямо к берёзе.
– Ой, что это там виднеется? – я разглядела в поле странное серое пятно. Оно двигалось по зелёному полю в нашу сторону, то и дело, меняя свои очертания.
– Овечки! – Жорж прищурился, вглядываясь вдаль, – Это же стадо овец. Барашки, знаешь?
– Да, я видела барашка на кубике. Ну, такие кубики с картинками. Азбука называется. Мне Лидия Аксентьевна подарила. Только там был баран с круглыми рогами. А рядом маленький барашек. И буква "б" нарисована.
– Так ты уже знаешь азбуку?
– Не всю, конечно. Арбуз – а, баран – бэ, гусь – гэ. Ещё знаю "сэ" – солнышко, " мэ" – мама. Но лучше бы я на "бэ" Бабуню нарисовала.
С горки казалось, что до берёзы совсем недалеко. Но шли долго. Я устала и натёрла пятки. Ботиночки были великоваты и к тому же "на босу ногу". Хотелось присесть прямо на дорогу, но я терпеливо молчала, поглядывая на темнеющее небо. Облака над нами постепенно сгущались, превращаясь в жуткие, черные тучи. Наша берёза приблизилась, а вдали за ней появилось синее небо, в нём плыли мелкие светлые облака. Они плыли туда, где кончалось небо и начиналась земля. Там они превращались в маленьких серых барашков, сходили на землю и бежали нам навстречу.
– Я знаю, откудова эти барашки. Они спрыгнули с неба. Я сама видела.
– Ух ты, глазастая моя фантазёрка. А я и не заметил, как они спрыгнули.
Вскоре небо над нами превратилось в сплошную черную тучу. Внезапный вихрь с невероятной силой толкнул нас в спину и поднял облако пыли над нашими головами. Стало темно, как ночью. Вдруг небо треснуло и разделилось сверкнувшей молнией на несколько частей. Ещё через мгновение бабахнуло так громко, что я присела от страха. Крупные капли, как горох посыпались с неба на дорогу, на наши головы и спины. Запахло пылью и свежестью. Жорж торопливо накинул мне на голову мешок, сложив его углом в угол. Получился капюшон с длинными полами, закрывающими мою спину и плечи.
– Побежали, доченька! Может, обгоним тучу. До берёзы недалеко, под ней переждём, – Жорж сзади подтолкнул меня чемоданом.
– Не побегу! – с отчаянием выкрикнула я, – У меня пятки болят! Я их натёрла!
Жорж поставил чемодан на землю и быстро развязал шнурки на моих ботинках. Осторожно снял и стал разглядывать мои пятки.
– О, дело плохо. Почему ж ты молчала? Тут такие волдыри. Тебе ботинки жмут.
– Не жмут, а натирают. Они как раз большие. Бабуня на вырост купила на толкучке. Сказала, что с носочками будет в самый раз.
– А что ж ты носочки не надела?
– Забыла.
– Ладно, давай босиком, – он связал ботинки между собой шнурками и повесил их себе через плечо. – Любишь бегать босиком?
– Ага, – облегчённо вздохнула я и побежала по тёплой дороге, ещё не успевшей промокнуть от дождя. – Я всегда бегаю во дворе босиком. Бабуня разрешает. Говорит – ботинок надольше хватит.
Дождь усиливаясь, колошматил по нашим спинам. Дорожная пыль постепенно превращалась в грязь. Я, избавившись от боли, бежала по мягкой тёплой дороге за Жоржем. Ветер подгонял нас сзади, придавая скорость нашему бегу. Иногда я вздрагивала от вспышек молний и грома, но уже почти не боялась. Приподнимая локтем мешок, я подглядывала, далеко ли ещё бежать до берёзы.
Вдруг раздался оглушительный треск! Будто Бабай-великан одним махом разорвал необъятную чёрную простыню в небе над нами! И через секунду всё вокруг осветилось таким ярким светом, что потемнело в глазах. Я ослепла. Темнота и тишина. Только звук ливня, больно хлеставшего сквозь мешок по спине. Не видя ничего перед собой, я упала на колени. Жорж склонился надо мной, прикрывая меня своим телом.
– Не бойся, доченька! Всё кончилось. Теперь будет потише. Гроза перебесилась. Вставай, родная.
