Я же сидела и не могла прикоснуться к ароматному куску, у меня текли слюнки, я очень хотела откусить кусочек, но видение, всплывшее в моей памяти, не позволяло мне это сделать. По двору с большим ножом в руке бегала растрёпанная мадам Ицикович, противная тётка с третьего этажа. Она гонялась за маленькой курочкой, которая распластав крылья и громко квохча, быстро убегала от неё.
– Ну, шо это ви вилупились? – орала она мальчишкам, с интересом наблюдавшим за погоней, – Курку не бачилы? Споймайте мине её, мальчики, я дам вам на сельтерскую.
Сельтерская вода, которую продавали из окна нашего гастронома, была пределом мечтаний всех детей нашего двора, особенно в жару. Они клянчили у своих мам по пять копеек, чтоб купить стаканчик газировки и утолить жажду. Но редко, кто получал пять копеек на стакан с сиропом. В основном мамаши выдавали по три копейки на " чистую", без сиропа.
– С сиропом или без? – выкрикнул веснущатый Изька, – Если с бэзом, таки гоняйтесь сами!
– Хто споймаить, тому с сиропом, а другим с бэзом, – задыхаясь, умоляла пацанов мадам Ицикович.
Пока Изька договаривался с мадам Ицикович, ловкий Борька уже держал несчастную курочку в руках. Она размахивала крыльями, вырывалась из его рук, квохтала, будто предчувствовала, что её ждёт.
– Выпушкать курку, или вшем ш широпом? – став в позу героя, надменно прошепелявил Борька.
– Та ладно, будет вам с сиропом, давай курку! – мадам протянула руки к Борьке.
– Не-е, тётя, так дело не пойдёт, шначала 25 копеек, потом курка. А то знаем ваш, фармажонщиц.
– Тю. Сам фармазонщик! Отдай курку, а то мамке скажу.
– А шкажете, ловите шами! – Борька уже хотел бросить курицу, но мальчишки быстро окружили его и стали с ним шептаться. Потом Изька повернулся к мадам Ицикович:
– Тётечка, в горле пересохло. Это ж выгодный вам гешефт – нам попить, а вам ваша курочка в целости.
– От фармазоны! Та чёрт из вами, – она засунула нож подмышку и полезла за пазуху, вытащила тряпочку, развязала узелок и отсчитала 25 копеек. Отдала мелочь Борьке и ловко выхватила у него испуганную курицу за шею. Пацаны с хохотом и свистом побежали на улицу пить сельтерскую.
Эту сцену я наблюдала сидя на нашем крыльце. Бабуня только что умыла меня, переодела и усадила с миской гороховой каши на крыльцо. Дома я не хотела кушать надоевшую кашу. Я подумала, что мадам Ицикович, получив свою любимую курочку, пойдёт к себе домой на третий этаж. Но она подошла к большому камню, лежащему напротив нашего крыльца, положила куриную голову на этот камень, придерживая сопротивляющуюся курицу коленом, выхватила из подмышки нож и мгновенно ударила им по куриной шее. Голова курицы упала за камень, а сама курица взмахнула крыльями и отлетела до самого палисадника, приземлилась на лапы и побежала по двору.
– Ой, мама родная, роди мине обратно! – вопила на весь двор мадам Ицикович, – шо за курка живучая, без головы бегаить! – она, наконец, схватила безголовую курицу и, как ни в чём ни бывало пошла к себе на лестницу. Весь двор был забрызган кровью.
– Мадам Ицикович, вы шо, з глузду зъехали? – выкрикнула в окно Нилкина бабушка, – Смойте кровь или, по крайней мере, засыпьте её песком! Бо счас усе мухи с Преображенской будуть наши!
Я побежала в коридор, где сидела Бабуня и спокойно ела свой горох. Захлёбываясь плачем и слезами, я пыталась рассказать ей про курочку, которую убила противная мадам Ицикович.
– Ну и шо? Резаных кур не продають, так она купила на Привозе живую. Сегодня у неё будеть, чем покормить своего мужа, который, наконец, нарисовався. А то мы усе считали его погибшим. Не будут же они кушать курку впрыглядку.
– Они будут кушать её? – со страхом произнесла я.
–Ну да, раз она её зарезала. Надо будеть завтра тоже пойти на Привоз, може выторгую за недорого.
– Не надо, Бабунечка, золотко моё, я никогда не буду кушать убитую курочку!
