– Шо, шо? Тикать надо. Ты подывысь, шо делается на улице. Уже все евреи поехали целыми мишпухами та з бебехами на вокзал. Усе двойки трещать по швам. А они не дураки, они всё знають наперод. Нэ знаю, как ты доедешь на двойке до Привоза…
– Вот так я узнала, Лидочка, шо началася война. Многие, конечно, были в панике, уезжали. Кто к родственникам, кто ещё куда, не знаю. Целыми производствами вакуировались. А нам куды? Я в порт, на работу побежала. Був бы живой твой батько, он бы всё решил. На фронт его б не взяли из-за того менингита. Дурень такой, царство ему небесное, выбегал потный на палубу с кочегарки проветриться. Вот и проветрился на той свет. Так вот, Лидонька – в порт нэ пробраться. Народ стояв по всему Таможенному спуску до самой Пушкинской. С вещами, с дитями. Усих пытаю, шо воно и як. Нихто ничого нэ знае. Один какой-то мужик бигав по очереди и спрашивал, у кого есть пьять тысяч. Мол, можно дать взятку за пропуск на судно, шо вечером отчалить у Крым. Растерялася жутко. Ехать до брата в Овидиополь, чи не ехать? А тут же всех вакуирують. Главный ужас был, шо мы ничего не знали про вас. Слухи были усякие. А когда уже стали бомбить нас, ну то есть Одессу, всё думаю, конец нам пришёл. Усех мужчин призвали на фронт. Шо делать, с кем советоваться? Кажный за себя. Побежала на Привоз искать Василя, твоего батьки друга, цыгана этого. Он же ж всегда шлялся по Привозу, по своим биндюжным делам. Нашла сразу. Так он мне говорит: – "Ты, Домка, собирайся с дитём, та я вас у катакомбах спрячу, бо если немцы займуть Одессу, то вам не жисть. Твой Петро был же ж коммунистом, а немцы – усе капиталисты. Коммунистов под расстрел. Ты жена коммуниста". "А как они знають, хто коммунист?"– спрашиваю. " Та мало сволочей? Донесуть, шоб свою шкуру спасти". Ну и нагнал он на меня страху. Решила с ним договориться, шоб идти в катакомбы. Вообще слухи ходили, шо война очень скоро кончится. Думаю, ничого, это не надовго, в революцию сколько пережили, потом голод этот проклятущий, а продолжаем жить. Вася сказав, шоб была готова завтра с утра. Шоб барахла багато нэ брала, самое необходимое на первое время. Ну и поплэндалась я додому, ноги подкашиваются, сердце стучить, як молоток, слёзы глотаю. Та не за себя, а за дытынку, за Ветуньку. Вона ж така малэсэнька, ничого нэ понимает. Она только-только заснула, когда я побежала Васю шукать. Пришла, она ещё не проснулась, слава богу. Стала собираться, всё из рук падает. Засунула у мешок нашу перину, вот эту, на которой ты сидишь, вот это одеяло, пару простыней, себе кое-что на смену, а главное – детские вещи. Пару мисок засунула в одеяло, казанок, две кружки. Сахар, соль, подсолнечное масло, гречка, рис. Вот кажись и усё. А, нет. Взяла ещё альбом с фотографиями и батькину финку японскую. Вот этот будильник. И знаешь, Лидочка, не утерпела, взяла ещё батькину флотскую складную тубаретку. Как она мне пригодилась! А помнишь, Петро перед смертью всегда хотел посидеть на ней? Так я ж её сохранила, он вона стоить в углу. Ну и ещё все документы за пазуху засунула. Вася приехал часов в пять утра. Стукае. А я ж даже не задремала. Всё думала, як хату оставить. Спустились у двор. А там стоить Васькина, ну помнишь, ота двуколка з битюгом. Он на ней до войны носился, як скаженный по городу. Ветуня сперва хныкала спросонку, а як побачила того битюга, то й замовкла. Васька впорый мужик – усё аккуратно поместил. А я хату запэрла, перекрестила, и мы поехали в катакомбы, на край города. Когда приехали на место, Васька сказав, шоб мы пока сидели в двуколке, а сам стал тягать наши вещи. Там такой крутой спуск до моря и тропочка совсем незаметная. Этот спуск весь зарос бурьяном и колючим диким барбарисом. Сверху видно, шо место безлюдное, ни одной хатки, и даже ни одной шаланды нема, ни на берегу, ни в море. Потом Вася повёл и нас по тропочке до входа в катакомбы. Это такая дырка в скале, як пещера. Примерно в середине обрыва, шо до верху, шо до низу – почти одинаково. У входа на камне сидела молодая женщина с грудным ребёнком, баюкала. А наши пожитки лежали рядом с ней. Вася спросил её про какого-то Мишу. Она ответила, шо тот сейчас подойдёт. И действительно, скоро из пещеры вышел хромой мужчина, пожилой, в сером костюме. Вася сказав ему, шо я жена Петра Тимоша с внучкой. Тот улыбнулся мне и сказав, шо с Петром он ходил в кругосветку на "Трансбалте". Вася стал прощаться с нами. Если шо нужно будеть, то связь через Михаила. И сиганув у верх по тропке с песней. Ты ж наверно помнишь, Лидочка, как они с батьком гарно пели на два голоса?