Я лежала на земле, уткнувшись носом в грязь. Жорж поднял меня, поставил на ноги, вытер мокрым платком мой нос. Я огляделась по сторонам. Молнии больше не сверкали над нами, гром гремел далеко и глухо. Всё было видно вокруг сквозь пелену дождика, сыпавшего с неба, как сквозь мелкое сито.
– Ну, вот и ливень прекращается. Этот дождик ласковый, тёплый. Потопали? Ух ты! – вскрикнул Жорж, вглядываясь вдаль, в сторону берёзы.
Я увидела на месте берёзы пылающий костёр. Он то затухал, то вновь разгорался, вспыхивая ярким языком огня. В небо поднимался чёрный столб дыма.
– Что это? Твоя берёза горит, или что? – закричала я.
– В неё попала молния и она загорелась. Как хорошо, что мы не добежали до неё. Тут же метров триста…. Благодари Бога, Светочка, что ты натёрла пятки и медленно шла. А то… – Жорж осёкся, но я всё поняла.
– А то бы и мы загорелись?
– Чем чёрт не шутит? – усмехнулся Жорж.
– Ничего себе шуточки у чёрта, – проскулила я.
– Это не чёрт, это молния. Ты про электричество слышала? Молния – это электричество в небе.
– Нет, электричество в лампочке. Бабуня говорила, когда нам приведут электричество, то мы заживём.
Подошли к берёзе. Огонь затухал. Молния расколола её на две части. Половина дерева, не тронутая огнём, лежала на земле. Другая половина с выгоревшей корой и глубоким черным дымящимся дуплом всё ещё тянулась в небо, несмотря, что листья и толстые ветви, потрескивая, догорали.
– Прощай, моя многоуважаемая берёза, моя верная подруга детства. Может, ещё оклемаешься, и твои молодые побеги продолжат твоё одинокое существование, – помню, Жорж низко, как в театре, поклонился берёзе.
Дождь перестал. Выглянуло солнышко и сменило прохладу на духоту. Жорж снял мокрую рубашку и выкрутил её. Я стянула с головы мокрый мешок. Сарафан тоже промок. Выкрутили и его. Немного посидели на мешке.
– Отдохнула? Тогда в путь, – Жорж явно волновался, торопил.
Меня разморило и захотелось спать.
– Далеко ещё?
– Я же говорил, после берёзы столько же. Сейчас на пригорок, потом через лес до речки. У моста приведём себя в порядок, умоемся. Ты плавать умеешь?
– А як же? Я ж с Одессы, а там море, все плавать умеют. Кто не умеет, тот слабак. А мы точно через лес пойдём?
– Точно.
– Я в лесу не была. И мы увидим зайчика с длинными ушками? Я хочу.
– Вряд ли. Зайцы прячутся от людей. Мой папа ходил на охоту и стрелял зайцев, приносил по нескольку штук.
– Он что, немец, твой папа, чтоб стрелять? – с ужасом спросила я.
– Почему же немец? Просто ходил на охоту, как все мужчины.
– И ты стреляешь? Ты же тоже мужчина.
– Я не любил охоту. Целыми днями играл на гитаре и пел песни. Даже уроки пропускал в школе. У меня и ружья-то не было.
Сейчас, спустя много лет, с улыбкой вспоминаю, как заочно возненавидела своего деда за то, что он ходил на охоту и стрелял в зайчиков. Как боялась встречи с этим человеком! Моё воображение нарисовало страшного бородатого дядьку со злыми глазами и огромными морщинистыми руками. Он держал перед собой ружьё и целился в беззащитных зайчиков.
РЕЧКА
Подошли к лесу. Я впервые увидела столько деревьев, густо растущих по обе стороны дороги. Вглядываясь в заросли травы, надеялась, что вот-вот появятся длинные ушки, и я увижу зайчика или ещё какого-нибудь невиданного зверька. А Жорж торопил меня, ускоряя шаг. Вскоре мы подошли к узенькой речке. Широкая тропа свернула к воде, и показался ветхий деревянный мостик. Страшно было даже ступить на него. Но Жорж смело пошёл по мосту. Казалось, доски под его ногами вот-вот треснут, провалятся, и он упадёт в воду. Я осторожно пошла по мосту, стараясь ступать на те же доски, по которым уверенно шагал Жорж. Между досками широкие щели, сквозь которые я видела текущую прозрачным потоком коричневую воду. Эта вода мне не понравилась. Совсем не похожа на морскую, прозрачную в тихую погоду или молочно-светлую, когда море штормило и бросалось в берега, шуршащими галькой.