– Так усе ж люди кушають убитых курей. Для того они и сашествують, чтоб их варить, жарить та кушать. Как в песне поётся – "Цыплёнок жареный, цыплёнок вареный» – запела Бабуня тоненьким голоском.
– Ага! А дальше не поёшь? «Цыплёнок тоже хочет жить!» – запела я, захлёбываясь слезами.
И вот сейчас мама сказала то же самое, что и Бабуня.
– Не буду, мне её жалко, – я отодвинула тарелку с куском курицы на средину стола.
– Прекрати капризничать. Если не съешь курицу, не получишь конфет, – мама обгладывала косточку и с удовольствием облизывалась.
От испуга, что могу лишиться конфет, я откусила кусочек и стала осторожно жевать, будто боясь сделать больно курочке. Постепенно стала ощущать вкус и поняла, что ничего вкуснее я в своей жизни не ела. И всё же, какое то внутреннее чувство не давало мне полностью насладиться. Казалось, я кого-то обманула и делаю что-то неправильно. Наконец ощущение удовольствия победило. К тому же очень хотелось попробовать конфеты из красивой коробки.
– Ну что, вкусно? – ласково спросила мама, вытирая полотенцем руки, – То-то! Молодец! Доедай, а я поставлю чаёк. У нас сегодня пир в честь премьеры.
Чай у нас особенный. Мама привезла из Ашхабада огромный чёрный брикет, который издавал запах сушёных фруктов. Он был липкий, с кислинкой и пачкал руки. Мама отломила два маленьких кусочка и положила в стаканы. Потом залила кипятком. Пока чай заваривался, она открыла коробку с конфетами и дала мне две штуки. Шоколадных конфет я никогда не ела. Откусив малюсенький кусочек, ощутила мягкое таяние во рту и обильное слюноотделение. Проглотив сладкие ароматные слюнки, от удовольствия даже закрыла глаза и поняла, что сегодня лучший день в моей жизни. Я радовалась, смеялась, запивая конфету чаем, пахнувшим грушами, яблоками и ещё чем то неизвестным. Коробку с конфетами мама засунула на полку, которая была прибита к стене очень высоко, почти под потолком. На той полке лежали два мешочка с кишмишем и курагой. Мама каждый день выдавала мне по маленькой жменьке сладких сушёных фруктов. "Это не лакомство, а витамины" – строго говорила она наверно для того, чтоб я больше не просила. Сама достать их я не могла, даже приставив стул. Эта полка всегда притягивала моё внимание, когда я оставалась одна.
ПАПА ЖОРЖ
Однажды я сидела на полу, уставившись на любимую полку, и придумывала способ добраться до неё. Если стул поставить на диван, то может быть, я дотянусь и стащу коробку, но вся беда в том, что диван мягкий и неровный, стул обязательно опрокинется, я упаду, выроню коробку, конфеты рассыпятся и, самое страшное – мама начнёт "читать мне нотацию". Бабуня никогда не воспитывала меня. Правда, сильно ругалась, если я что-нибудь натворю. Не меня ругала, просто громко возмущалась: "Шо за дытына, нэ мае покою! В приют её отдать, чи шо!" А потом надолго замолкала и не обращала на меня внимания. Я и так к ней подлезу и сяк, а она смотрит в стенку, молчит и молчит, будто меня и вовсе нет на свете. А мама принялась за моё воспитание сразу, как только мы приехали в Кировоград. Однажды я слышала её разговор с тётей Полиной, лучшей маминой подругой и соседкой по гримёрке. Мама жаловалась ей: "Ветуня невоспитанная девочка и придётся потрудиться над её характером. Понимаешь, мама у меня тёмная, неграмотная. Занималась в основном выживанием, а не воспитанием". Мама же часто "читала мне нотации" и требовала, чтоб я во время этих "нотаций" смотрела ей в глаза. Я не могла заставить себя смотреть в её недовольные глаза, опускала лицо, глядя себе на живот, и крутила кулачками за спиной, так как у меня сразу начинали «чесаться кости». Мама жёстким указательным пальцем поднимала мой подбородок, резко опускала мои руки "по швам", да-да, так и говорила – "руки по швам", хотя я не понимала, по каким ещё швам. Пронзительно смотрела в мои глаза, повторяя – "смотри мне в глаза, смотри мне прямо в глаза!" По моим щекам катились крупные слёзы, но я не могла их вытереть, так как руки мои были " по швам". Маминых "нотаций" я боялась больше всех своих страхов. В такие моменты мне казалось, что она не любит меня.