– Ещё бы! – ответила мама, – Василий же заставлял меня подпевать им. Помнишь их любимую – «Раскинулось море широко»? Как они плакали на словах: «Товарищ, я вахту не в силах стоять – сказал кочегар кочегару». Это он обнаружил у меня голос и надоумил поступать в консерваторию. Ну, мамочка, рассказывай, как же вы там устроились в этих катакомбах?
– Как-как? Як усе люди, шо там ховались. Миша сложил наше барахло у тачку, и мы пошли шукать себе место. Я ж ничого не знала, шо такое эти катакомбы. Ну, слухи были, шо это такие калидоры под Одессой, длиннющие, шо там блукають бандиты усякие, налётчики ховаються от милиции, контрабандисты. А оказывается, як сказав Миша, там выпиливали ракушечник та дома из него строили, шо мол, вся Одесса из этого ракушечника выстроена. Ну и повёл он меня по длиннющему калидору у глубь под землю. А там уже столько народу разместилось! Та усе по стенкам. Посередь проход, а у стенок – кровати, столы, тумбочки, тубаретки. На стенках висять карасиновые лампы та коптилки в жестянках от консервов. Ветуня стала тихонечко хныкать, вырываться назад. Пришлось узять её на руки. А вона така тяжёлая! И всё время просить: «Хоцю до дому, хоцю до дому". Такое впечатление, шо мы в преисподней. Воздух сырой, тяжёлый. Довго шли. Наконец Миша сказав: "Тут располагайтесь". И стал выгружать наши вещи у стенки. А рядом стоял большой стол. Мабуть с какой-то кухни, бо под ним полка. « Вот – говорит,– этот стол для тебя Василий сюды ночью доставил. В разобранном виде. Пацаны собрали, сбили гвоздями. Ты вещи на полке поместишь, а спать будете на столе, бо тут крысы бегають." Ещё рассказав, як добираться до города. Это пешком целый час до трамвая, ну и на трамвае до вокзала. Если шо дома забыла, то можно смотаться в город. Познакомься, говорит, с соседками, они всё знають. И ушёл.
И началася наша жисть с Ветуней в этих катакомбах.