– И что, мы в этой грязюке будем купаться? – возмутилась я.
– Она не грязная. Просто у всех речушек, текущих через лес, такой цвет воды. Это от корней деревьев. А корни у деревьев знаешь, какого цвета?
– Коричвеные? – предположила я.
– Молодец! Только не коричвеные, а коричне-вые. Вот водичка и красится. Она чистая, прозрачная. Можно даже рыбку увидеть.
– А рачки тут плавают?
– Рачки только в море живут, а в этой речке водятся большие раки. Мы в детстве с пацанами ловили их прямо руками.
– Они вас кусали? – вспомнила я своего краба.
– Щипали клешнями, но мы не боялись. А потом варили их в котелке на костре. Да… чудесное было время…
Жорж загрустил. А я с облегчением вздохнула, ступив на твёрдый бережок.
– Снимай свой сарафанчик, будем купаться, а то мы чумазые напугаем деда и бабку. У меня даже мыло есть. Везу в подарок маме пару кусков.
Жорж стал раздеваться.
Сняв сарафан, я подошла к воде и остановилась. Жорж разбежался издалека и бултыхнулся в воду, вынырнул далеко от берега. Зафыркал от удовольствия, захохотал, размахивая руками.
– Давай, входи в воду! Что стоишь? Водичка прелесть!
– Боюсь! Мне не нравится, наверно холодная, – захныкала я.
– Совсем не холодная, в море холоднее. Смелее, ты же не слабак!
Я осторожно опустила ногу в воду, надеясь нащупать песочек. Потеряла равновесие и сразу провалилась по колено в склизкую грязь под водой. От омерзения по коже поползли мурашки. Стоя одной ногой на берегу, другой в воде, сразу ставшей мутной, я никак не могла решиться окунуться в речку. Жорж подплыл ко мне, встал на ноги, вода была ему по пояс. Схватил меня за руку и потащил к себе. Я заорала. Но он держал крепко и продолжал тащить.
– Пусти! Ты, поганый, Жорж! Не хочу в твою вонючую речку, я хочу до дому, до Бабуни! Я ей всё расскажу, какой ты поц малахольный! Пусти-и! Жорка, поганый паразит!
А Жорж, не обращая внимания на мои ругательства, крепко держал меня за руки и полоскал в воде как тряпку. Захлебнувшись, я почувствовала, что вода не солёная, такая же, как из-под крана в нашей дворовой колонке. Только пахла чем-то. Я закашлялась, заревела. Жорж на секунду испугался. Поставил меня на ноги. Вода достигала мне до шеи. Я даже в море не заходила на такую глубину. Отпустил мои руки и подтолкнул к берегу.
– Ну, докажи, что ты не слабак, что умеешь плавать. Может, обманула меня? Давай, плыви к берегу, я тебя больше не трону, – и Жорж, отвернувшись, поплыл на середину речки.
Я попыталась привычно оттолкнуться от дна. Но под ногами ощутила ту же неприятную кисельную слякоть, которая напугала меня у берега. Поджав ноги, поплыла, подгребая под себя воду, как собачонка. От растерянности и обиды потеряла ориентир. Поняла, что плыву не к берегу, а на середину речки к Жоржу.
– Вот молодец! – крикнул Жорж, – Не обманула, умеешь! Да ты здоровская пловчиха! Плыви ко мне!
Но я развернулась, увидела берег и изо всех сил работала руками и ногами по направлению к нему. Похвала Жоржа была приятна, но обида на него и злость, сдавившая горло, только подгоняли меня к берегу. Выбравшись из речки, почувствовала резкий холод, так как солнышко зашло за облако, и подул прохладный ветерок. Моё тело покрылось колючими пупырышками. Закуталась в бундечку с головой, чтоб согреться. Бундечка внутри к счастью была сухая. Села на травку спиной к речке и Жоржу. "Всё – решила я – Никуда я не пойду с этим противным Жоржем. Не нужны мне новые дед и баба. Вот согреюсь и пойду назад. Или в лесу спрячусь. Может даже и умру там. Пусть шукают меня до самой ночи". Размазывая по щекам сопли и слёзы, я радовалась своему плану мести. "Вот тогда они все запереживают, зажалеют меня. И будут плакать, что не любили ребенка и потеряли. Я же совсем ещё маленькая".