И вот в тот момент, когда я отказалась от своего желания достать коробку с конфетами, в дверь кто-то постучал. Я знала, что в доме никого нет, так как Лидия Аксентьевна была в институте, мама на репетиции, а входная дверь должна быть на задвижке. И вдруг вспомнила, что вернувшись со двора, я не закрыла дверь на задвижку, собиралась пойти ещё погулять. Я застыла в ожидании повторного стука. Может мне показалось? Но стук повторился.
– Кто там? – еле шевеля губами от страха, спросила я, глядя на незапертую дверь.
– Это я, твой папа, открой, – раздался из-за двери низкий мужской голос.
– Жорж? – осмелев, мой голос прозвучал громче.
– Да, Светочка, твой папа Жорж, – тихо донеслось из-за двери.
Я встала с пола и спряталась за спинку стула.
– Ты позволишь войти? – опять тихо спросил мужской голос.
Этот голос я хорошо помнила. Он часто звучал во мне, когда я вспоминала Жоржа, ползущего за мамой на коленях. Иногда я представляла – вот если бы мама простила его, тогда как бы мы теперь жили? Хорошо или плохо?
– Позволю, заходи, – страх окончательно ушёл, осталось любопытство, и я выглянула из-за спинки стула.
Дверь открылась, и на пороге появился мой папа Жорж. На лице его мелькнула виноватая улыбка и дёрнулась щека. Мне опять стало очень жалко его, и я засопела в предчувствии слёз, но изо всех сил сдерживала их. Стало почему-то стыдно, и я опять спряталась за стул.
– Ну что ты прячешься? Я так хотел с тобой встретиться наедине, обнять тебя, доченька моя хорошая. Ну, иди ко мне. Давай поздороваемся.
Я вышла из-за стула и остановилась, не решаясь подойти ближе. Тогда Жорж сам подошёл ко мне. Поставил на пол малюсенький чемоданчик, опустился передо мной на колени, протянув ко мне руки. Мы обнялись. Жорж взял моё лицо в свои руки и долго смотрел в мои глаза.
– Так вот ты какая, зеленоглазая. Совсем взрослая. Я тут принёс тебе подарки.
Он потянулся к чемоданчику, отщёлкнул замочки и стал вытаскивать из него подарки – большую плитку шоколада, детскую посудку в большой коробке – там аккуратно были разложены по дырочкам в картоне маленькие тарелочки, две кастрюльки, сковородочка, ложечки, вилочки, ножики, малюсенький фарфоровый чайничек и чашечки с блюдцами. Потом вытащил маленькую железную печечку с двумя конфорками.
– Вот, будешь готовить еду своим куколкам. У тебя есть куклы?
– Есть. Одна Тамила, она очень красивая. И ещё Зойка. Я забыла Зойку у Бабуни.
Я не могла отвести глаз от подарков. В Одессе ни у кого не было такой посудки. Я сразу подумала, что девчонки подавились бы от зависти, увидев у меня такие игрушки.
Жорж вытащил из чемоданчика детский голубой фартучек с карманом, на котором вышитый гладью зайчик грызёт оранжевую морковку.
– Ну-ка встань, хочу посмотреть, какая ты будешь у меня хозяюшка, – он надел на меня фартучек и завязал сзади тесёмки.
Я сразу полезла в карман, так как почувствовала, что там ещё что-то лежит, и вытащила маленького розового пупсика. Он умещался целиком в моей ладошке.
– А теперь, доченька, собирайся. Мы сейчас поедем на поезде к твоим бабушке и дедушке. Хорошо?
– У меня дедушки нет, он умер. А Бабуня уже давно едет ко мне. Наверно завтра приедет.
– Светочка, у тебя есть ещё одна бабушка – моя мама. А Бабуня – Лидина мама. У всех детей обязательно должны быть две бабушки и два дедушки. Ты понимаешь? Мамины родители и папины. Мои родители – твои дедушка Игнат и бабушка Соня. Они хотят тебя увидеть, познакомиться с тобой – ты же их родная внучка. Лида знакома с ними, а ты нет, – Жорж вынул из кармана брюк клетчатый носовой платок и вытер со лба пот, который стекал по его носу и крупной каплей свисал с подбородка. Серые глаза покраснели и ласково, умоляюще смотрели на меня – вот-вот заплачет. – Они старенькие и много лет меня не видели. Я хочу их навестить и показать им, какая у них большая и красивая внучка. Поехали?