Сперва я разложила усе вещи на полке под столом. На стол положила перину, у наволочку напихала Ветунину одёжу и своё кое-что. А она всё хныкала-хныкала, и стали глазки у неё слипаться. Я положила её на перину, и она сразу заснула. Села я на батькину тубаретку и стала думать, шо делать дальше. Во первых нужна карасиновая лампа, бо темно, от соседей свет доходит слабо. Потом же ж надо на чём-то варить еду, а примус та карасинку я не взяла, Вася не сказав про это. А как раз пришла соседка. Зажгла свою лампу. Мы познакомились, её зовуть Ванда. Женщина примерно моего возраста, лет под пятьдесят. Тоже не захотела у вакуацию, решила ждать мужа и сына в Одессе, их же ж призвали на фронт. Мы с ней договорились, шо завтра поедем у город. Потом Ванда познакомила меня с пожилой женщиной Фросей, которая за продукты сидит с дитями пока мамки ездють у город. Выходили на воздух до ветру. В катакомбах нельзя, и так воздух поганый, спёртый. Пока Ветуня спала, я немного освоилась. Познакомилась ещё с некоторыми людями. Один старик, бывший офицер с гражданской, инвалид с костылём, одолжил мне примус, шоб я сварила кашу Ветуне. Я сварила. Ванда дала пару ложек мёда для Ветуни. Геннадий Степанович, ну той инвалид, шо дав примус, тоже сел с нами кушать. Всё говорил про себя, шо у него жинка давно вмэрла. Родная сестра – хирург, её забрали на фронт, а дочка – бездетная, одинокая, осталась в городе в квартире. Хочет вакуироваться. Так до вечера мы и проговорили. А ночью мы слышали, як бомбили город. Усю ночь бомбили. К утру стихло, и мы с Вандой стали собираться. Оставила я Ветуню на Фросю. И пошли мы добираться до города. Нас было человек пять или шесть. До трамвая шли с полчаса. Довго ждали на конечной остановке. Думали уже, шо дэсь пути разбомбили. Но нет – прийшов трамвай. Благополучно доехали до вокзала. Правда, народу набилось у трамвай много. На вокзале разошлись у разные стороны. Ванде ж до Молдаванки, а мне на Нарышкинский. Стала я ждать наш 2-й трамвай. Наслушалась в толпе разных слухов. Говорили, шо немецкая бомба попала на Греческую площадь, та усе дома там разбомбило. Есть раненые та погибшие. Представляешь, Лидочка, шо я пережила? Не стала ждать трамвая, та поплэндалась пешком. Думаю, посмотрю на Греческую, шо там такое. Дошла по Пушкинской до Бебеля, шоб там свернуть на Греческую. Но не дошла, бо везде патрули и не пускають дальше. Тогда я вышла по Бебеля на Красную Армию, на Преображенскую, то есть, и пошла прямо по ней. Там я всё-таки села на двойку, на Тираспольской. Еду, сердце колотится. Шо там з домом случилося за эту ночь, думаю. И представляешь мою радость! Дом наш стоить целый, нетронутый. Клавка, дворничка наша вышла из двора с метлой, як ни в чём не бывало. Поздоровкались, поговорили за Греческую. Я ж ей не говорю, шо ушла в катакомбы. Бо я ей не доверяю. Её Хведька, биндюжник, недавно с тюрьмы вышел. Хто знаеть, шо у него на уме? А вона стукачка. Вона ж знала, шо Петро коммунист. Вдруг наступит новый режим, вона ж знов стукать будеть. Така натура.
Отперла квартиру. А в хате темно, як у нас в катакомбе. Окна ж заставляли завешивать, шоб свет не было видно с улицы. Сняла с одного окна одеяло, ото коричневое, батькино. Постелила его на полу, та стала кидать на него всё, шо, думаю, пригодится у катакомбах. Простыни – две штуки остались, остальные, штук пять, я отнесла неделю назад у медпункт. Объявили, шо не хватает в больницах бинтов для раненых, которых привозили с фронта. Так просили у населения. Я отнесла почти новые. Стыдно ж отдавать на такое дело застиранные. Бушлат матросский батькин положила. Ото вещь! Сколько лет он в нём плавал! Потом у продразвёрстку в селе в нём ходил, прострелянный у двух местах, и ничого ему не сделалось. Бескозырку батькину. Знаешь, не сдержалась я, завернула в наволочку новый шивётовый кустюм Жоржа. Не смогла оставить, он его всего один раз и надел. А как он ему шёл! Твой полушубок из белки положила, шо ты из гастролей по Сибири привезла. А в мешок от картошки засунула примус, карасинку та карасиновую лампу. Весь карасин слила в бутыль. Шо-то ещё покидала в той мешок. Прости меня, Лида, столько оставила хороших, нужных вещей, с таким трудом нажитых. Но как же я их потащу – тяжко. Надеялась, шо немцы не займуть Одессу, та мы скоро вернёмся с тех катакомб. С большими трудностями, даже не буду говорить, добралася до катакомб. Как-то мы там все сдружилися, усе помогали друг другу. Ветуня освоилась, свыклась… А Одессу бомбили кажну ночь.
– Господи, мама, а что ж вы ели? Где доставали продукты? Не голодали?