А Жорж как ни в чём ни бывало, плескался в воде, нырял, фыркал, пускал фонтаны изо рта. Радовался своей вонючей речке. Я подглядывала за ним сквозь маленькую щёлочку в бундечке и представляла момент, когда он обнаружит моё исчезновение. Вспомнила, как искала меня Бабуня, как кричала на всю Преображенскую, когда я, обидевшись, пряталась от неё под лестницей в парадной. И как радостно слезились её глаза, когда она меня находила. Как крепко прижимала к своей тёплой, мягкой груди, как целовала мои щёчки, ручки, ножки и даже попку. Как ласково грозила мне пальцем и, смеясь, угрожала: " Шэ хоть раз пропадёшь, запишу у прыют и нехай они там мучаються с тобой. Посидишь на дикохте у них, узнаешь, як сбигать от родной бабуни".
Бундечка не согревала меня. Руки и ноги ещё больше холодели, а по спине бегали колючие мурашки. Очень хотелось спать. Я всё откладывала свой побег. "Вот ещё минуточку посижу, и убегу в лес! Там можно спрятаться. Только бы Жорж подольше купался и не смотрел в мою сторону. Заберу чемоданчик с игрушками, ботиночки, а то Бабуня заругается, когда увидит меня босую. Бундечку под мышку. Заберу банку с молоком, надо ж чем-то питаться в лесу. Как же я всё это потащу?"
А Жорж уже вылез из речки. Открыл свой чемодан, достал мыло и полотенце.
– Накупалась? Больше не будешь плавать? – я молчала, – Тогда будем мыться. Смотри, какое мыло. Ароматное. "Красная Москва". Ты таким ещё не мылась. Будешь пахнуть, как цветок. Ну, вылезай из укрытия.
Жорж попытался стянуть с меня бундечку, но я крепко вцепилась в неё.
– Не буду мыться, я замёрзла.
– Так жарко же. Доча, не упрямься, а то я подумаю, что ты грязнуля, – он резко стащил с меня бундечку.
Я сидела, сжавшись в комочек и дрожала, как Жулик после дождя.
– Да ты дрожишь! Посмотри на меня, – Жорж нагнулся ко мне и, взяв за подбородок, поднял моё лицо, – А губы-то совсем синие. Вставай, разотру тебя полотенцем… Не знал, что ты мерзлячка.
Руки Жоржа были тёплые. Их прикосновение мне даже стало приятным. Я покорно поднялась, и он осторожно стал растирать полотенцем мои плечи, руки, спинку, ножки. Отвернув от него лицо, я тихонько поскуливала. Дрожь не проходила. Он взял моё лицо тёплыми руками и, повернув к себе, притронулся губами к моему лбу.
– Господи, да ты горишь вся, – он как-то странно посмотрел на меня, потом весело продолжил, – а говоришь, замёрзла. Артистка хорошая из тебя выйдет! Не выдумывай. Не хочешь мыться, не надо. Пусть твои бабушка и дедушка посмотрят, какая ты у нас замарашка, – Жорж взял мыло и пошёл к воде.
Натянув на себя сарафанчик и бундечку, я твёрдо решила – сейчас заберу свои вещи и убегу в лес. Вот только молочка тёпленького попью немножко. Банка с молоком стояла в тенёчке на пеньке. Оно показалось мне не таким уж тёпленьким как на ферме. Я сделала всего пару глотков и поставила банку обратно на пенёк. Меня затошнило, и закружилась голова. Шатаясь, подошла к своему чемоданчику и взялась за ручку. Поднять его мне не удалось, он оказался очень тяжёлым. Пальцы разжались, и чемоданчик повалился на траву. Ноги не слушались меня, в ушах зазвенело, перед глазами всё поплыло – речка, Жорж с намыленной головой, банка на пеньке и какая-то травинка у самых глаз, по которой ползла букашечка с зелёными прозрачными крылышками… и темнота.
НА ХУТОРЕ
Очнулась от солнечного света, который сквозь закрытые веки проникал в мои глаза. Долго не решалась их открыть. Слышались тихие незнакомые голоса. Разговаривали мужчина и женщина. Мужской голос низкий, глуховатый и женский высокий, пронзительный. Мужской голос мне понравился. А женский, будто сверлил мне ухо. Говорили они о Жорже.
– Ты, Игнат, завсегда был к нему несправедливый.
– Я хотел с него мужика выковать. Георгием назвал, победителем, а ты сделала с него бабу, поощрявши его писнюльки да танцульки. Гошенька! Тьфу!