Мне опять стало жалко его. Я почти согласилась, но вдруг вспомнила о маме.
– А мама поедет?
– Нет, как же? Мама останется. А если приедет твоя Бабуня и никого не застанет? Ей же некуда пойти. Тогда она уедет обратно, и ты её не увидишь. А мы с тобой быстро, на один денёк съездим. Мне надолго нельзя – работа. Еле отпросился.
– Ладно, поехали. Только посудку и Тамилу возьмём с собой, да?
– Конечно, всё возьмём. У тебя пальтишко есть? Вдруг прохладно будет.
– Пальтишка нет. У меня бундечка, Бабуня пошила из старья, – так говорила Бабуня маме, когда мама увидела некое подобие маленького ватничка, который Бабуня складывала в дорогу, собирая меня в Кировоград.
– Бери свою «бундечку», надевай ботиночки и пошли, а то на поезд опоздаем.
Жорж уложил обратно в чемоданчик коробку с посудкой, сверху поместилась Тамила.
Я надела свои старенькие ботиночки «на босу ногу», взяла бундечку подмышку, и мы вышли из комнаты.
МОЯ ПЕРВАЯ ПРЕМЬЕРА
Как мы попали на вокзал, почти не помню. Меня отвлекала плитка шоколада, лежащая в кармане фартучка, но руки были заняты вещами. И ещё смутно помню, что сначала ехали мы не в поезде, а на товарняке, под открытым небом. Я, засыпая на руках Жоржа, смотрела на звёзды. Как ни напрягаю свою память, поездка к новым бабушке и дедушке вспоминается пунктирно. Раннее утро, но уже жарко. Мы на какой-то станции сидим на чемоданах, ждём пересадки. Я ем шоколад, отламывая по маленькому кусочку. Жорж то и дело вытирает своим носовым платком мой рот. Хочется пить. Жорж приносит в бутылке воду. Она тёплая, я пью прямо из бутылки, вода стекает по моему подбородку. Очень боюсь запачкать свой новенький фартучек. Иногда разглядываю Жоржа, когда он на меня не смотрит. Из-под его тёмных кудрей катится пот. Он волнуется, то и дело смотрит на часы и вытирает мокрым платком лицо. Виновато улыбаясь, поглядывает на меня. Я всё время молчу и смотрю на капельку пота, которая висит у него на кончике носа – вот-вот упадёт ему на брюки.
– Сейчас придёт наш поезд, мы сядем и ту-ту. Почему ты всё молчишь? – он заглядывает мне в глаза, я отворачиваюсь.
– Ни почему, – тихонько отвечаю себе под нос.
– Расскажи что-нибудь. Ты стишки знаешь?
– Знаю.
– Прочти мне, пожалуйста.
– Ну вот. Дождик-дождь, впустую льёшь, я не выйду без галош, с помощью… резинки треска мне везде сухое место, – от стеснения я забыла, какое замечание мне сделала мама и очень смутилась, что прочла неправильно.
Жорж захлопал в ладоши и громко захохотал.
– А песенку какую-нибудь знаешь?
– Про барышню знаю.
Я вспомнила, как к нам в одесский двор приходила девушка в широкой красной юбке, с маленькой гармошкой и тоненьким звонким голоском пела эту песню, а соседи бросали ей с балконов мелочь. Она собирала монетки по двору и кланялась. Схватив подол юбки с обеих сторон, то раскрывала юбку, то закрывала её, как веер. А гармошка висела у неё на шее и телепалась. Потом пела ещё, потому что ей хлопали и не отпускали.
– Давай, спой, не стесняйся, доченька. Стишок ты хорошо прочитала, мне очень понравилось, – подбадривал меня Жорж. – Особенно про треск резинки. Спой, не стесняйся.
– Только я всю не знаю…
– Ничего, спой сколько знаешь.
Я встала с чемодана, подпёрла бока обеими руками, одну ногу выставила вперёд и громко объявила:
– Ария! – кашлянула и запела.
– Крутится-вертится шар голубой,
Крутится – вертится над головой,
Крутится – вертится, хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть.
В конце топнула ногой, обхватила себя руками и зажмурила глаза, представляя себя этой украденной барышней. Кто-то захлопал. Я открыла глаза. Вокруг нас стояли люди. Они улыбались и хлопали в ладоши. Мне это понравилось и захотелось ещё спеть. Вопросительно взглянула на Жоржа – он улыбнулся мне и я решилась.
– Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый!
Эх, развевайся чубчик на ветру!
Раньше чу-гу-губчик я тебя любила,
И тепе – герь забыть я не могу.
Последнюю строчку я спела дважды и сделала глубокий поклон, разведя руки в стороны, как делала та девушка в красной широкой юбке. Кто-то крикнул "бис". И что это за "бис" такой? Бабуня часто, когда ругалась, кричала: "Бис тэбэ возьмы". Тут вроде понравилось, а кричат "бис".
– Ну, точно, как артистка, – сказала одна женщина, – А мордочка, як абрикоска. Уся в крапочку. Хочешь ландринчиков? Давай ладошку.
Я протянула ладошку, и тётя насыпала мне в ладошку разноцветных леденцов из бумажного кулёчка. А какой-то дядя в пилотке протянул мне большое яблоко:
– Хрумай, артистка, це белый налив, сладэнькэ.
Это было первое яблоко в моей жизни. Его аромат, сочность и кисло-сладкий вкус я запомнила навсегда.
– С тобой не пропадёшь, – восхищённо произнёс Жорж и нежно прижал меня к своей небритой щеке. – И много ты песен знаешь?
– Ещё одну знаю. Только она жалисная.
– Жалобная? Очень хорошо. Я люблю слушать жалобные песни. Не стесняйся.
– Ладно, – я опять стала в артистическую позу, скрестила руки на груди, жалобно опустила уголки губ и как можно тоньше запела:
– Ночь надвигается,
Фонарь качается,
Мильтон ругается
В ночную тьму.
А я немытая, плащом покрытая,
Всеми забытая, здесь на углу.
Купите бублички, горячи бублички.
Гоните рублички сюда скорей.
И в ночь ненастную меня несчастную
Торговку частную ты пожалей.
В конце песни я снова поклонилась и стала вытирать несуществующие слёзы. Мне казалось, что так будет ещё жалобней. Когда я подняла голову, то увидела в глазах некоторых аплодирующих настоящие слёзы. Я очень застеснялась и спрятала лицо на груди Жоржа. Он крепко прижал меня к себе и громко сказал, обращаясь к публике, окружившей нас тесным кольцом:
– Всё, концерт окончен, расходитесь. Артистка устала.
Народ, весело переговариваясь, расходился.
– Доченька, ты часто вот так выступаешь перед публикой?– очень серьёзно спросил Жорж.
– Не-а, первый раз.
– Значит, у тебя премьера?
– Ага, как у тебя в театре. Только я совсем не репетирывала, как вы.
– Значит, доченька, у тебя талант.
– Что это – талант? У меня никакого таланта нету, – удивилась я новому слову.
– Это когда у человека сразу всё хорошо получается. Значит он талантливый.
– И тогда все кричат "бис"?
– Да. Это значит, чтоб ты повторила песенку ещё раз. Понравилось, значит.
В ПОЕЗДЕ
А дальше мы уже в поезде. Я лежу на верхней полке, смотрю в открытое окно, подставляю лицо упругому тёплому ветру, пахнувшему угольной гарью. Жорж сидит внизу, тоже смотрит в окно, почёсывая колючую щеку. На столике стоит бутылка с зелёной этикеткой. Дядя, сидящий подо мной, предлагает Жоржу выпить. Большая грязная рука наливает пол стакана. Жорж отказывается, тот упрашивает: "За победу", – протягивает Жоржу стакан. "Нет-нет, я с дочкой, нельзя". Сидящие внизу люди чокаются стаканами, выпивают, кряхтя, закусывают картошкой "в мундирах" и зелёным луком. Молодая тётя разламывает картошку, посыпает крупной солью и протягивает мне наверх. Крупинки соли падают на полку. Я подгребаю их под себя. С удовольствием жую картошку и смотрю в окно. Вижу конец земли и недоумеваю, почему он не приближается, а удаляется.
– Ой, смотри, там битюги, – обращаюсь к Жоржу, хочу хоть как то выразить ему благодарность за то, что он не стал пить эту вонючую водку.
За окном только зелёная степь, битюгов я выдумала.
– Где? Я не вижу никаких битюгов, – Жорж пытается охватить взглядом пространство за окном.
– Там, там, далеко, на просторье, – я протягиваю палец в окно, боясь разоблачения, – аж там, где кончается земля и начинается небо.
– Какой глазастик, а у папки, наверно плохо со зрением… Просторье ты моё, – гладит меня по головке.