–Та всякое было. Даже макуху ели. Ветуня очень любила ту макуху, просто требовала. За щёчку засунеть, та й сосёть як канахвету, пока макуха не размокнеть. С чёрным ротиком всё бегала, пока не умоешь. Василий дважды, чи трижды привозил кое-что. Макароны, картошку, глэчик смальца как-то привёз. Надовго хватило того смальца. Заботился в память о друге своём. Ты ж помнишь, як они по бабам бегали. Только Петро с рейса – Васька тут як тут. Наверно в порт наведывался узнавать, когда "Трансбалт" причалить. А тот, дурень, царство ему небесное, и рад. Ты ещё малэнька була. Не помнишь, як я убывалася та страдала. Так вот, приехал как-то Вася, разговариваем, а он морду свою отворачиваеть от меня. Я пытаю его, шо случилося. А он мине: – "Нема больше, Домочка, вашого дома, бомба попала в него". Так вместо того, шоб переживать за дом, я стала цилувать Ваську, благодарить, шо он спас нас. Без него, ты ж понимаешь, нас бы уже не было в живых. А на следующий день немцы та румины заняли Одессу. Всего до октября продержалася наша Одесса. Первым долгом немцы унистожили почти усех евреев, которые не успели вакуироваться. И шо воны на тех евреев имеють? Позжигали их живьём, та у ямы закопали. И потёк народ у наши катакомбы. Это те, хто не успел у вакуацию, та у которых дома разбомбили.
А Ванда, зараза оказалася. Не то шоб совсем зараза, а просто подпольная спекулянтка. Оказывается, спала вона на карасине.
– Прямо в керосине, что-ли? – не поняла мама.
– Та не, Лидочка. У неё была чугунная ванна полная карасина. На той ванне лежала большая дубовая дверь. И уже на ту дверь она ложилася. Та выменивала той карасин на всё. Её муж до войны работал продавцом в карасиновом ларьке на Молдаванке. Его забрали на фронт, а она, не знаю точно, но вроде бы скупила той карасин, та бидонами натаскала у ту ванну. И тайно продавала, чи выменивала на дорогие вещи та на продукты. Вроде с одной стороны помогала нам, но драла за той карасин тры шкуры. Надо отдать ей должное, шо она давала в долг. И я ей благодарная за Ветуню. Когда наступила зима, Ветуня простудилася, та заболела ангиной. Уся горела с температуры. Хрипела страшно и была без сознания. Я уже прощалася с ней. Так шо сделала Ванда? Надёргала с одеяла вату, намотала на карандаш, умакнула у карасин. Потом заставила меня, шоб я держала Ветунин рот открытым, и засунула ей в горло той карандаш с карасином. Помазала, значить, гланды. И шо ж ты думаешь? Утром температура спала, бедное дитё открыло глазки, занявкало, пить попросило. Правда, горло у неё болело, но болело, уже не от ангины, а от того, шо был ожог у горле. Ожог я вылечила быстро. И знаешь чем? Помнишь, батько принёс як-то баночку с китовым жиром? Он лет пять стояв у нас на полке, усё хотела выкинуть. Нюхала, нюхала его, а он не портится. На всякий случай захватила. А Ванда за лечение взяла шивётовый кустюм Жоржа. Та я б готова была усё отдать за то лечение. Я ж неграмотная. Как я могла знать за той карасин, шо он так лечить? А Ванда всё знала, зараза, прости господи и царство ей небесное.
– Умерла что ли? – ужаснулась мама.