– Так ему ж талант бог дал. Что ж ты не переманил его от бога к себе? – женщина помолчала. – А-а, не посмел, хоть и разуверился. А может, не разуверился? Может всё-таки в душе у тебя есть бог, а ты брешешь, притворяешься.
– Хватит душу травить бабьими намёками. Мне сын нужен был, помощник. А он даже на войну не сгодился. Стыдоба…
– Ага. Счас бы твой помощник может убитым уже был. А так, живой, слава богу.
Я раскрыла глаза. Осмотрелась. Лежу в широкой кровати, на огромной подушке, укрытая тяжёлым одеялом. Передо мной низкое окно. Вместо стёкол в рамы заткнуто какое-то тряпьё. Только в верхнем углу рамы треснутое стекло. Через него прямо на меня попадает солнце и слепит мне глаза. Отвернувшись от окна, пытаюсь разглядеть тёмную комнату, посреди которой стоит длинный стол. За столом на деревянной скамейке спиной ко мне сидит женщина в безрукавке из свалявшегося меха. Из-под лавки видны её ноги, обутые в валенки с галошами. Начинаю понимать, что я каким-то образом оказалась на хуторе, в доме моих новых бабушки и деда. А где же дед, с которым я так боялась встречи? Мой взгляд блуждает по тёмным углам и натыкается на высокую белую печку, в стенке которой торчат две чёрные заслонки. Рядом с печкой стоит высокая лавка, застеленная полосатым ковриком. Что-то зашуршало и на лавку из чёрной дырки над печкой опускаются ноги, обутые в серые валенки. Лавка скрипнула под тяжестью человека, опустившегося на неё. Видно только сутулую спину в грязном ватнике, но я уже догадалась, что это тот самый дед, отец Жоржа. Сейчас он повернётся, и я увижу его страшное лицо. Закрываю глаза.
– А как там моя внученька? Не проснулась ещё? Бедняжка, столько натерпелася в той Одэссе, а Георгий додумался тащить её, не знамши, как доедет, – слышу глуховатый ласковый голос и понимаю, что говорит он обо мне.
– Всю ночь потела, крутилась, вырывалась из моих рук. Свою бабуню звала. Бредила, – тихо ответила деду моя бабка. – Температура вроде спала.
Я почувствовала прикосновение тёплой руки к моему лбу. Открыла глаза.
– Ой, проснулась девонька! Глядит на меня. Иди сюда, Игнат, познакомься со Светочкой, – надо мной склонилось тёмное, улыбающееся, морщинистое лицо моей новой бабушки, она гладила рукой мои щёки и лоб.
Я отвернулась, потому что чем-то резко завоняло. Завоняло так, что меня затошнило, чуть не вырвало.
– Уйди, от тебя воняет! – прошептала я, прижавшись к стенке.
– Ты слышишь, дед, говорит, от меня воняет! Чем же от меня воняет?
– Да козами от тебя несёт. Она ж девонька городская, не привыкши к нашему навозу, – дед тоже склонился надо мной и погладил меня по голове.
Я увидела доброе лицо, заросшее густой бородой с проседью. От него не воняло. Наоборот, даже приятно чем-то пахло. Дед мне понравился.
– А где Жорж? – спросила я, привстав с постели, оглядывая тёмную комнату.
– Какой ещё Жорж? Георгий? Папка твой? – ласково спросил дед, почёсывая бороду, – Так он уехавши, ещё вчера. Сутки ожидал, пока ты оклемаешься.
– Как я очутилась тут? Мы ж были на речке?
– Папка на руках тебя донёс. Ты заболела…
– А вещи он на речке оставил?
– Ну почему же? Георгий вернулся за ними и притащил, – дед взял мою руку и прижал к своей щеке, к тёплой пушистой бороде.
– Зачем он уехал без меня? Бабуня там должна приехать в поезде, а меня нема. Она нервичать будет, – слёзы брызнули из моих глаз, и я громко заревела – Он мне больше не папка! И никогда не был папкой. Он пьяница! Он все простыни и наволочки мамины пропил! И все подарки! А меня замучил, в холодную речку затянул! И даже не пожалел, когда я захлёбывалась. А ещё сказал, что из меня артистка получится. Не получится! Поваром буду! Он мне кушать не давал. Я его ненавижу! Я только Бабуню люблю… и маму ещё… немножко.