Протяжные гудки паровоза и нескончаемый стук колёс укачали меня. Я уснула. И снилась мне Бабуня. Она бежала по жёлтой траве к нашему поезду, размахивала красной косынкой и кричала сиплым голосом: «Стийтэ, стийтэ, бисовы диты! Там же ж моя Ветуня!" А я высовывалась в открытое окно и пыталась ей кричать, чтоб она села на другой поезд, который догонит нас. Но голос меня не слушался, из горла вырывались тихие рычащие звуки.
– Просыпайся, доченька, просыпайся. Мы приехали, – Жорж стаскивал меня с полки, я сопротивлялась и сквозь сон бормотала:
– Не надо, не надо, там моя Бабуня, мы подождём её, а я пока посплю.
Но Жорж уже снял меня с полки и поставил на ноги.
– Держись за ручку чемодана и иди со мной. Мы выходим.
Я не хотела просыпаться. Держась за ручку чемодана, пыталась возвратиться в сон, в нём была Бабуня. Но Жорж тащил меня вместе с чемоданом куда-то в темноту. Ноги мои заплетались, глаза не хотели открываться. Наконец мы оказались на земле. Жорж поставил чемоданы. Я уселась на маленький чемоданчик и опять закрыла глаза. Может Бабуня ещё не ушла из сна, и я успею всё же сказать ей, что я не одна, что я с папой еду в гости к его родителям. Но сон пропал, и мы с Жоржем смотрим вслед уходящему поезду. Вскоре он исчез в темноте, издав на прощанье грустный, протяжный гудок.
– А теперь, Светочка, нужно искать какой-нибудь транспорт. До бабушки и дедушки ещё ехать и ехать. Если повезёт, то к утру доберёмся, – Жорж со скрипом почесал щетину и оглянулся вокруг. Вдалеке, в слабом освещении одинокой лампочки, висящей над дверью полуразрушенного дома, маячила фигура дядьки в ватнике, с кнутом в руке. Кнутом он стегал себя по голенищу сапога и громко, хрипло матерился.
– Тудыт твою, растудыт, пошёл ты … Хрен заставишь меня ещё раз сюды ехать!
– Товарищ, можно вас на минутку? – крикнул Жорж дядьке.
Дядька, хромая и шаркая по перрону сапогами, подошёл к нам. От него воняло водкой и навозом. На пиджаке поблёскивала медаль.
– Уважаемый, не подскажете, как нам добраться до дальних хуторов, что за Семёновкой? – вежливо спросил Жорж.
– От чего ж не подсказать? Вам как раз повезло! – прохрипел он, – Чай, в Семёновку счас и поеду. За бутылёк довезу. К утру будем в Семёновке. А дальше уж пёхом сами. Там всего-то переть километров семь. Согласные? А мне к шести на работу. Вот так, твою мать, не спамши совсем.
– А какой у вас транспорт?
– Чай, такой как у всех, тут таксей сроду не было. Кобыла Катька да телега. Места мягкие, на сене, – голос у дядьки был сиплый, с присвистом.
– Так поехали, чего ждём. А то на работу опоздаете.
– Сперва надо бы аванец, а то, заснувши не доеду.
– У меня с собой нет. Могу только деньгами, – растерялся Жорж.
– Вот и хорошо, что деньгами. Видишь бабу, куняет над своей драгоценной кошёлкой? – дядька ткнул пальцем в темноту, – Так в этой кошелке, небось, что-нибудь да осталось. Иначе, какого хрена ей тут кунять? Давай рассчитаемся и сразу по коням, – у дядьки поднялось настроение.
Жорж достал из кармана брюк деньги, отсчитал несколько бумажек по рублю и протянул дядьке.
– Этого хватит?
– За глаза, больше ей и было б, не дал. Небось, из дерьма гонит, – и он, прихрамывая, танцующей походкой двинулся в сторону дремлющей тётки.
– Повезло нам, доченька, к утру будем на месте.
– На каком месте? – сонно промямлила я.
– На хуторе, у бабушки и дедушки.
– А хутор – это что? Такой дом?
– Да, дом, который стоит в поле.
– Совсем один?
– Нет, там неподалёку есть ещё хутора. Может, их немцы не разбомбили. Твой дед написал, что наш хутор бог миловал, а про соседей не знаю. Посмотрим… – Жорж поскрёб свою щетину и улыбнулся, – Ну как, уважаемый, затоварился? Может, двинемся в путь? – крикнул он подошедшему дядьке.