– Та не-е.. Как-то ушла ночью на промыслы, та й не вернулася. Она часто таскала меня с собой на эти промыслы. Так она называла наши вылазки у город. Мы с ней рыскали по базарам, по дворам, по развалкам. Всё шукали там, где шо плохо лежить. Бо як стали хозяйничать в городе румины, жисть там стала просто кипеть. Работали магазины, базары, даже рестораны. Призывали население не прятаться, выходить наружу, устраиваться на работу. Можно было занимать пустые квартиры. Было это, конечно соблазнительно, та я довго думала, шо мне сказав Василь. Я жена коммуниста! Понимаешь? Вдруг хто донесёть руминам, тогда капут нам с Ветуней будеть. Ликвидирують вместе с евреями. Та и Ванда сумлевалась. Никому она не верила, а тем более врагу. Так вот, Лидочка, когда Ванда не вернулася – день, два, тры, я ждала её, стерегла её вещи та карасин. Усе ж ходять до неё за карасином, а я не знаю, шо сказать. И отпускать чужой товар не могу. Через пять а то и шесть дней, не помню, прыйшов Михаил, и сказав, шо Ванду повесили румины, и висить она на виселице на Тираспольской площади. Я пытаю его, шо делать с карасином. А он мне: – С каким карасином? – Та с этим, шо у ванне,– говорю. Он так ругався. Сказав, шо тут его держать запрещено, и так воздуха мало. Вдруг пожар. А вечером пришли тры пацана, та й кудысь утащили ту ванну. Зато на её место поставили железную бочку с водой. А я и рада була, бо с водой было очень плохо. Я подозревала, шо Миша та усе мужики и пацаны вроде як партизанский отряд, но не показывала виду. А один раз Миша поручил мне задание, шоб я отнесла в город записку по адресу. Шоб положила ту записку под камень на развалке, бо дом по тому адресу был разрушен. Нарисовал обгорелый камень и где он лежить. Я всё запомнила и пошла. Вышла в шесть утра, а до адреса добиралася часа четыре. Там на развалке игрались пацаны, ну совсем дети. Ой, довго ж я ждала, пока они разбегуться! Делала вид, шо шось шукаю, ну какие-нибудь вещи, а той камень не спускаю с глаз. Как то удалось незаметно сунуть записку под камень. А руки и ноги трясутся, як в параличе. Смылася я с той развалки, перехрыстылася, шо всё удачно прошло. Как же ж меня Михаил дякував! Сказав, шо из меня хорошая партизанка получилася, бо та записка сыграла свою роль в борьбе с оккупантами. Выдав даже мне паёк кукурузной мукой. Я сразу поставила мамалыгу варить.
После этого случая захотелось мне, Лидочка, наверх, у город. Увидела я, шо люди там как-то живуть, приспособились к новому режиму. Захотелось сонэчка, воздуха. Та не для себя, а для Ветуни. Шо она видить под камнем? Она ж расти должна. Считай два года с лишним мы в катакомбах. Хорошо летом мы шлёндрали по садочкам, сбирали хрукты – черешню, абрыкосы, яблуки, ну где шо оставалося на деревьях. Сливы, груши. Тыкву раз нашли на чиём-то огороде. Еле допёрли. Щастя нам було богато, вона ж сладэнька-а, та з мамалыгою! О-ой. Ну, ещё Михаил делился бычками та скумбрийкою. У него рыбалка была хорошо налажена з пацанами. А зимой было очень трудно с питанием. И ота думка, шоб перебраться з катакомб у город, зъидала меня кажну божу ночь. Обратилася за советом к Михаилу, шо за-ради дытыны хочу уйти в город. Он сказав, шо есть один двор, где румины могуть меня зарегистрировать, шо нужно будеть найти какую-нибудь работу, бо без марок я не проживу с дитём. Он, конечно, имел свой интерес, бо той двор находился рядом с той развалкой, куда я носила записку. Так и шо я тебе скажу, Лидочка, вот это он и есть – двор, где мы зараз живём.
– Как же ты, мамочка, перебиралась оттуда, с вещами, с Веточкой? Тебе кто-нибудь помог?
– Или! – с гордостью ответила Бабуня. – Я ж считай, была уже партизанка. Мине пацаны постепенно на тачке перетаскали моё майно.
– Мама, а нельзя было найти что-нибудь посветлее, вон у тебя глаза слезятся. Это ж страшное напряжение жить в такой темноте.
– Э-э, Лидочка, тут ты кругом неправая. Ты не поняла моей хитрости. Я верила, як нихто, шо наши победять немца, шо все вакуированные вернуться у свои квартиры. А их квартиры позанятые? Ну, я и поставила себя на их место. Думаю, после войны власти справедливо разберутся, и мы будем иметь заместо разрушенной квартиры другую, такую же як наша. Зря мы, чи шо, социализм строили? Подумала, шо я буду с этого иметь? Сплошной гембель. Вот и выбрала эту квартиру. Незаманчивую. Зачем брать позорный гембель на свою голову? Я ж потом со стыда сгорю, шо польстилася на чужое жильё! Я ж не мародёрка какая-то. Помнишь, як батько лупцював тебя, когда ты лазила за канахветами в его шухляду? Всё приговаривал – "честным быть – счастливо жить, а воровать – в застенке гнить". Так коммунисты проповедовали. Так шо ж я предам батькову память? А на эту конуру нихто не позарыться. Ну, правда, же ж?
– Да, ты права, – с грустью ответила мама.