Дед и бабка стояли у кровати и растерянно смотрели на меня. Так началось наше знакомство. Так началась моя жизнь на хуторе.
С бабой Соней я не могла спать в одной постели. От неё сильно воняло козами. Спала я с дедом на печке. Там было жарко и душно, но я терпела. Иначе пришлось бы спать в сарае с двумя курками, злым петухом и козой Нюрочкой. А там тоже воняло.
Дед был пасечником. Перед сном он рассказывал мне всё про своих пчёлок и про житьё-бытьё до войны. Теперь он восстанавливал разрушенную пасеку. Строил новые ульи. Собирал одичавших пчёлок в новенькие ульи. Рассказывал, какие они умницы, как любят трудиться и приносить людям мёд.
– А где же они его берут? В гастрономе? – смеялась я, – В чём они его приносят тебе? В банках?
– Не смейся, егоза. Это сурьёзный труд. Пчёлы садятся на цветок и пьют из него сладкий нектар. Потом летят в свой улей и сдают этот нектар уже другой пчёлке, а та кладёт его в соты.
– В какие ещё соты?
– Соты – это такая пластинка из воска, которую они сами придумали и сами сделали. В пластинке той есть ямочки. И эти ямочки пчёлка-приёмщица заполняет добытым нектаром. Нектар зреет и получается мёд. Когда ямочка наполнится, пчёлка накроет её лепёшечкой из воска. Скоро я тебя угощу молодым мёдом. Лучше конфетов там всяких.
– Я боюсь пчёлок. Они так укусят, что это место набухает и сильно болит. Я видела, как у Борьки из нашего двора губа набухла до самого носа. Когда он хлеб с сахаром кушал, его укусила пчела. Мы смеялись с него, а он орал, как самашечий.
Дед любил пчёл, и за это они его не кусали. Говорил, что пчёлы самые умные существа на свете. Однажды два фрица набрели на пасеку. Захотели медком полакомиться. А они, пчёлки, всем роем напали на фрицев и гнали их до самого села.
– Я тогда партизанил и пошёл проведать Соню. Пробираюсь тихонько по лесу. Дай, думаю, посмотрю, как мои пчёлки справляются без моей заботы. Завернул на пасеку. Услышал стрельбу со стороны пасеки. Она в двух километрах отсюда. Подошёл тихонечко. Вдруг слышу вопли на немецком. Присел у тропки за кустом. А они, два молоденьких Ганса, мимо меня со скоростью ветра бегут, вопят, отмахиваются от роя. Видно здорово их пчёлки мои пожалили. С тех пор немцы в нашу сторону не заглядывали. Вот только все улья расстреляли. Одни щепки валялись по всей пасеке.
Всё время хотела спросить деда, зачем он в зайчиков стрелял. Да так и не решилась.
Всеми силами пытаюсь вытащить ещё какое-нибудь событие того времени. Что было дальше? Весь период моего пребывания на хуторе будто спресовался в один плотный клубок. Как вытянуть из него последовательную нить событий? Эта нить постоянно обрывается. Всплывают только отдельные моменты. Помню, очень расстраивалась, когда дед уходил на пасеку. Меня с собой не брал. Говорил, что работы много, что я там буду скучать, что бабушка Соня должна подлечить меня, я ещё очень слабенькая. С бабой Соней мне не хотелось оставаться наедине. Боялась её вечно недовольного лица, убегала от неё за хутор в поле. Она орала на весь хутор. Звала меня Светкой и «паскудкой». Заставляла пить козье молоко три раза в день, а я его терпеть не могла. Теперь понимаю, вылечила она меня этим молоком от катакомбных болячек. Кости перестали чесаться, и я больше не крутила кулачками и лодыжками. Дед иногда задерживался до темна. Ходил в село за хлебом. Ожидание было мучительным. Зато, какая радость охватывала меня, когда баба Соня кричала:
– Светка, хватит прятаться, твой любимчик идёт!
Я выбегала на дорогу и с колотящимся сердцем встречала деда. Он подхватывал меня на руки и целовал, щекоча мою шею своей мягкой бородой. Баба Соня вынимала из печки котелок с горячей картошкой. Ставила на стол миску с солёными огурцами. Потом бежала в огород за зелёным луком и укропом. А мы с дедом хрумали огурцы и улыбались друг другу. После обеда пили мятный чай с чёрными сухарями, макая их в блюдце с мёдом.