– А то… – весело ответил дядька, в руке он держал бутылку с мутной жидкостью, – Пошли.
Обойдя полуразрушенное здание вокзала, мы оказались на большой площади, освещённой единственным фонарём, возле которого стояла небольшая телега, запряжённая белой лошадкой. Жорж закинул в телегу наши чемоданы, подсадил меня, и я рухнула на дно телеги в сухое сено. Жорж умостился рядом.
– Катька, милая, трогай, чай, дорогу знаешь. Кончилась наша командировка, теперь домой, – и телега рывком тронулась с места.
Всю дорогу я крепко спала. Жорж разбудил меня, когда солнце уже взошло. Мы слезли с телеги, забрали чемоданы и, поблагодарив совершенно пьяного дядьку, огляделись вокруг. Телега стояла на перекрёстке двух дорог. Справа был виден старый обшарпанный, заросший кустами отцветшей сирени, двухэтажный дом, над дверями которого висела табличка.
– Я в правление, нужно отчитаться. А вам туда, не заблудитесь, чай. Всё время прямо, – дядька спрятал в кустах пустую бутылку и, спотыкаясь, пошёл к дому.
– Э, уважаемый, а тут молочка можно у кого-нибудь попросить? – остановил его Жорж.
– Это вам нужно на ферму. У людей коров пока нетуть. Только козы. А ферма как раз вам по пути. Тама, в конце посёлка. Может доярка Любовь Ивановна – запомните, Любовь Ивановна, угостит ребёнка.
ДОРОГА НА ХУТОР
До фермы шли по пыльной улице, вдоль уцелевших домиков, повалившихся заборов, заросших крапивой и бурьяном, среди которых мелькали яркие лепестки незнакомых мне цветов – розовых, лиловых, жёлтых. Казалось, что в этих домиках никто не живёт. Стёкла в окнах заменяла фанера. Где-то кукарекал одинокий петух. Около одного из домов, опершись передними ножками на забор, стояла коза и общипывала маленькое деревцо. Услыхав наши шаги, она обернулась и внимательно посмотрела на нас. Глазки у неё – точь в точь как у Нилки, раскосые.
– Кто это? – спросила я Жоржа, так как никогда ещё не видела таких симпатичных животных с рожками.
– Коза, она объедает молодые листики на яблоньке.
– Бабуня пела мне песенку про козу-дерезу. Это она?
– Да, доченька. Козочка даёт людям молочко.
– Как даёт? Сама даёт? А где она его достаёт? В магазине? – засмеялась я, представив, как коза-дереза стоит в очереди за молоком со стеклянной банкой в лапках и в белом фартучке.
– У неё молоко в вымени. Видишь у неё сзади между ног вымя с сосочками?
– А-а… так то сиська. Такая большая… как у Бабуни. Только у Бабуни две…
– У Бабуни грудь, а у козы и коровы – вымя. Из вымени доят молочко, детки пьют его и быстро растут. Понятно?
– Понятно. Хочу молочка, чтоб я быстро выросла.
– Сейчас попросим. Видишь, тот длинный сарай, это наверно и есть ферма.
Улица кончилась, и мы вышли в поле. Ферма стояла недалеко. Подойдя поближе, Жорж крикнул:
– Есть кто живой?
– Есть, есть! Не всех, чай, немец убил. Кое-кто остался, – из сарая вышла высокая, худющая женщина и удивлённо всплеснула руками, поправила косынку и улыбнулась. – Слава богу. Я подумала, что это наш райкомовский секретарь, наконец, приехал с проверкой на мою голову. Третий день ждём его, волнуемся, порядки наводим. А это ты, Георгий. Чай не ошиблась?
– Не ошиблась, Люба. Приятно, что узнала.
– Так я ж тебя видела аккурат до войны, ты с женой приезжал к родителям. Мельком, но видела.
– А что ж не подошла, постеснялась?
– Не хотела смущать тебя перед женой. Красивая она. Тоже артистка, говорят. А я тебя счас сразу узнала. По кудрям твоим чёрным, да по глазам твоим серым. А это, видать, доча твоя? Похожа на тебя, только волос не вьётся и глаза зеленющие.
– Как войну-то пережили?