– И знаешь, доця, як я оказалася правая! Як только Одессу освободили, евреи, як тараканы из щелей повылазылы. Конечно, слава богу, шо какие-то спаслись. Где они скрывалися, бедолаги, нияк не пойму. В наших катакомбах их не было. Може дэсь по хуторам прятались, а може люди добрые их под кроватями прятали. Он Муська з нашого двора усю оккупацию прятала свого хахаля, Аркашку пианиста. У неё в стенке была глубокая ниша, она её гуцульской капёртой завесила, и держала его у той нише усю оккупацию. А он такой поц малахольный оказався. У него ж ещё и жинка була з трёхлетним сыном, но где она скрывалася – нихто не знае. Теперь она з сыном откудова-то появилася, он бросил Муську, они вернулися у свою родную квартиру, благо паспорта с пропиской сохранили, и живуть себе счастливо. А Муська – дура, теперь локти себе кусаить. Вот нужно отдать должное евреям – они своих жинок не бросають…. Ну шо, Лида, фатить, ещё наговоримся, надо поспать трошки, он у тебя глаза слипаются. А мине з самого ранку надо на Привоз.
Теперь, когда я вспоминаю ту ночь, я понимаю, что Бабуня была честным и благородным человеком. Она так всю свою жизнь и прожила в той тёмной, холодной, неуютной квартирке. Не посмела просить у советской власти, чтоб её переселили в более подходящее жилище. Кто она? Неграмотная, простая одинокая женщина из крестьян. Ни читать, ни писать не умела. Во всех документах вместо подписи ставила крестик. Когда мы выбрались из катакомб, она не стала работать на румын. Ходила по дворам и нанималась к успешным людям – к кому-то прачкой, кому-то белила потолки и стены, а кому-то и обеды готовила. Да и Михаил не оставлял её – поручал мелкие партизанские дела. Так мы и протянули до освобождения Одессы.
ВЕРБЛЮДЫ
Всю ночь слышался грохот взрывов. Всё ближе и громче. Бабуня прижимала меня к своей груди, гладила по головке и приговаривала:
– Спы, дытынко, спы, ничого не бойся. Може с богом пронесёть.
А утром я проснулась от других звуков. Доносились крики толпы, как на Привозе в базарный день. Но страха не было. Наоборот, какое-то неожиданно радостное пробуждение и любопытство. Бабуня, как обычно куда-то ушла, но все двери открыты настежь. Я слезла с кровати и побежала в коридор. Широкое окно коридора, снаружи обвитое диким виноградом, пропускало зайчики солнышка. Пол коридора был мокрым. Значит Бабуня его только что помыла. Я осторожно добралась до распахнутой двери, выглянула во двор. Двор был пуст – ни детей, ни взрослых. Даже Жулик, который каждое утро ждал меня у крыльца, отсутствовал. А из арки подъезда раздавались крики толпы:
–Ура! Ура!
Босиком, в одних трусиках, я побежала через длинный подъезд на улицу и остановилась в недоумении. Передо мной тесной стеной вдоль тротуара стояли люди. Они размахивали руками, кричали, смеялись, плакали. Их возгласы и жесты были направлены в сторону мостовой. Люди стояли очень тесно. Я никак не могла разглядеть, чему они так радуются. Опустившись на коленки, я проползла между ног людей к бровке тротуара, подняла голову и… застыла от страха. Передо мной по мостовой, прямо по трамвайным рельсам, медленно двигалось огромное чудовище, тощее, на длинных ногах, с длинной шеей, выпученными глазами. К бокам прилипли лохмотья свалявшейся шерсти. Из пасти чудовища свисала длинная сопля, она моталась из стороны в сторону и не обрывалась. Меня охватил ужас! Но подняв свой взгляд выше, я увидела смеющегося и орущего «ура», дядьку. Он сидел верхом на этом чудовище. На голове дядьки выгоревшая пилотка, на спине скрученная валиком серая шинель и потрёпанный рюкзак с котелком, на плече винтовка. Лицо дядьки было чёрным от пыли, только белоснежные зубы сверкали улыбкой. Следом за первым чудовищем шло другое, такое же. И на нём тоже дядька. И тоже смеялся и орал. Толпа, стоящая сзади меня, бросала им тюльпаны. Они пытались поймать цветы, но не всегда это удавалось, цветы падали мимо на мостовую. Люди подбегали, подбирали цветы и бросали обратно дядечкам. Следом за чудовищами маршировали колонны таких же дядечек – грязных, усталых, с чёрными лицами и сверкающими зубами. Их пыльные сапоги громко стучали по каменной мостовой. Я сидела на бровке и босыми ножками отбивала этот незнакомый ритм. Бум-бум! Бум-бум! Из возгласов людей я стала понимать, что это идут бойцы, освободившие Одессу, а чудовищ, что так меня напугали, люди называли верблюдами.