ОПЯТЬ ДОМА
Как я оказалась в Кировограде у мамы, не помню. Вижу себя за столом, уже в нашей кировоградской комнате. Вечер. Комната слабо освещена керосиновой лампой, стоящей посреди стола. Рядом с лампой банка с мёдом. Мёд в банке светится золотым сиянием. Напротив сидит хмурый Жорж и жуёт оладушки, которые мама жарит на буржуйке и складывает в миску. Оладушки аппетитно пахнут, но я не могу ни одного взять, они горячие и от них идёт пар. С завистью поглядываю на Жоржа. Он берёт очередной оладушек, дует на него и нагло отправляет в рот. В миске оладушков не прибавляется, несмотря на то, что мама всё время их подкладывает. Она сидит спиной к столу на низенькой скамеечке у буржуйки и ей не видно содержимое миски. Я очень волнуюсь. Мне кажется, что Жорж слопает все оладьи прежде, чем мама закончит их жарить. Наверно будет скандал.
– Жора-обжора, Жорка-обжорка, Жорж-обжорж, – шепчу себе под нос и из подлобья смотрю в упор на Жоржа.
Мама резко повернулась, встала со скамеечки и заглянула в миску.
– Уходи, Жорж. Мы уже всё обсудили. Говорить больше не о чём. Мало того, что ты почти месяц скрывал, где Ветуня… Изображал несчастного отца, потерявшего дочь… Видел, в каком я состоянии… Молчал… А теперь изображаешь из себя хозяина в этом доме!
Мама с силой отодвинула от него миску. Жорж удивлённо, будто проснувшись, взглянул на миску.
– Лидуль, ты из-за этих оладьев? Я и сам не заметил, как их съел…, – Жорж растерянно посмотрел в миску, – Наверно на нервной почве… Не знаю, как это получилось. Прости меня, пожалуйста… Я достану муки… Завтра же принесу.
– Завтра поздно. Это был наш сегодняшний ужин. Приятного аппетита! Во-о-он! – срывающимся высоким голосом закричала мама.
Я пальцами заткнула уши и полезла под стол. Хлопнула дверь, и стало тихо. Через некоторое время я услыхала скрип дивана и мамин сдавленный плач. Вылезла из-под стола, взяла миску и подошла к дивану. Мама лежала, уткнувшись лицом в валик.
– Не плачь, мамочка! Тут ещё осталось оладушков, он не все поел. Вставай, покушаем с мёдом.
– Не нужен мне его мёд!
– Это не его мёд, это дедушкин, от пчёлков. Пчёлки знаешь, какие хорошие? Они всё лето трудились, собирали мёд в коробочки. Дедушка дал мне мёд, а не ему.
Мама затихла. В окно барабанил дождь. На улице было темно и холодно. Я гладила маму по голове, целовала её плечо и шептала ей на ухо ласковые слова:
– Мамуленька моя, рыбочка, цацачка моя ненаглядная… Не нервичай… не плакай, я сильно, сильно тебя люблю, даже как Бабуню…
– Честное слово? – мама крепко обняла меня, прижала к груди и поцеловала в макушку. – А я думала, ты сбежала от меня, и тебя подобрали цыгане. Как мы тебя искали! Весь театр на ногах, вся милиция! Бабуне телеграмму дала, что ты пропала. Надеялась, ты каким-то образом оказалась в Одессе у неё. Ой, совсем забыла! Бабуня скоро приедет. Я ей уже сообщила, что ты нашлась.
– Бабуня?! Ура-а! – я запрыгала по комнате, упала на пол и, размахивая руками и ногами кричала, надрывая горло, – Бабуня едет ко мне на поезде! Ура-а!
– Не едет, а приедет! Отпросится с работы, сообщит нам телеграммой, и мы пойдём её встречать на вокзал. Ты лучше расскажи, как жила этот месяц. Скучала по мамке своей? – мама притянула меня к себе, прижала изо всех сил к груди.
– Я сильно за тобой скучала… И за Бабуней. А то баба Соня всегда была недовольная. Только когда пихала мне козье молоко, голос у неё был тоненький. А руки её воняли, и я не могла пить, тошнило. Пила, чтоб дедушка радовался. Он хороший. Я всегда залезала к нему на печку, и он рассказывал мне про пчёлок. Они, знаешь, умнее даже людей. А молоко, что дала тётя Люба Жоржу, от коровки, оно лучше, чем от козы. Я даже полбанки выпила.