– Ой, Гошенька-а, ни в сказке сказать, ни пером описать. Целый год с немцами жили, пока наши их не попёрли. Теперь другая напасть – похоронка за похоронкой. Неизвестно, вернётся ли кто из наших мужиков. Все живые наверно пошли в Европу добивать гадов. Мой, видать, тоже пошёл. Похоронки нету, без вести тоже вроде не пропал. И где он, не ведаю. Не поверишь, стала Богу молиться, – женщина засопела носом, сорвала косынку с головы, уткнулась в неё и громко заплакала.
– Ну-ну, не плачь, вернётся твой Митька, ты твёрдо это знай, хоть с Богом, хоть без Бога, а просто верь себе и всё. Вот видишь, вас не затронуло, дома целы.
– Ага, не затронуло… А ты туда глянь, за балку – всех разбомбили, с землёй смешали. Такой пожар горел после бомбёжки. Ладно, Гоша, подождём. А пока вкалываем, колхоз собираем. Вот мне ферму доверили. Бабы с ранья подоили и пошли траву косить в поле. А я жду машину, чтоб загружать бидоны с молоком. Может, отведаете нашего молочка? Коров пока мало. Многих немцы пожрали, многие разбежались, заразы, от бомбёжек. По всей округе собирали. Пуганые были, молока сперва не давали, а счас ничё, почуяли заботу да ласку моих девок и с удовольствием доятся. Счас налью тебе с дочей баночку, а будешь вертаться, отдашь банку, – и Люба быстро шмыгнула в сарай.
– Она, эта Люба, твоя знакомая? – спросила я, с нетерпением ожидая молока, очень кушать хотелось. За время нашего пути кроме шоколада, картошки с солью и ландринчиков я ничего не ела, и у меня "сосало под ложечкой" – как говорила Бабуня, когда нечего было есть. – А почему она называет тебя Гошей? Тебя ж зовут Жорж. Она дразнится?
– Нет, это мама меня Гошенькой называла, моё полное имя – Георгий, отец назвал. А Люба… Мы с ней учились в одном классе. Пели в школьных концертах на два голоса. В общем дружили. А голос у неё, как у соловья. Могла бы стать великой певицей, но рано замуж выскочила.
– Разве замуж выскакивают? – удивилась я.
– Правильно, не выскакивают. А вот она выскочила, прямо со школьной скамьи. И сразу ребёночка родила. Сына.
Из сарая вышла Люба. Под передником просматривались две банки.
– Вот, одну банку выпейте здеся, а другую возьмёте с собой. Чай, у тёти Сони нет коровы, только две козы. Дочке может не понравиться, козье-то. Я его не очень уважаю. Даю детям, когда болеют. И то с боем.
– Спасибо тебе, дорогая. Мы двое суток не ели. Думал, что быстро доберёмся. Но поезда теперь ходят, черти, без расписания.
– Ещё бы! Все ж пути разбиты, надо восстанавливать. Вот и получается с гаком, в объезд. Ты надолго?
– Отпустили на три дня. Повидаюсь с отцом, матерью, внучку покажу и тут же обратно. А твои дети как? Живы, здоровы?
– Не жалуюсь. Помощники выросли. Сыну-то уже семнадцать, сам трактором управляет. Еле спасла его от немцев. Во время успели всех подростков к партизанам отвести. А две дочки у меня на ферме трудятся. Хорошие девки, красивые. Только боюсь, женихов не хватит на всех. Ну ладно. Гоша, ты извини, но идите пить молоко туда, за ферму, не дай бог, увидит кто. Строго у нас с этим, себе не берём, всё молоко под документами. Какая корова сколько даёт, столько и сдать надо. Ну, литр другой скрыть можно. А больше… Чай, сам понимаешь… И полную банку несите аккуратно от глаз.
Мы с Жоржем зашли за сарай и уселись в траву пить молоко.
– Пей, Светочка, сколько влезет, а потом я выпью остальное. Молоко парное, жирное, не то, что в магазине.
Жорж поднёс к моему рту банку. Я сделала глоток и тёплая, сладкая влага потекла ко мне в живот. Улеглась там мягким, воздушным клубочком. Казалось, выпью всю банку и ничего не оставлю Жоржу. Глотала громко, торопясь, боялась, Жорж отнимет банку. Сделала паузу перевести дыхание, и увидела, что не выпила и четверти банки, можно ещё пить и пить. Я снова с жадностью, булькая горлом, глотала и глотала этот вкусный напиток и чувствовала, что я наполняюсь им, как ведро под краном, вот-вот потечёт через край. Наконец я остановилась. Больше не могла проглотить ни капли.