Вечером грохотал салют. От звуков ракет, несущихся в небо и расцветающих там огромными, сверкающими букетами, мой Жулик спрятался под крыльцо и визжал, как недорезанный. Весь день во дворе раздавались возгласы восторга. Смех не прекращался ни на минуту. Соседи обнимались, целовались, поздравляли друг друга. Посреди двора, под абрикосовым деревом стоял стол, за которым сидели наши соседи, в основном женщины со своими детьми, пели песни, плакали счастливыми слезами.
– Ну, всё! Немцу капут, – то и дело слышалось со всех концов двора.
ССОРА С МАМОЙ
Я больше не была сиротой – у меня появилась мама. Но что-то стояло между нами. Я будто стеснялась её, наблюдала за ней из под лобья, пряталась за Бабуниной юбкой и глупо хихикала, когда мама пыталась притянуть меня к себе. Отталкивала её, пряталась под столом или убегала во двор. Во дворе я тоже не находила себе места, не играла с детьми в наши обычные игры, сидела на крыльце, как пришибленная, прижимая к себе ласкового Жулика. Спала только рядом с Бабуней. Мама от этого нервничала, иногда даже раздражалась. Говорила что я неласковая девочка, не люблю её, а она так скучала по мне, так ждала встречи со мной. Просила поговорить с ней, рассказать что-нибудь о себе. Но я всё время молчала, опустив глаза. Самым страшным было для меня, когда Бабуня уходила из дому, и мы с мамой оставались наедине. Однажды она силой привлекла меня к себе, уткнулась в мою стриженую макушку, вдохнула воздух и строго сказала, что я воняю псиной, и чтоб этого блохастого Жулика она больше не видела даже рядом со мной. Я заревела, стала бить её кулаками в грудь, вырвалась из её рук, и со злостью закричала:
–Ты поганая мама! Уезжай в свой Эшхабат! Шоб ноги твоей здесь больше не было! – и убежала во двор искать своего Жулика.
Когда Бабуня вернулась, мама ей рассказала о нашей ссоре. Потом они долго меня искали и никак не могли найти, потому что я спряталась за ящиками с разным хламом под лестницей парадной. Я долго сидела там, скрючившись в три погибели, прижимая к груди своего ненаглядного Жулика. Я шептала ему ласковые слова, я обещала ему, что никогда его не брошу, что мы спрячемся в катакомбах, и нас никто не найдёт. Жулик благодарно облизывал мои заплаканные глаза в ответ на мои обещания. Над нами по лестнице топали соседи, обсуждая моё исчезновение. Я слышала, как тётя Рива кричала Бабуне во дворе:
– Мадам Тимош, та не переживайте вы сразу два раза – счас и если дитё не найдётся. Лучше один раз, когда точно уже не найдётся. А если найдётся, я таки уверена, шо найдётся, то получится, шо вы аж два раза переживали задаром!
В темноте под лестницей мы с Жуликом незаметно уснули. А к вечеру нас всё-таки нашли. Жулик проснулся, загавкал. Я пыталась зажать ему пасть. Тогда он громко заскулил и выдал нас. Бабуня принесла меня в дом и уложила на кровать. Я крепко обняла Бабуню за шею и сказала:
– Никогда не уходи без меня, а то я умру совсем.
– Не бойся, я никуды не денуся. Спи моя рибочка, спи, моя цацачка.
– Бабунька, почухай мине спиночку, бо я разнервичалась.
Бабуня гладила меня по головке, чесала шершавыми пальцами мою спинку и тоненько пела про козу-дерезу.
–Ты, Лидочка, не волнуйся. Нужно ж время, шоб дытына привыкла. Вона ж тебя совсем не помнить. Имей терпение, и вона тебя полюбит, – утешала Бабуня маму. – Ты лучше скажи, шо это Жорж мовчить? Ты ж уже с неделю як дала ему наш новый адрес в телеграмме. Може у него якась другая завелась, а ты скрываешь от меня? Може телеграмма не дошла, чи вы погыркалысь?
– Нет, мама, не выдумывай. Просто театр ещё в пути, и пока ещё нечего сообщать. Вот приедут на место….
– На какое место? Разве они едуть не в Одессу? – всполошилась Бабуня.
– Да, мамочка, не в Одессу. Просто слухи разные ходили, вот я и брякнула тебе, не хотела заранее огорчать. Тут же есть музкомедия. Я думаю, что два музыкальных театра в одном городе слишком жирно. Так что скорей всего поедем в Кировоград. Мы там были на гастролях как раз перед войной.
– Та знаю я той Кировоград! Чула про него. Не далэко. Он же ж раньше був Елисаветградом. Да?
– Да. Там прекрасный зритель с культурными традициями. Там бывали Адам Мицкевич, Мусоргский, Ференц Лист…
– И шо за такие люди важные? Усе евреи? – спросила Бабуня.
– Да нет, мама, при чём тут евреи? Конечно, тебе эти имена ничего не говорят, а весь мир их знает. Даже Пушкин был два раза в Кировограде, то есть ещё в Елисаветграде.
– Ото той каменный Пушкин, шо на Приморском бульваре стоить? – удивилась Бабуня.
– Той, той! – рассмеялась мама.
Я сквозь сон слушала этот разговор, и подсознательно чувствовала свою причастность к чему-то важному и неизвестному.
– Так что, мама, скоро мы с Ветуней уедем в Кировоград, – печально сказала мама.
– Никуда я не поеду! – закричала я истошным голосом, а потом заревела басом, – Я буду жить с Бабуней и с Жуликом, а ты ехай сама у свой град!
Со мной случилась истерика. Я повалилась на пол, кричала, захлёбывалась рыданиями, билась ногами об пол, кусала за руки Бабуню, которая пыталась поднять меня. А мама в ужасе наблюдала эту сцену. Потом она схватила ведро с водой и вылила его целиком на меня. Я с ненавистью выпучила на неё глаза и замолчала. Бабуня стала вытирать меня полотенцем, потом закутала в одеяло и уложила на кровать.
По-моему в этот вечер мы не сказали друг другу больше ни слова. А я замолчала вообще надолго.
ОТЪЕЗД В КИРОВОГРАД
Дня через три пришла телеграмма. Маму вызывали на работу в Кировоград. Просили телеграфировать о дне приезда, чтоб встретить. Бабуня с мамой поехали на вокзал за билетами. Из их разговора я поняла, что Бабуня тоже едет. Это меня немного успокоило, но я всё равно молчала. Собираясь в дорогу, они о чём-то шептались, но я ничего не могла разобрать. Бабуня была со мной очень ласкова; то погладит по головке, то нежно прижмёт к себе и поцелует. Поглядывала на меня как-то особенно. Принесла мне стакан моих любимых рачков с Привоза.
– Кушай, Ветунечка, у Кировограде их не будеть, там моря нема.
Я не догадывалась, что Бабуня прощается со мной.
На вокзал мы поехали вместе. Вместе расселись в общем вагоне. Я держалась за Бабунину юбку как обычно. Она всегда заставляла меня крепко держаться за её юбку, когда мы находились в людных местах. Её руки вечно были чем-то заняты, и я могла потеряться. Она таскала с собой какие-то кошёлки, торбы на всякий случай. Пока поезд не тронулся, я смотрела в окно на перрон. Под самым окном стояла баба, предлагая горячие пирожки.
– Ветунечка, хочешь пирожка с повидлом, шо тётя продаёть? – как-то чересчур ласково спросила Бабуня. Я кивнула.
– Зараз я быстренько сбегаю и куплю нам в дорогу, – залопотала Бабуня, и не успела я ухватить её за юбку, как её ветром сдуло.
В этот момент что-то заскрежетало, поезд сильно дёрнулся, загудел и медленно пошёл. Я посмотрела на маму. Она сидела рядом с непроницаемым лицом.
– Ну, всё, поехали, слава богу,– весело сказала тётя, сидящая рядом с мамой.
Я, прижавшись лбом к стеклу вагонного окна, скосила глаза на странно уплывающую от меня Бабуню. Она покупала у тёти пирожки. В поезде я оказалась впервые и не знала, что в идущий поезд войти невозможно. Когда Бабуня исчезла из виду, я с тревогой стала смотреть в проход между боковыми и нашими полками. Поезд набирал скорость, а Бабуни с пирожками всё не было и не было.